Лицо Вдякова не столь хорошо запомнилось нам, как его руки, которые он подчеркнуто холил, или одежда, к которой он относился с подчеркнутой небрежностью. Сейчас нам приходится делать значительное усилие, чтобы восстановить в памяти хотя бы отдельные черты. Мы вспоминаем высокий блестящий лоб – больше, пожалуй, ничего.
Вдяков, как мы имели случай убедиться, не лишен был разнообразных способностей. Даже, можно сказать, человек одаренный. Он прекрасно играл на фортепиано, в основном романтиков – Шопена, Листа, но проявлял при этом такую вольность в обращении с оригиналом, что его игра иногда представлялась карикатурой на музыкальное произведение. Он также талантливо рисовал цветной тушью, а иногда, когда особенно расходился, забавно импровизировал в стихах и даже пел. Впрочем, все, что он говорил или делал, в конечном счете сводилось к одной доминирующей теме. Грубо говоря, все это были вариации на распространенную тему «Мементо мори», однако сама смерть рассматривалась в особом, чисто «вдяковском» ключе. Судя по всему, для Вдякова смерть являлась олицетворением непознанной и таинственной силы, чем-то вроде энергетического взрыва, и при мысли об этом взрыве он оживлялся, блестел своими глазками и радостно потирал благородные свои ладошки. Словно застарелый детсадовец, ненароком забывший повзрослеть, он обожал рассказывать полушепотом «страшные» истории о мертвецах, причем эти истории подавались как нечто гораздо более глубокомысленное, чем следовало ожидать в случае ясельных баек, где прилежно лелеялся тот сомнительный юмор, что расцветает в тени особенно угрюмых слов. В результате головокружительных умозаключений Вдяков приходил к весьма рискованным выводам. Так, например, он утверждал, что мертвец является как бы дырой в ткани существования, а поэтому создает вокруг себя поле повышенной жизненной активности, а потому места скопления мертвецов, как то морги, мертвецкие и кладбища, функционируют в качестве участков мощной энергетической концентрации.
Добираясь до подобных утверждений, Вдяков вдруг резко прерывал свой монолог, сопровождающийся плавными жестами красивых рук. Он делал вид, что скоропалительно забыл о смерти и ее кокетливом очаровании, и заводил речь о «наивно-прекрасных» проявлениях жизни, таких как бабочки, цветы. Он любил сладости, шоколад, леденцы.
Не сразу нам открылась еще одна сторона личности Вдякова, о которой мы долгое время не подозревали. Дело касалось того драматурга, на чьей даче проживал Вдяков.
Мы вспоминаем дом драматурга, куда нас несколько раз приводил Вдяков, мы помним и самого драматурга, хотя ни его имя, ни фамилия не сохранились в нашей памяти. Это был уже немолодой бледный человек с медленными, несколько скованными движениями и необыкновенно тихим голосом. Всякий раз, когда мы приходили к нему или же встречали его на прогулках, он производил на нас впечатление глубокой опечаленности и уныния, он словно бы с некоей грустной бережливостью нес себя в пространстве, к тому же он несколько хромал и поэтому при ходьбе опирался на толстую неровную палку. Свои седые, блестящие волосы он подстригал на средневековый манер, так что они образовывали как бы круглую серебристую шапочку. Мы помним наш первый визит к нему. Нас пригласил, конечно, Вдяков, и сперва мы выражали некоторое опасение, что наше неожиданное появление покажется несколько неоправданным в глазах хозяина. Однако Вдяков отклонил наши сомнения.
Собственно, сам дом уже давно был знаком нам, равно как и всем обитателям поселка, так как он располагался на одной из самых оживленных улиц, где вечно курсировали прогуливающиеся «по кругам». Вечерами, проходя мимо этого дома, мы видели сквозь деревья очень большое освещенное окно, напоминающее по форме трапецию. Присмотревшись, можно было разглядеть красную лампу, издали казавшуюся огромным подвешенным в воздухе апельсином, а под лампой круглый стол с собравшимися вокруг него людьми. Мы можем спросить себя о том, что мы знали о хозяине этого дома до того, как в первый раз посетили его. Нет, от Вдякова мы ничего не слышали о нем, но со слов некоторых наших знакомых писателей мы знали, что драматург довольно известен своими пьесами, написанными в соавторстве с женой, однако жена несколько лет тому назад умерла, в чем частично и можно искать причину свойственной драматургу печали.
