В один прекрасный день приехала из Парижа знаменитая Дина Верни. Появилась в папиной подвальной мастерской на Маросейке. Приземистая старуха с черными пронзительными глазами. Обликом – цыганистая торговка с одесского рынка. Наверное, ее нельзя отнести к категории иностранок, хотя и прожила она всю жизнь во Франции. Но я все же воспринимал ее как иностранку. Легендарная особа, некогда муза Аристида Майоля, подружка Эрика Сати. Всю жизнь мне сопутствовал ее тяжеловесный голос, исполняющий с одесско-парижским акцентом блатные песни.
Когда весной мы встретились,
Черемуха цвела,
И в темном парке музыка играла,
И было мне тогда еще совсем немного лет,
Но дел успел наделать я немало.
Метал я скок за скоком,
А после для тебя
Швырял хрусты налево и направо
А ты меня любила и часто говорила,
Что жизнь блатная хуже, чем отрава…
Дина достигла вершин в жанре исполнения великолепных блатных перлов, привнеся в это дело даже некоторые не вполне заметные элементы авангардной музыки в духе ее приятеля Сати.
Эй, начальничек, ключик-чайничек,
Отпусти меня да на волю.
А дома ссучилась, а дома скурвилась
Милая по мною.
Но начальничек, эх, ключик-чайничек,
Не дает поблажки.
И жиган молодой, ой, жиган-жиганок,
Гниет в каталажке.
Ходят с ружьями, ох, суки-стражники
Днями и ночами.
А вы скажите мне, да люди-граждане,
Кем пришит начальник?
Нагие изваяния Дины Верни, созданные Майолем, украшают сад Тюильри. Леди Помона с маленькими яблоками в руках. Впрочем, для Помоны ему позировала, кажется, другая девушка. После того как удивительная старая колдунья покинула папину мастерскую, мне привиделся страшный сон (у меня сильно подскочила температура в ту ночь). Вероятно, меня впечатлило, как взрослые прикуривают друг другу сигареты. Снилась тусовка странных существ, как бы неких чудовищ. У некоторых во рту были языки-сигареты, у других – вместо языков – язычки пламени. Сигаретоязыкие подходили к огнеязыким, раскрывали свои рты и подкуривали свои языки-сигареты от языков-огоньков. Проснувшись, я зарисовал этот сон. Недавно нашел этот детский болезненный рисунок – в уголке листа рукой моего папы написано: Дина Верни, 1973 год.
Все же мне удалось продемонстрировать французскому мальчику сенежских свиней. Мы прильнули глазами нашими к щели в дощатой стене сарая и взирали на их розоватые, величественные тела. Ловили их лукавые, умудренные взгляды, сдержанно блестящие в полутьме. Свиньи улыбались, двигали своими пятачками. К сожалению, они не произвели особо сильного впечатления на внука французского коммуниста. Кажется, ему вообще не нравилось в России. Он скучал, капризничал, мотал своей кучерявой головой, не понимая, зачем его вообще привезли в эту замороженную страну.
Если бы владел бы я французским языком, то произнес бы перед этим мальчиком восторженный панегирик свиньям. Убедил бы его, что слово «свинья» никак не может восприниматься в качестве оскорбления, поскольку обозначает существо возвышенное, мудрое и таинственное.
Но способностями к иностранным языкам я не блистал. Зато обожал акценты. Ценю иноземцев, изъясняющихся по-русски. Пускай они как угодно коверкают и ломают наш язык – меня это никогда не смущало. Даже, наоборот, радовало. Мои родители не владели иностранными языками, поэтому навещали их чужеземцы, так или иначе говорящие по-русски. Стоило удалиться очередному такому гостю, как я тут же начинал воспроизводить его или ее акцент. Достоверно и с наслаждением изображал английские, американские, швейцарские, австрийские, французские, чешские, польские, финские и прочие акценты. Подбегал я стремглав к телефонному аппарату, набирал первый попавшийся набор цифр и затем вступал в долгие и трогательные беседы с неизвестными мне людьми, корча из себя маленького терпкого иноземца, заблудившегося меж грандиозных сугробов замороженной страны.
Глава девятнадцатаяВымышленные иностранцы
Некто Гульд не отражался в зеркале, а некто Гавор (прибывший из Венгрии) только в зеркале и был виден. Некто Крейчи являлся родинкой на локте Антона Борнеску.
Наконец, одна гибкая туристка из Южной Кореи по прозвищу Ивовый Прут свивалась в тонкое, влажное кольцо, чтобы напомнить о своих спортивных достижениях.
Если уж речь зашла о спорте, то вот еще заезжий колумбийский шахматист по имени Гуго Дасна – его привычки остались тайной, отягощающей тайной, отвратительной тайной. И все же нашим молодым шахматистам (волей-неволей) приходилось встречаться с Гуго Дасна за шахматной доской, сдержанно поблескивающей в полумраке турнирного зала. Там играл и страдающий обмороками Кнут Снутт.
