йчика. Но внук Мориса Тореза в ответ разразился слезами. Он решил, что я обзываю его свиньей.
Поль Торез, в отличие от своего отца, не был коммунистом. Возможно даже, был слегка антикоммунистом, поэтому и дружил с московскими художниками-подпольщиками. Тем не менее его все же радушно принимали в СССР как отпрыска великого друга Советского Союза.
Какие еще случались персонажи? Существовало тогда (семидесятые-восьмидесятые годы) в Москве негласное сообщество под названием «Союз проституток». Сообщество довольно многолюдное. Составляли его молодые девушки, как правило, недурные собой. Они, собственно, вовсе не являлись проститутками. Но, в шутливом духе, называли себя таковыми. Просто у всех этих девушек имелась ясная, отчетливо обозначенная цель – выйти замуж за иностранца и уехать с ним за границу. Девушки из «союза проституток» (или даже «профсоюза проституток») дружили с подпольными художниками. Причем по двум причинам. Во-первых, им нравились сами художники. Во-вторых, в мастерские художников постоянно шлялись разнообразные иностранцы, порою достаточно выпуклые.
В мастерских с ними можно было познакомиться, затусоваться. Поэтому девушки из «союза проституток» дружили с художниками. Все это были девушки из интеллигентных семей, в подавляющем большинстве дочурки переводчиков и преподавательниц иностранных языков. Впитав в себя с малолетства иностранные языки, эти миловидные девушки искали применения своим знаниям. Одна девушка по кличке Кенгуренок, приятельница моего папы, нашла себе англичанина, которого наградила прозвищем Моржик. Кенгуренок с Моржиком часто приходили в подвал на Маросейке. Кажется, это был первый англичанин, которого я имел возможность созерцать.
Он обладал всеми необходимыми элементами стереотипного британца, кроме, пожалуй, английского юмора. Все остальное, неизбежное, присутствовало: твидовые пиджаки, фланелевые рубахи в мелкую клетку, галстуки цвета болотной тины, журавлиные ноги, светлый взгляд, всегда приоткрытый рот. Манера держать руки в карманах брюк, сминая полы пиджака. И главное – флегма, бездонная флегма. Выражение лица одновременно несколько потерянное, но при этом невозмутимое. На самом деле его звали Роджер, но никто не осмелился бы назвать его Веселым Роджером. В нем не наблюдалось ничего пиратского, ничего черепообразного. Никакая внутренняя черепашка не кочевряжилась в этом англичанине, несмотря на его заторможенность. Никогда не видел я его смеющимся или даже улыбающимся. Нечто северное, сугубо моржовое? Отчасти. Видал я таких северян, которые раскалывались, как звонкий лед. Помню, пришел к папе один финский торговец в желтом костюме. Папа стал показывать ему свои картины, рисунки… Гость сидел с каменным лицом, молчал, хмурился. Казалось, ему ничего не нравится, не развлекает. Но затем он вдруг закрыл лицо руками и порывисто зарыдал. Северная душа отозвалась на некую пронзительную составляющую, присутствующую в папиных рисунках.
Да, мой папа – добрый мудрец. Настоящий добрый и чувствительный волшебник. Иногда он казался мне немного беззащитным. Иногда мне мерещилось, что он относится к людям с чрезмерным доверием. Но на некоторых людей действительно можно положиться – таковы были Кенгуренок с Моржиком. Я бы не возражал, если бы они всегда и везде сопровождали нас, оберегая от неведомых опасностей. Кенгуренок очень умна, сообразительна, проницательна. Хрупкая на вид, но чрезвычайно бойкая девушка, примечающая все окрест себя. При этом преданная моему папе всей душой, как буддийский паломник предан Будде. Моржик невозмутим и надежен, как истинный солдат Империи. Мы часто бродили вчетвером по Новодевичьему кладбищу под моросящим дождем. Моржик обожал Новодевичье кладбище. Не знаю, чем этот некрополь его так обворожил, но казалось, что ему не нужны иные туристические аттракционы. Его не волновали Кремль, мавзолей, русские монастыри. Его не магнетизировали очаровательные усадьбы давно угасших помещиков. Ему вполне хватало Новодевичьего кладбища.
Заодно расскажу известный анекдот:
В администрации Новодевичьего кладбища звонит телефон.
– Алло?
– Это Новодевичье кладбище?
– Да.
– А новые девочки есть?
Юморок черноват, но не лишен антрацитового блеска. Новые девочки появлялись постоянно. Их порождал московский воздух, их генерировал щедрый и обворожительный «союз проституток». Они смеялись, читали стихи, бродили среди гранитных могил советских администраторов.
Но Моржик не жаждал новых девочек – он любил Кенгуренка. Взирая на эту парочку, я думал: вот оно, оправдание человеческого вида. В дикой природе кенгурята и моржики живут поодаль друг от друга, их разделяют пустыни, моря, эвкалиптовые рощи, горные хребты, ледники, чудовищные щели в земле. Их разлучает строение их тел. Им не дотянуться друг до друга, не пробиться сквозь тысячу биологических и географических барьеров и преград. Но любовь к далекому другу зарождается в их сердцах. И тогда их души воплощаются в человеческих телах, чтобы наконец воссоединиться. Сметливая русская девушка и хладнокровный англичанин. Прыгливое австралийское животное и северный, складчатый мешок с бивнями. Они нашли друг друга, чтобы объединиться под эгидой любви.
