– Перед тем как распечатать письмо, нужно открыть шкатулку. Но это надо сделать не здесь, – уверенно произнесла Бо-Пип. – Есть одно место на территории полузаброшенного санатория, одна площадка над морем, где стоит голова Семашко – эта золотая голова с высоты всматривается суровым, волевым, пытливым взглядом в туманную линию горизонта, скрывая свое величие за иголками вечнозеленых пиний.
– А кто такой Семашко? – спросил я.
А что это за парень?
И где он живет?
А вдруг он не курит?
А вдруг он не пьет?
А мы в такой компании возьмем
Да и припремся к золотой голове Семашко –
Семашко? А кто такой Семашко?
And what's this man and where does he live?
And what if he does not smoke?
And what if he does not drink?
But we in such company decide to go to gold head of Semashko!
Semashko? But who is this Semashko? –
вдруг, хохоча и смеясь, пропела на русском и на английском языках Бо-Пип. Затем она вдруг вскочила и убежала, крикнув мне: «Встречаемся у золотой головы!» Собственно, я понятия не имел, где искать эту золотую голову. К тому же Бо ничего не сказала о том, когда мы должны там встретиться. Но я полагал, что мистические потоки, царствующие в этом поселке, сами принесут меня к золотой голове именно тогда, когда нужно.
Глава двадцать пятаяБелая ночная бабочка
В разных традициях числовые знаки обладают различными значениями. В данном случае я определяю:
Глава двадцать шестаяСлучай в монастыре
Однажды мы с моим другом решили посетить один монастырь. Мы долго собирались в эту поездку и вот наконец выехали в прекрасный погожий день. Я неоднократно бывал в этом монастыре прежде. Но вот моего приятеля туда не забрасывала судьба, и мне хотелось показать ему красивые места.
– Какие приятные дворы! – воскликнул мой приятель, когда мы вошли в первый двор.
Здесь действительно казалось приятно. Стоял солнечный, но весьма прохладный, почти холодный день. В первом дворе шелестели деревья под ветром, и деревья эти были огромны, с толстыми стволами и мощными изогнутыми ветвями. Ветер то налетал, то замирал, и мерещилось – трепещут темно-зеленые флаги.
– Эти дворы… – сказал я, с гордостью описывая пространство. – …Они как перламутровая раковина вокруг жемчужины. Они спиралеобразно окружают монастырь, а тот тихо зреет в их заботливой оболочке.
Я произнес это с гигантским пафосом, но сразу же мне сделалось стыдно, потому что мои слова немедленно предстали передо мной во всей своей перламутровой нелепости. Дворы были совсем некрасивы, застроены жилыми домами гниловатого желтого цвета – только солнечная погода и старые деревья придавали им нынче радостный вид. Совершенно непонятно, почему монастырь решили окружить кольцами этих нелепых домов. Через большую арку мы прошли в следующий двор и тут собрались было присесть на лавку. Вдруг я увидел у самой стены, на пыльной земле, монету. Я наклонился за ней, думая, что это обычные пять копеек, но это оказалась большая тяжелая монета с изображением дракона. Чеканка поражала своим отточенным мастерством. Каждая чешуйка на изогнутом теле дракона просматривалась отчетливо и ясно. Я показал монету моему приятелю.
– Китайский доллар, – прицокнул он язычком с видом знатока.
Я заметил, что на земле лежат еще несколько монет разной величины.
Я встал на колени и стал шарить по земле. Руки мои наполнялись тяжелыми монетами, но спиной (тогда она еще не болела) я старался заслонить их от взглядов моего спутника. Его руки тоже потянулись к монетам, но я торопливо отталкивал их, бормоча: «Всё поделим поровну. Поровну». Монет становилось все больше. Я ощущал их металлическую тяжесть сквозь податливую пыль.
Меня смущал только маленький мальчик, розовый и жирный, который неотрывно следил за нами, подходя ближе и ближе. Его присутствие мешало мне.
– Ну, что мы с ним сделаем? – спросил я у своего приятеля.
Мой друг, шуткуя, вынул раскладной нож.
Малыш испугался и исчез в каком-то проеме. Я был немного встревожен. Ребенок мог пожаловаться своей бабуле. И точно. Из проема появилась грузная старуха в очках. За стеклами поблескивали крохотные, сметливые глазки. Чем ближе она подходила к нам, тем ласковее становилось ее лицо. Мой спутник смутился и стал торопливо стряхивать сухую землю со своих колен. Старуха заговорила елейным голоском, она предлагала нам зайти к ней, толковала о каком-то киселе, якобы необычайно вкусном. Мой приятель доверчиво согласился зайти к ней отведать киселя, однако я сразу догадался, что хитрое старое существо уже проведало о монетах и возжелало заполучить их. Поэтому я (стараясь говорить вежливо, но твердо) наотрез отказался от ее приглашения. Друг мой нехотя последовал моему примеру. Пришлось ей удалиться, но, уходя, она все оглядывалась, стараясь хотя бы краем глаза увидеть монеты. Я заслонял их от ее жадных взоров своим трепещущим, почти детским телом.
