А простор все объемнее, откровеннее, словно бы медленно раздвигают невидимый, нелюдимый занавес. Впереди полигон. Стрельбище перед нами. Сюрреалистические псевдодомики, квазиворотца, потемкинские объекты непостижимого назначения. Какие-то пожилые раскрашенные столбики условно торчат из ландшафта. Мишени, мишени… Здесь развлекается местная военчасть.
Ты скажешь – там, на полигоне,
Два клоуна засели – Бам и Бом.
Так, кажется, написал Мандельштам? Или это Мандельброт, намазанный на пространственный бутерброд? Фрактальная геометрия.
Выстрелы отсюда слышны у самого моря, гулкими надувными мячами докатываются они до загорелых ушей купальщиков, смешиваясь с собственным эхом, с криками чаек, с черноморскими голосами, выкликающими в громкоговоритель маршруты водных экскурсий. Вы увидите незабываемые скалы потухшего вулкана Кара-Даг… Увидим, увидим. Куда же мы денемся, дорогие голоса? Мы еще и не такое увидим, любезные голоса. Увидим Иакова, спящего на плоском камне. Из чресел его поднимается до небес витая барочная колонна – это двойная спираль ДНК, лествица небесная. По ступеням этой лестницы снуют ангелы с розовыми пятками. При виде этих ангелов разбегаются врассыпную веселые поросята – Ниф-Нифы, Нуф-Нуфы, Наф-Нафы… Они построили себе глинобитные домики в горах, они прячутся за своими пузырчатыми стенами – лишь бы не наблюдать розовых пяток ангелов.
Взобраться, что ли, на один из венериных холмов, чтобы сверху лицезреть неземную землю? Красота такая, что можно от восторга подавиться черешневой косточкой. Скорее выплюнь косточку на ладонь и положи ее, родимую, на могилу разбившегося планериста, возле обелиска, где уже лежат чьи-то мумифицированные цветы. А лучше даже и вовсе не взбираться на холм, а просто продолжать всасываться в разверзающийся ландшафт. За венериными холмами вам гарантировано безлюдье. Опять Иаков, спящий на камне. И еще один. И еще. Их здесь множество, и все спят, не размыкая глаз. Поодаль от спящих бродят маленькие стада козлоногих фавнят. Откуда прискакали библейские фавнята? Зачем они трясут над осоками своими лбами высокими? Своими личиками травяноокими? Голые Адам и Ева прячутся под глинистым склоном – юные прародители смущенного человечества сделались чемпионами мира по фигурному катанию, нынче они скользят, нагие, как Наг, как Нуф-Нуф, они скользят по поверхности синих бассейнов, которые внезапно оледенели под палящим солнцем, они выписывают монограммы и вензеля остриями своих коньков, синие лица бассейнов оборачиваются мелкотравчатыми экранчиками в глубинах советских квартирок, там светятся бормочущие телевизоры, телевизоры-бурундучки, обозначающие уют: Брежнев ли на экране, Штирлиц ли. А то, бывало, бьются в танце слипшиеся воедино фигуристы – шерочка с машерочкой. Кто там бредет с огненным мечом вдоль изрезанного скального среза? Ангел? Видно, собирается изгнать Адама и Еву из рая, но никак не может их найти: они спрятались под глинистым склоном.
Ангел-увалень, гигантский, раскаленный, он шипит, как глазунья на сковороде, как Савонарола, он шкворчит, запекаясь в своем саване. Вместо головы у него золотой червонец с профилем императора Николая Последнего, слегка затертый пальцами купцов, адъютантов, лавочников, заводчиков, половых, архимандритов, ягодников, модисток, кокоток, жандармов, сомнамбул, исихастов. Не обнаружив нигде нагих прародителей, ангел обрушивает свою ярость на аккуратные новые дома, сокрушает их, разносит в щебень, топчет их хрустящие останки своими тяжеловесными ногами, похожими на огромные цельнометаллические валенки, слитые из теплого чугуна. Откуда взялись новые дома? Их построили в нулевые, в годы блаженного обнуления. Застроили Библейскую долину, испоганили, осквернили, истерзали магическое женское тело этой волшебной долины. Строили, кажется, немцы. Оттого на многих многоквартирных домах, несмотря на современный их облик, видны синие и зеленые черепичные крыши. Строительство. Жадное, лихорадочное, обсессивно-компульсивное строительство.
