ии названия этой детской повести мы обнаружим также цифру шесть, спрятанную в слове «происшествие» (слово это нередко произносят смягченно, и тогда оно звучит как «про-ис-шесть-вие»). В таком случае код будет выглядеть так: 3–65 «А».
В этой повести описаны драматические события. Главная героиня – девочка-отличница Аня Залетаева (моя школьная учительница Эмилия Элиберовна и в этой фамилии, возможно, усмотрела бы нечто не вполне приличное) влюбляется в своего одноклассника Борю Дубова, становится рассеянной на почве влюбленности и в результате получает за сочинение тройку с минусом. Будучи стопроцентной отличницей, она не может смириться с этой оценкой и не смеет рассказать о ней своим взыскательным родителям, поэтому она решается на отчаянный поступок – похищение школьного журнала. Украв журнал, Аня пытается переправить тройку на пятерку, задействует для этого бритву. Однако, будучи неопытной в этом деле (я в ее возрасте справился бы с этой задачей играючи), она совершает неосторожное движение бритвой, и на месте цифры возникает дыра.
Таким образом, мы можем убедиться в том, что в названии повести зашифрованы ее основные актанты – тройка, минус, пятерка, а завершается цифровой код первой буквой имени героини (Аня). Скрытая же цифра шесть, препятствующая успешной трансформации тройки в пятерку, олицетворяет собой дыру, то есть грядущую дефлорацию, по видимости, которая в свою очередь способна привести к беременности.
Юный читатель (точнее, юная читательница) может сделать из всего этого вывод, что глубина и трепетность чувств, возникших у Ани и Бори по отношению друг к другу, обещают долгую любовь, а это означает, что в самом моменте зарождения этих отношений уже скрывается обещание грядущей дефлорации и, возможно, будущей беременности. Прежде чем «залететь» в реальности, Аня Залетаева «залетает» в символических рядах, инсценируя то будущее, которого она втайне желает. Шесть – беременная цифра (графическое воплощение этого числа свидетельствует об этом вполне красноречиво). Кроме того, в слове «происшествие» скрывается «исшествие», «исход», что в данном случае может означать будущее рождение.
Помимо всего прочего, название маминой повести ассоциируется с двумя литературными произведениями, приобретающими в данном контексте особую значимость. Речь идет о книге Корнея Чуковского «От двух до пяти» и о повести Игоря Холина «С минусом единица».
Начнем с того, что мама хорошо знала авторов этих произведений и оба обладали особым (отцовским) статусом в ее глазах. В мамином автобиографическом романе «Круглое окно» красочно описана дружба моих юных родителей с престарелым Корнеем Иванычем Чуковским, их визиты к нему на дачу в Переделкино. Корнея Ивановича мама считала своим учителем в области детской литературы, а он в свою очередь благословил ее как продолжательницу своего дела. Игорь Холин был ближайшим другом моих родителей и даже считался моим как бы символическим дедушкой. Таким образом, речь идет о текстах, написанных символическими отцами. Что же это за тексты?
«От двух до пяти» – одна из лучших книг о русскоязычном детстве, глубокое исследование детского языка и детских фантазий. «С минусом единица» – шедевр русской матерной литературы.
Вот цитата из «Круглого окна»: «Игорь Сергеевич Холин любил читать у нас свои романы. Когда он читал "С минусом единицу", нашпигованную матом, как аджика перцем, мы валились со своих стульев от хохота, потому что, кажется, такой чудовищный мат слышали впервые».
Моя мама любила мат. Как-то раз я, явившись из детского сада, зачитал услышанный мною там стишок:
В детском саде номер два
Раздаются голоса:
Сука, блядь, отдай машину,
Не то выколю глаза!
Мама очень порадовалась этому стишку и с тех пор, когда приходили гости, просила меня торжественно его декламировать. Что я и делал с большим удовольствием.
Поэтому я и до сих с наслаждением использую матерные слова в своих литературных текстах и не желаю от этого отказываться, хотя в нынешний период это и вредит отчасти судьбе моих книг. Но я сохраняю верность материнской (матерной) речи, сохраняю верность своим родителям и символическим родителям родителей. Стараюсь как бы соединить внимательное исследование детства (в духе Корнея Чуковского) со стихией раскованного языка. Однако вернемся к животным.
Хомяки болезненно проникали в мои сновидения. В бодрственной реальности мне удалось не допустить их размножения в нашей квартире, но во снах моих они размножались безудержно. Почему-то все они были белые с красными глазами, они выбегали изо всех углов, они струились по книжным полкам, по сервантам, по этажеркам и кроватям, они выглядывали из цветочных ваз, они постепенно заполняли всю квартиру, а затем и весь наш дом – семнадцатиэтажный дом на ножках. Их полчища лились по лестницам, вращались в лифтах, кишели на лестничных площадках. Все заполнялось белизной с вкраплением красных бусинок.
Поскольку на данном отрезке нашего повествования мы ненадолго отступаем от животных реальных в сторону животных сновиденческих, следует сделать следующее немаловажное замечание: сновидение предоставляет нам возможность не только общаться с животными, но и превращаться в них, быть ими. Так от века поступали герои сказок, а сновидец по самой природе своей является сказочным персонажем.