Ну и конечно же, Оливия Франкл, великолепная Оливия Франкл! Я познакомился с ней в том же самом турнирном зале в гостинице «Международная», куда приходил я, влекомый магией шахмат. Оливия была тогда почти старухой (во всяком случае, казалась таковой моим полудетским глазам). Свои же премудрые очи она прятала за оливковыми стеклами непрозрачных очков. К ней прилепились и двое ее друзей – веселый Домберлинг и доктор Гидеон Рихтер. Вначале я подумал, что она многоопытная шахматистка, но затем узнал, что она не играет вовсе. Я сидел там, согнутый в три погибели, и рисовал гротескные портретики сражающихся гроссмейстеров. Они подошли – старуха в оливковых очках и двое ее приятелей. Достаточно бесцеремонно стали разглядывать мои почеркушки. Домберлинг расхохотался, узнав себя в одном из нарисованных игроков. Сильная, веснушчатая рука Оливии почти что выдернула мой блокнот из моих ладоней. Вежливость так и не стала ее сильной стороной. Принялась быстро листать страницы, пофыркивая. Затем произнесла (она неплохо владела русским, но акцент ощущался – к моей вящей радости): «Я написала когда-то диссертацию о детских рисунках. Сколько тебе лет, не скажешь ли? Пятнадцать? Уже не ребенок, еще не взрослый. Сколько стоит твой блокнот? Желаю купить».
– Я не торгую блокнотами, – ответил я со всей возможной любезностью.
– Тогда подари. В вашей стране принято все дарить иностранцам. А мы за это сводим тебя на аттракционы. Любишь аттракционы?
Да, я любил аттракционы. Любил горький парк, где еще недавно забрасывал в небо пластиковую тарелку-бумеранг, развлекаясь с Ниной Клосс, американской девочкой. Конечно, мои родители не обрадовались бы, если бы узнали, что я отправился кататься на чертовом колесе с троицей незнакомых иностранцев. Но я все же принял их предложение. Мы покатались на чертовом колесе, затем распрощались. Я подарил Оливии свой блокнот с рисунками – ведь в нашей стране принято было все дарить иностранцам. Впоследствии Оливия поместила один из моих рисунков в одну из своих книг в качестве иллюстрации. Речь идет о почеркушке, на которой изображен (в слегка карикатурной манере, не спорю) ее молодой и хохотливый любовник Домберлинг, сжимающий в зубах белого ферзя.
Лет десять прошло, и я встретил Оливию в Париже, на одном нарядном ужине. Она не изменилась за прошедшие десять лет: все такая же брутальная, веснушчатая, резкая. Теперь она уже не казалась мне старухой: ей тогда было всего лишь под шестьдесят. Она сказала мне, что Домберлинг умер. Кажется, она его очень любила. После этой утраты она сделалась лесбиянкой и жила на рю Жан Гужон с двумя молоденькими близняшками-моделями, которые называли себя Юлой и Балой Ракоши. Все это был венгерский выводок, так или иначе.
К моменту нашей парижской встречи я уже кое-что знал об Оливии Франкл. Ее называли основательницей дзен-феминизма, кое-кто говорил о ней как о выдающейся исследовательнице феномена порнографии. Говорили также о ее увлечении Японией (Оливия Франкл более пятнадцати лет жила в Киото, писала стихи по-японски), судачили о ее анархических убеждениях, о ее близкой дружбе с Хаким-Беем. Будучи уроженкой Нового Орлеана и счастливой обладательницей американского паспорта, она всегда настойчиво упоминала о своих венгерских корнях и находилась в достаточно сложных, даже неприязненных отношениях со всеми без исключения вашингтонскими администрациями. В мои руки попадали некоторые ее научные работы и отдельные прозаические книжки. «Логика фелляции» («FellationLogik», Zurich, 1978), «Инверсии культа плодородия и ритуалы нерождения» («Inversions of the fertility cult and rituals of non-birth», Chicago, 1983), «История оральных фиксаций» («History of oral fixations», Paris, 1987), «Bukake and Zen» (Tokio, 1991), а также роман «New-Orleans Virgin» («Новоорлеанская дева») и автобиографическая повесть «Slut's daughter» («Дочь проститутки»).
Ее пронзительный ум и выдающиеся аналитические способности сложно сочетались в ней с взрывными свойствами ее характера. Мне полюбился сборник ее фантастических рассказов для юношества, озаглавленный «Зварны и ангарвы» («Zvarns and Angarves»). Доносилось до меня, что Netflix якобы собирается снимать сериал по этим рассказам.
В декабре 2014 года в возрасте восьмидесяти шести лет Оливия Франкл погибла в Луганске во время одного из обстрелов. Кажется, она поддерживала дружеские отношения с несколькими писателями-фантастами, вошедшими в правительство самопровозглашенной Луганской Республики. Юла и Бала Ракоши сопровождали ее во время поездки в Луганск и с тех пор считаются пропавшими без вести.
В Париже, в 1993 году, я подарил Оливии Франкл изготовленную мной собственноручно глиняную табличку, на которой каллиграфическим почерком написал следующее:
Ангарвы пели и пели, наклоняясь, изгибаясь. Пели о полях Звармы, куда отправляется храбрый Домберлинг, чтобы обмануть, объегорить, обтемошить, облапошить, облапутить смерть, смюрть, смярть, сморть, смурть, смаурть, смеяорть, дабы загадать ей загадку, дабы обыграть ее, дабы восторжествовать на уровне гворн, чтобы сделалось возможным возвращение Больших Вееров, Большого Каскада, Большой Ширмы, а также малой Сердоликовой Заводи – в той Сердоликовой, Сердцеликовой бухте обнажается лик сердца, обнажается лицо сердца, обнажается личико сердца. Там все обнажается, в этой бухте, ибо там царствуют и гусарствуют нуддддизм и буддддизм и луддддизм.