Дождавшись исчезновения старухи, я стал лихорадочно разгребать землю, уже не заботясь о чистоте своей одежды. Земля забивалась мне под ногти, комьями летела в лицо. Количество монет нарастало, но меня приводило в отчаяние, что их совершенно некуда было спрятать. Сумки у нас не нашлось. Даже в своей одежде я не смог отыскать ни одного кармана. В этот момент я заметил, что за нами наблюдает пьяный. В его глазах читалась тяжелая мысль. Человек лет сорока, очень смуглый, в темном костюме и белой рубахе. Он все смотрел и смотрел на меня. Я пытался принять такую позу, чтобы одновременно заслонять от него наш клад и иметь возможность продолжать свою работу. Он подошел, взял одну монету, самую большую и блестящую, положил ее в карман и отошел восвояси. Однако он не удалился окончательно и продолжал наблюдать за мной издали. Его лицо оставалось серьезным, даже угрюмым. Тут я нащупал в земляной яме очертания некоей коробки. Сквозь ее обветшалую картонную крышку я осязал столбцы монет. Однако вытащить эту коробку оказалось непросто. Как я ни старался, у меня ничего не получалось. Мой приятель тянулся к коробке, однако я отпихивал его с яростью. Вдруг снова приблизился пьяный. Легко отстранив меня от ямы, он наклонился и вытащил коробку. Несмотря на сильное опьянение, его движения отличались удивительной ловкостью. Некоторое время он держал коробку высоко в поднятой руке, пока с нее осыпалась земля. Большая, продолговатая коробка, обвязанная бечевкой. От долгого лежания в земле картон прогнил и сильно обветшал. Коробка могла каждую минуту развалиться на куски, и тогда нумизматический массив, распирающий ее, рассыпался бы по земле.
– Пополам! – крикнул я пьяному. – Всё пополам, хорошо?
Он неожиданно легко согласился. Ведь он вообще мог не делиться с нами, просто оттолкнуть нас и унести коробку домой. Я принялся нетерпеливо развязывать бечевку. Наконец коробка открылась. Ее наполняли какие-то полусгнившие овощи, напоминающие редис, с длинными бледными хвостами.
Пьяный не выказал разочарования. Он даже не прицокнул языком, не встряхнул удрученно своей отяжелевшей головой. Он просто бросил коробку на землю, отчего она лопнула по швам, и овощи рассыпались. Он плюнул, утер руки платком и ушел.
Я в отчаянии погрузил руки в рыхлую землю. Ведь были же, были монеты, я ощущал их тяжесть! Уже не надеясь найти их, я все рыл и рыл землю руками. Земля казалась необыкновенно мягкой, теплой, податливой. Очень скоро я заметил, что вырыл целый туннель. Оглянувшись, я увидел вдали неясный свет солнечного дня, зелень, асфальтовую дорожку, маленькую черную деревянную лавку, на которой сидел мой покинутый приятель, над чьим теменем зависли пять золотых комаров. Глубоко обиженный на всех, я решил остаться в этом уютном туннеле. Удобно устроившись, свернувшись клубком, я уснул.
Глава двадцать седьмаяБиблейская долина
Долина эта обладала холмами, напоминающими женскую грудь – и формой, и той эротической негой, что излучалась в знойном аромате иссохших трав, в чьих шелестах пролегали и змеились светлые, глинистые, потрескавшиеся тропы – настолько истрескавшиеся под солнцем, что казалось, пробираешься коридором дворца, истоптанного войной или же собственной непоправимой древностью. Но холмов было не два, а три, так что долина лежала под ослепительным небом, как трехгрудая богиня, – на одном из холмов место соска занимал обелиск, на вершине другого раскинулось маленькое кладбище разбившихся вдребезги планеристов, а неразбившиеся, живые, микроскопические, все еще парили над ландшафтом в легких воздухоплавательных агрегатах, влача и протаскивая небольшие растопыренные извивающиеся тени по нежному женскому ароматическому телу долины. Третий же из венериных холмов оставался неувенчан, наг, как чешуйчатый змей из сказки Киплинга о яростном мангусте.
Однажды мне довелось держать на руках мангуста – в зверинце на острове Шри-Ланка, где пронырливые шрамированные сингалы ловко извлекали животных и птиц из клеток, впихивали их (заторможенных, словно оглушенных, как бы озадаченных, возможно, одурманенных анималистическими транквилизаторами) в руки посетителей, затем быстро, белозубо фотографировали, чтобы затем тут же сбыть эти фотки потрясенным счастливцам. В тот день, вернувшись в отель, я даже написал стишок:
Сегодня в руках я держал орла,
Видишь, на коже зияют точки?
Биология, знаешь, всегда права,
Так под девичьим платьем торчат сосочки.
В тесном зверинце, где воздух густ,
Ибо твари срут и пылают травы,
Мои зябкие пальцы сосал мангуст,
Чьи глаза суровы, светлы, кровавы.
В сонном оскале пологих львят
Проступает оттиск гербов и флагов,
И зеленые змеи в зеленый сад
Посылают шелест своих зигзагов.
Я прошепчу про обезьян в пыли,
Что сторожат святыню на Цейлоне.
В святыне той хранится соль земли,