Но я, однако, собирался рассказать о том, что было н о ч ь ю. И не вообще ночью, а однажды ночью. Хотя я мог бы рассказать и о том, что бывало ночью вообще. Уже тогда, в те давние времена, ночь вызывала в моей душе благоговение: сугубый уют в черной короне. Хотя я не могу сказать, что я не боялся ночи. Весьма боялся, весьма. Во-первых, я всегда боялся заснуть и не проснуться, уйти слишком далеко, утратить возможность возвращения. Виток за витком быть засосанным в раковину снов. Я прекрасно помню эту спиралеобразную, прозрачную, необозримую раковину: такой она однажды (или много раз?) предстала предо мной во сне. Во-вторых, я боялся страшных, невыносимо страшных снов, а они иногда бывали именно невыносимо страшными, так что я просыпался, охваченный тяжким, душащим ужасом. На этом мне стоило бы остановиться подробнее.
Что можно сказать об этих страшных снах, которые очень много для меня значили, очень много. Я запоминал их так хорошо, что помню и по сей день, так живо, как будто видел их вчера. Но всех кошмаров не перескажешь, не нарисуешь, а главное, не передашь того чувства страха, который и составлял соль этих сновидений. Но самыми страшными были сны беспредметные, абстрактные. Я много раз пытался каким-то образом описать эти сны, лишенные не только смысловой, но и визуальной оболочки, составленные из чистого ощущения, и ощущения притом совершенно необыкновенного, отвратительного…
Но как-то раз… О д н а ж д ы ночью. Произошло нечто чудовищное. Причем мне показалось, что произошло это не в сновидении. Мне казалось, я еще не успел уснуть. Я и в самом деле не спал. Я все еще слышал голоса в соседней комнате, бормотание телевизора, звон чайной ложечки, играющей с кубиком рафинада. Я все еще видел отражение черного лица в высоком зеркале платяного шкафа. Это была маска Пушкина. Она висела над бабушкиной кроватью.
Я еще не спал. Но уже ощущал сладкое слипание ресниц. Я обладал привычкой засыпать, засунув руку под подушку. Это казалось уютным. Я как бы прятался в постели, как в берлоге. А рука моя, словно отдельное существо, словно зимний зверек, готовый окунуться в глубокий анабиоз, пряталась в отдельной берлоге под снегами тяжелой, свежей, окрахмаленной подушки. Мое детское ложе ютилось в закутке, за спиною большого трюмо, под сенью настенного ковра, усеянного вилкообразными и граблеобразными орнаментами. Кровать плотно прилегала к стене. Никто не смог бы затаиться у изголовья. И вдруг…
Может быть, это была просто судорога, отраженная в зеркалах подступающего сна? Откажусь ненадолго от местоимения «я». Пусть речь пойдет об абстрактном ребенке, о всеобщем ребенке.
Произошло что-то чудовищное. Чья-то мягкая, сильная, холодная, как лед, рука сжала его руку под подушкой и потянула за собой. Он сразу догадался, что если поддастся, то погибнет. Ценой страшного судорожного мучительного усилия он выдернул руку из-под подушки. Рука несла на себе отпечаток объятия холодных сильных пальцев, пришедших неизвестно откуда. Одним движением он сбросил подушку на пол. Там не было ничего. Тяжелая кровать плотно прилегала к стене. Разговор за стеной тек все так же спокойно, в дремотной вечерней обыденности.
После этого всю ночь до самого утра он вздрагивал и плакал, свернувшись в недрах своей постели, утирая с лица медленные вязкие слезы.
Глава четырнадцатаяСтепан
Не спи на закате.
Не спи на закате. Так всегда говорила мне Степанида Степановна, сельская женщина, служившая одно время моим родителям домработницей, а мне – няней.
Когда я спросил ее как-то раз, почему не следует спать на закате, она объяснила мне, что в час, когда садится солнце, Господь призывает к себе ангелов-хранителей и на целый час человек остается без невидимого защитника.
Поэтому если уснуть в это время, то проснешься с тяжелой головой и в скверном настроении. А меня иногда тянуло поспать на закатах: они ведь бывают такие золотые, медовые, убаюкивающие. Но каждый раз я убеждался в правоте мудрой деревенской женщины: засыпать на закате сладко, а просыпаться – горько.
И снова я совершил данную оплошность – уснул на час, случайно, не раздеваясь, сидя в кресле у окна.
Стоило мне задремать ненароком, как из глубины моего мозга выплыло потрясение, вызванное словами Бо-Пип о том, что я в некотором смысле живу на вилле «Мечта», которой больше нет, а на ее месте теперь стоит этот отель. Мое физическое тело находится, возможно, в той самой точке пространства, где раньше располагался кабинет капитана, насыщенный, как я полагал, скелетами редкостных рыб, старыми навигационными картами, бронзовыми барометрами, компасами и подзорными трубами, а также скальпами и томагавками, поскольку в данном случае образ мореплавателя, общающегося с экзотическими народами, дополнялся тем обстоятельством, что он и сам являлся представителем экзотического народа – североамериканских индейцев. Скальп, божок или томагавк в комнате иного капитана воспринимались бы как свидетельства его странствий, но здесь подобные артефакты могли присутствовать как память о Родине: так в каюте русского мореплавателя можно встретить среди заморских трофеев лукошко из родной деревни.