Ну и, конечно же, американцы. Точнее, американские журналисты. Мои родители подружились с Робертом Кайзером, корреспондентом газеты Washington Post, чрезвычайно обаятельным человеком. Роберт и его жена Ханна частенько навещали нас. Роберт курил маленькие голландские сигары «Схуммельпеннинк» – на память об этом американце до сих пор хранится у меня плоская металлическая коробочка от этих сигар с изображением румяного буклястого господина в красном камзоле восемнадцатого века. Видимо, это и есть минхеер Схуммельпеннинк, производивший сигары на далеком острове Суматра. Роберту нравилось все голландское. Как-то раз он принес нам ящик голландского пива в узких цилиндрических баночках из тонкой жести. Тонкая жесть. Таких баночек из тонкой и гибкой жести тогда не было в СССР. В тот день я впервые попробовал пиво. Мне пришелся по душе его горький вкус. Считаю этот момент существенной инициацией. Когда человек по фамилии Пивоваров впервые в жизни пробует пиво – это существенная инициация. В детском саду, а затем в школе ровесники называли меня исключительно Пиво. И вот, в шестилетнем возрасте, я встретился со своим жидким тотемом. Впервые отведал древний магический напиток, якобы покровительствующий моему роду. И напоил меня этим друидским напитком американский император – Боб Кайзер. Вскоре Роберта выслали из СССР за шпионаж. Его обвинили в том, что он работает на ЦРУ. Возможно, так оно и было – не знаю. В таком случае могу засвидетельствовать, что в те времена среди агентов ЦРУ встречались очаровательные люди. Боюсь, нынешние агенты не столь милы. Хотя… не знаю. Вернувшись в Америку, Роберт Кайзер написал книгу о Советском Союзе. Называется, кажется, «Frozen Russia» или что-то в этом роде. Не помню точно. В этой книге упоминается наша семья. Ханна Кайзер, вернувшись в Штаты, стала заниматься социальной реабилитацией опасных преступников. Она ходила по американским тюрьмам, знакомилась с заключенными преступниками, подыскивая им занятия, которым они могли бы посвятить себя после выхода на свободу.
На смену Кайзерам явился Питер Оснос, еще один корреспондент Washington Post. Он тоже подружился с моими родителями. И его тоже вскоре выслали из Советского Союза за шпионаж. Опять же, я не осведомлен о его делах, но выглядел он действительно как стопроцентный агент из американского фильма. Я бы выслал его за один лишь его облик. Всегда в черном костюме, в белой рубашке, в очках в черной массивной оправе. Очень живой и остроумный человек.
Третьим в этой гирлянде корреспондентов Washington Post стал Кевин Клосс. Этот журналист одевался как советский заброшенный гражданин. Редко брился, носил советское драповое пальто и пыжиковую шапку. Прикид среднестатистического подмосковного алкаша, но американская физиономия (одновременно как бы растерянная и в то же время сосредоточенная) выдавала его. Мы ходили в гости к Клоссам, навещали их в большом многоквартирном доме, где жили иностранные корреспонденты. Я дружил с их детьми Брайаном и Ниной. Приходили мы к ним даже на Christmas: помню, как громоздилась величественная индейка посреди праздничного стола, возвышаясь, как некая мясная гора. Жареный айсберг.
Помню польского художника Краузе, язвительного господина, который издевался над советскими иллюстраторами детских книг, называя их манеру изображения педиковато-кроликоватой. Не полюбилась сердцу шляхтича советская изнеженность. Сам он был графиком-виртуозом, мастерски рисовал сюрреалистические, предельно детализированные карикатуры для модного в те годы польского журнала «Шпильки». Этот человек напоминал злобного и талантливого Горна из романа Набокова «Камера обскура». Горн создал образ подопытной крысы Чапи, зловеще-жалостливой тварюшки, резвящейся среди медицинских инструментов. Графические истории о Чапи кочевали по страницам вымышленных журналов. Краузе тоже создал собственное существо – неопознаваемое, полностью покрытое волосами, напоминающее живой шалаш. Имя этого существа я забыл. Полагаю, Краузе вернулся к себе в Варшаву из Советского Союза с небольшой шпилькой в жопе – воткнули ему на прощание советские педиковатые крольчата.
С американской девочкой Ниной Клосс я ходил в Парк Горького швыряться летающей тарелкой. Плоская пластиковая тарелка-бумеранг вылетала из наших детских рук и снова возвращалась к нам, описав в воздухе изгибающийся круг. Игра не слишком развлекательная, но мне нравилась красивая американская девочка.
Как-то раз я спросил ее:
– Will you marry me when we grow up?
– Of course, I will, – ответила она серьезно, без улыбки.
Вскоре Клосса, по налаженной схеме, выслали за шпионаж. С тех пор не встречал я нигде и никогда свою несостоявшуюся невесту Нину Клосс, doughter of spy.
Английский мой был омерзителен. Я плохо учился в школе, неприлежно занимался с домашним преподавателем английского Дмитрием Авенировичем Ханиным, православным диссидентом, который всегда излучал специфический запах, напоминающий старое, влажное пальто. Чтобы отвлечь учителя от очередного английского урока, я подсовывал ему редкие богословские сочинения из папиной библиотеки. Он не мог противиться магии теологического текста, погружался в чтение, а я тем временем лепил из разноцветного пластилина крошечных вельмож и придворных дам.