Обращаясь к описаниям детств и отрочеств, оставленным предшествующими поколениями, сталкиваешься с тем, что детства этих поколений разрушены и отстранены революциями, войнами, репрессиями, вынужденными эмиграциями. Детство же моего поколения разрушено строителями. Наше детство растоптано апгрейдом, обновлением, так называемым «прогрессом», который по сути скрывает в себе регресс, архаику. Ведь, если вдуматься, мы выросли в гораздо более продвинутом мире, чем тот, что нынче видим вокруг себя.
Итак, мы с прискорбием сообщаем вам, что Библейская долина застроена, осквернена. Поэтому тема строительства, как тень смерти, присутствует в тексте этой главы. Эта масонская тема начинается с южного хлеба, с этих светлых кирпичиков с закругленными уголками, столь напоминающих пористые кирпичи ракушечника. Из них складывают (или складывали раньше) местные дома и ограды. Затем эта тема вылупляется в образе несгибаемой княжны Голицыной (некие голые лица взирают на мир сквозь ее родовое имя) – когдатошней девочки, сделавшейся не по своей воле прорабом адских лагерных строек. На птичьих следах княжны возникает комсомолец-фокусник, рассказывающий о молодежных стройках хрущевско-брежневских лет. И завершается все строительной волной последних десятилетий (нулевых, десятых и ныне), таджикскими гастарбайтерами, ебущимися на строительных лесах (на днях моя приятельница-реставратор видела, как два таджика-гастарбайтера ебутся на строительных лесах). Немецкие квалифицированные рабочие в аккуратных спецовках. Оранжевые каски рядовых и невинных солдат зла.
Люди любят строить. С раннего детства их науськивают на это: разноцветные кубики, пестрые конструкторы Lego. Легальное домостроительство Внука. И еще сильнее люди любят разрушать то, что построили другие. Возможно, не самая гнусная из разновидностей человеческого самоутверждения. И все же одна из гнуснейших.
Помню, как проливал я горькие слезы, сидя на лавочке в коктебельском парке (бывшем литфондовском), когда снесли открытый кинотеатр, любимейший храм моего блаженного детства, – сидя на его рассохшихся длинных скамьях, сидя на его архаических стенах, сидя на ветвях близлежащих благоухающих деревьев, наблюдал я волшебные, тускловатые фильмы. Кинотеатр снесли, чтобы построить на его месте омерзительный бетонный отельчик. Случилось это уже в конце нулевых.
Совершают эти преступления не только строительные компании, но и отдельные хозяйчики и хозяюшки. После смерти Марии Николаевны Изергиной одна моя бывшая одноклассница по школе рабочей молодежи купила изергинский дом, вполне заслуживающий, чтобы его сберегали так же бережно и музейно, как сберегается дом Максимилиана Волошина. Она купила этот дом и сад с кипарисами, с кривыми фруктовыми деревьями. Купила и снесла все это с лица земли. За это деяние, полагаю, не худо бы расстрелять эту жирножопую одноклассницу.
Ладно, не будем о грустном. Все эти ропоты из-под коврика не имеют смысла. Я неистово благодарен судьбе уже за то, что с семидесятых годов моего детства и почти до конца нулевых в Крыму почти не строили (соответственно, и не разрушали). Тридцать лет неизменности – за такое вполне можно бить благодарственные поклоны во всех возможных храмах. Экономическая отсталость и отсутствие денег у правительств и населения – эти обстоятельства оберегали райский полуостров. Да будет благословенна экономическая отсталость! Ты, дорогая экономическая отсталость, суть главное исчезающее сокровище в нашем современном мире коллапсирующего процветания. Как же хорошо, когда у правительств и населения мало денег! Дай им всем волю, ороси их слегка деньгами – и они тут же превратят реальность в говно.