Я не заметил, как настиг меня сон: комната вокруг меня раздвинулась, стены оделись узорчатыми штофными обоями, окно округлилось и превратилось в иллюминатор, прикрытый парчовой шторкой почти церковного типа. Сквозь шторку по-прежнему лились смешанные курортные песенки, но где-то с отрогов гор им стали протяжно отвечать гулкие волынки, флейты и охотничьи рожки. В воздухе запахло сандаловым деревом, специями, амброй, а также терпким дымком, струящимся из большого вигвама, возвышающегося посреди каюты. Угловатые индейские орнаменты, свитые из змей, сов, ястребов и жаб, покрывали цветной войлок шатра, а внутри кто-то сидел и курил трубку. Курящего было не видно, но длинная трубка, выточенная из черного дерева, выглядывала из прорези в шатре, и из ее чашечки к лепному потолку поднимался синий, медленно вихрящийся дым, расходясь концентрическими кругами окрест люстры, представляющей собой точное подобие луны из тончайшего фарфора, со всеми ее кратерами, впадинами и горными цепями, а внутри луны горела невидимая лампа, наполняя шар ночным и загадочным светом. По стенам комнаты, как я и предполагал, топорщились карты, маски, божки, якоря, томагавки, обломки весел, ятаганы, обереги, свитки с иероглифами, кораллы, черепа гигантских рыб, бальзамированные крокодилы. Казалось, стены обросли всеми этими вещицами, словно мхом.
Я восседал в готическом кресле с прямой и высокой спинкой. К своему удивлению, я приметил, что у моих ног на роскошной парчовой подушке вальяжно возлежит знакомый мне белый кот. Он взглянул на меня величаво и сонно.
Я хотел потянуть его за белый ус, чтобы сбить с него магическую спесь, но не успел и проснулся.
Проспал я недолго, но за это время солнце зашло, комната наполнилась прохладной тьмой, и мною вполне владело болезненное состояние, следствие сна на закате, о котором предупреждала меня няня Степанида Степановна. И все же я не унывал, несмотря на легкую головную боль. От доброй няни мысли мои обратились к ежу Степану, которого я считал верным другом своего дачного детства. Он спал в лукошке, пока не отпустил я его в вольный лес, но долго потом я изо дня в день наполнял молоком блюдце на веранде, надеясь на его добровольное возвращение. Няню свою, Степаниду Степановну, я считал дочерью ежа, благо она всегда куталась в колючую шаль, остро блестела глазенками, пыхтела, топала ватными валенками и порой словно бы сворачивалась в шар, когда настигали ее беспочвенные обиды на весь земной мир.
Я встал, потянулся и выглянул из окна. Прямо подо мной блестела крыша кафе «Степан». Там явно царило уже оживление, и я прямиком направился туда, желая познакомиться с местной светской жизнью.
Выйдя из отеля, я убедился, что дым трубки возник в моем сне не случайно. Прямо под моим окном, в густой тени можжевельника, стоял некий человек и курил трубку. Я не мог разглядеть лицо курящего, но вдруг услышал его голос, ровный и спокойный. Он обратился ко мне из тени на господствующем языке:
– Good evening, mister Nilsky. Sorry to bother you, but there are certain matters we should talk about. It seems to be urgent, 'course the situation is getting dangerous. My name is York.
Он сделал шаг вперед, и его охватил свет фонаря. Я узнал американца, которого видел на конференции в отеле.
К сожалению, я не успел ответить ему, так как в этот миг из широко распахнутых дверей кафе «Степан» выплеснулась шумная и яркая компания, которая молниеносно окружила меня, закружила и властно увлекла за собой в глубину иллюминированного теремка.
На большом воздушном шаре
Мандаринового цвета
Мы с тобой проводим это лето… –
доносилась из всех углов беззаботная песенка.
Ко мне подскочил Аким Мартышин. В лучах цветных ламп он переливался, словно стеклянная шкатулка на витрине, всеми цветами радуги, всеми цветами счастья, всеми оттенками алкогольного восторга.
– Привет, Кай! Очень рад тебя видеть! Идем, идем со мной! Пока еще не все собрались, но я тебя с некоторыми познакомлю! Пойдем, мы сидим на втором этаже, оттуда всех танцующих хорошо видно! Здесь такие фрики иной раз собираются! Можно и глазам своим не поверить! – Аким хохотал и кружился, пританцовывая в модных рваных шортах и в футболке, на которой было большими буквами написано MONSENIOR. В такт его пританцовыванию трепетала цветная жидкость в его длинном бокале, украшенном тропическим зонтиком из гофрированной бумаги и обнаженной зеленоватой девушкой из прозрачного пластика, чьим плоским и вытянутым телом следовало взбалтывать химически заряженную жидкость.
Впрочем, моего приятеля, кажется, не особенно интересовали девушки – как обнаженные, зеленые, из пластмассы, так и живые, что извивались за столиками.