Возвращаюсь к сновидению о лавине живых белых хомяков, затопляющей собою семнадцатиэтажный дом. Я собираюсь вплести в ткань данного романа (причем вплести грубовато, прямолинейно, без какой-либо филигранности) два письма, посланные мною из Праги летом 1983 года. В одном из этих писем описывается парк, затопленный морем живых белых мышей. Такого рода фантазмы или же такого рода сновидения относятся к категории реликтовых, они (надо полагать) инсценируют воспоминания о наиболее ранних фазах эволюции нашего организма. Они напоминают нам о тех баснословных временах, когда в качестве веселых сперматозоидов (подвижных, белоснежных и невинных) влеклись мы в толпе наших столь же белоснежных и беспечных соратников к неведомой цели – к цели, о которой нам недосуг было помыслить в те сакральные, белоснежные мгновения.
Но не кажется ли вам, что вся эта распространяющаяся во все стороны белоснежность требует, в качестве уравновешивающего элемента, некоего пятна интенсивного цвета? Пусть это будет синий. Глубокий, яркий, синий цвет.
В течение последующих лет был у меня, уже в Праге, синий попугай, но он не являлся целиком и полностью моим – он был совместным, моим и моей сводной сестры Магдалены (она же в те годы называлась также Мадла, Мадленка, Мадлуш, Мадлоуш и еще целая вереница славянских вариаций на тему библейского имени), и в ее обязанности входила забота об этой птице: чистить клетку, наливать воду в поилку, насыпать птичий корм в специальные емкости из разноцветного яркого пластика. Но относилась она к своим обязанностям достаточно небрежно и как-то раз забыла закрыть клетку, да и окно в ее комнате оставалось открытым ради втекания привольного весеннего ветра, так что Бедя (так звали синего попугая) упорхнул. Надо полагать, он воодушевленно воспарил над нашей длинной Яромировой улицей, по которой в тот момент, скорее всего, влекся дребезжащий трамвай (по этой улице всегда влеклись дребезжащие трамваи), над красными черепичными крышами домов, построенных в начале двадцатого века. Эти дома заполняли собой долину Нусле и были окрашены в розовые, кисельные, охристые, зеленоватые, темно-желтые, задумчиво-серые и иные цвета, на их слегка закопченных, слегка потрескавшихся стенах встречались сецессионные личики: славянские девы распускали лепные волны своих волос. Дом наш – Яромирова, 34, – никогда не забыть мне этот адрес, за много лет впечатавшийся в мой мозг столь же прочно, как и облик этой улицы. Сколько раз вывела этот адрес моя рука на почтовых конвертах, в анкетах, квитанциях, расписках, заявлениях – сотни раз? Тысячи раз? Дом этот встраивался в линейку подобных домов, с одной стороны от этой линейки постоянно звенели трамваи, с другой же стороны пролегала железная дорога, где проносились составы, казавшиеся мне столь же знакомыми и родными, как и квартира, где мы жили, потому как я тоже постоянно проносился в этих составах, проносился мимо нашего дома, успевая мимоходом разглядеть чахлый и замусоренный садик, отделяющий дом от железной дороги: я постоянно курсировал в этих поездах между Прагой и Москвой, и это ландшафтное струение по восточноевропейским горизонталям, возможно, отразилось в вертикально воспаряющем движении, которое смог позволить себе синий попугай Беджих. Неужели мы назвали его в честь композитора Сметаны? С какого хуя, позволю спросить? Ведь мы не особенно любили музыку Сметаны, зато сметану мы очень любили и часто заправляли ею салат из редиса, огурцов, помидоров, болгарского перца и прочих ингредиентов – может быть, поэтому и назвали попугая Бедей? В общем, бедовый этот попугай воспарил, полагаю, над Прагой, восхищенный тем обстоятельством, что удалось ему вырваться на волю из нашего окна. Дальнейшую его судьбу не возьмусь описать, ибо о ней мне ничего не известно. Но осмелюсь предположить, что он совершил роскошный полукруг над автострадой имени Готвальда, которая проходила над нашим районом Нусле, громоздясь над нами на гигантских бетонных ногах, – райончик наш лежал в яме между двумя холмами: Вышеградом и Виноградами. Автострада эта и сейчас там громоздится и пролегает, но уже не носит имя Готвальда, забытого и отвергнутого коммунистического президента, к концу жизни утратившего человеческий облик. Автострада избавилась от имени Готвальда, а вместе с этим именем ушла в прошлое и скверная репутация, которой эта автострада пользовалась в те годы. А в те годы (речь о восьмидесятых) эту автостраду называли Мостом Самоубийц, и не зря называли. Действительно, постоянно люди спрыгивали с этого гигантского моста, и за много лет, что я прожил в тени этой суицидальной конструкции, я повидал десятки меловых силуэтов на асфальте – полиция обводила мелом разбившиеся тела. Но синий попугай, герой наш и приятель, оснащен упругими крыльями, и ему прыжок с этого моста обещает вовсе не падение на грязный асфальт, но наоборот – подъем в синее, беспечное небо. Куда направил он свой полет – о том мне нечего сообщить, и мне неизвестно, как складываются отношения между небольшими попугаями и крупными чайками, ведь чайки достаточно агрессивны и могут представлять собой серьезную опасность для неопытного попугая, бывшего домашнего, который только что сделался вольной птицей и еще не приобрел тех навыков, которые могут оказаться необходимыми в угрожающих горизонтах свободы. Однако если наш попугай все же не побоялся чаек, то я бы рекомендовал ему (хотя и не уверен, что мои рекомендации доберутся до его тысяча девятьсот восемьдесят второго года из моего две тысячи двадцать первого) покружиться на Влтавой, над ее речными островами, над ее сверкающими водами, а затем лететь в сторону Петшинского холма, увенчанного скромным подобием Эйфелевой башни: на этой псевдопарижской башенке вы сможете немного отдохнуть,