Потому и жил я в Крыму, потому и блаженствовал в его бухтах и долинах. У меня тоже было мало денег, но это меня не печалило – хватало на то, чтобы снимать у крымских хозяюшек дешевые комнатушки, клетушки, сарайчики. Я скакал по соленому полуострову радостной блохой, жил то тут, то там. Хватало помятых гривен на черешню, овсянку, хурму. В общем, жил я в Крыму самой прекрасной жизнью из всех возможных.
Но под конец нулевых добралась до Крыма мерзкотварная лапа обновления. Потекли потихоньку деньги от донецких и днепропетровских бандитов, стали расти как грибы новые дома с тошнотворными синими стеклами. Стали «доводить до ума» (так любит выражаться хозяйственно озабоченное население), стали «окультуривать» (еще одно любимое населением словцо), то есть разрушать, застраивать, уродовать все прекрасное, любимое, обожаемое, сокровищное. Стали истреблять святую заброшенность, искоренять благословенную запущенность. Тогда и закончилось очередное мое счастливое детство. И началось еще одно детство, уже не крымское, – о нем не в этом романе.
Глава двадцать восьмаяЛицо паука
Я говорю: да что ж это творится? Утром ровно в семь, как обычно, встала и мужу еще говорю: миша, миша, где твоя улыбка?
Я говорю: сон сегодня видела, как будто мы с Лидой Соколовой выносили стулья в сад. Легкие такие, плетеные стулья, и так много, много, и мы все выносили, выносили. Я говорю: я сплю неважно, за ночь несколько раз просыпаюсь, а главное, душно – открой окно и сядь ко мне. А муж говорит: я вчера вечером шел через парк, там так соловей пел, ну просто заливался. А свекровь говорит: да, а сегодня собака так лаяла, всю ночь спать не давала. Она говорит: возьми, повидлом намажь. Он говорит: погода хорошая, блестящая. Свекровь говорит: пыльный маленький город, где вы жили ребенком. Я говорю: подай сахарницу. Она говорит: иди ты наелся? Он говорит: шикарно. Она говорит: «шикарно» сказал Сукарно. Я говорю: вот всегда сижу здесь и смотрю туда и никак не могу понять, что там изображено. Он говорит: а что там изображено? Я говорю: вот я не могу понять. Она говорит: по-моему, это что-то вроде цветка изнутри. Он говорит: я не вижу отсюда, принеси мне очки, они лежат на столе, под газетой. Я говорю: почему я тебе должна очки носить? Он говорит: мне вылезать трудно, маму беспокоить. Она говорит: ничего, я встану. Я говорю: ничего, не вставайте, я принесу. Я говорю: на твоем столе разве можно чего-нибудь найти. Он говорит: я же сказал: под газетой. Он говорит: смотрю туда и наоборот, но без очков не вижу. Я говорю: спасибо, а то на работу опоздаю. Она говорит: ну, бегите, бегите. Он говорит: а что же все-таки изображено на той картинке? Я говорю: вы куда? Инна Павловна говорит: пошла на работу и сумку дома забыла. Я говорю: да вы что? Как же это? Она говорит: невысокий, интеллигентный, у губы веснушки, слегка косит. Подошел и спрашивает: нельзя ли здесь оставить портфель? И сразу ставит здесь на диван. Она говорит: я не знаю. Я всех наших знаю в лицо. Я говорю: а может, там бомба? Он говорит: ну тогда мы все подзарвемся к бабушке. Она говорит: серьезнее, гражданин. Я говорю: как поживаете, Эмма Мироновна? Эмма Мироновна говорит: шикарно. Я говорю: «шикарно» сказал Сукарно.