Мы вспоминаем виденное нами на местном кладбище небольшое мраморное надгробие, бережно закутанное в толстый целлофан, как если бы надгробие могло озябнуть. Кое-кто утверждал, что драматург Моршанеко до сих пор тяжело тоскует по умершей супруге, но другие восставали против этого мнения, заявляя, что драматург никогда не навещает вышеупомянутую могилу, к тому же, по слухам, собирается снова жениться. Мы ничего не знали о степени достоверности этих слухов.
Хозяин встретил нас в полутемном коридоре, и, казалось, наш приход нисколько не удивил его. Поздоровавшись со всеми ровным, очень слабым и тихим голосом, он провел нас в ту самую комнату с большим окном в форме трапеции. Стены были обшиты бурым деревом, отчего в комнате как будто стоял полумрак, хотя под потолком горел, знакомый нам по вечерним прогулкам, красно-оранжевый апельсин. В комнате уже находились какой-то мужчина и дама, впрочем, их лиц мы не можем припомнить. В одном из кресел лежал, развалясь, бело-рыжий кот с раскосыми непрозрачно-зелеными глазами, внимательно на нас посмотревший. Хозяин, с прежней печальной вежливостью, предложил нам выпить чаю, но в этот момент Вдяков выразил желание показать нам «свои апартаменты». Посещение комнаты Вдякова особенно запомнилось нам. Небольшая холодноватая комната на втором этаже дачи, с темными дощатыми стенами, по всей видимости, бывшая детская. Под ноги нам постоянно попадались небрежно разбросанные детские игрушки: пластмассовый клоун, цветной мяч, картонная труба с шелковой лентой, разноцветные кубики. У одной стены стояла узкая железная кровать, сообщавшая комнате нечто аскетическое. У окна стол, покрытый желтоватой бумагой. Наше внимание сразу же привлекли небольшие картинки, развешенные на стенах. Оказалось, это рисунки самого Вдякова. Свои рисунки он показывал охотно, без намека на жеманство, сопровождая показ пышными комментариями. На одном из рисунков виднелось укрытое снегом кладбище с полуразвалившимися надгробиями и постаментами. Там и сям из-под снега выползали какие-то существа, похожие на ящериц, однако разобрать их контуры почти не удавалось, так как густая штриховка прикрывала их, заставляя извивающиеся тела сливаться с темнеющим ландшафтом. Только ценой значительного зрительного напряжения можно было различить совсем вдали цепь неких предметов, напоминающих, пожалуй, дымящиеся пирамиды.
Вдяков обратил наше внимание на ненавязчивость распределения легких цветовых пятен, которые, будучи свободными от контура, в то же время способствовали достижению задуманного эффекта.
На втором рисунке предстал скелет, окруженный детьми. Дети украшали его игрушками и зеркальными шарами, как новогоднюю елку. Несколько шариков уже качалось на ребрах. Лица детей казались воодушевленными, перламутровыми, сдержанно светящимися, как рыбьи животики.
Как и на первом рисунке, фон был темный, затушеванный до черноты. Только всмотревшись, получалось разглядеть очертания захламленной комнаты, какие-то лохмотья, свисающие с потолка, фронтоны огромных резных шкафов. Автору удалось неплохо сыграть на контрасте между мраком в глубине комнаты и перламутровым блеском костей скелета, детских лиц, елочных игрушек.
Остальные рисунки казались более мрачными. В первый момент на них вообще ничего не удавалось разобрать, и только потом различались бесформенные груды, напоминающие испражнения, какие-то разрозненные внутренности, костыли, странные, смутно-отвратительные приборы или же вполне невинные предметы, приобретающие из-за необычного окружения двусмысленный и даже пугающий оттенок. И чем больше мы вглядывались в эти рисунки, тем больше выявлялось различных отвратительных подробностей.
Незнакомая нам дама, незаметно и тихо вошедшая, отчетливо произнесла:
– Ну почему, почему, почему нужно рисовать такую гадость? Ведь я даже смотреть не в силах, честное слово!
– Страшное? – усмехнулся Вдяков. – А по-моему, они смешные. Это, в сущности, картинки-анекдоты.
В основе любого смеха лежит одно: щекотка.
Умиление, намек, брезгливость, простота изложения – все это способствует созданию той самой щекотки, о которой я вам толкую.
Показом рисунков Вдяков не ограничился, и мы имели удовольствие видеть его коллекцию. Он и до этого несколько раз упоминал о своей коллекции. «Я всегда питал страсть к коллекционированию, – говорил он. – Однако еще в детстве я никогда не мог остановить свой выбор на чем-то одном. Я трепетал перед любым предметом, в котором наблюдалось изощренное мастерство. Слишком болезненно стало бы для меня ограничиться узкими рамками, например собирать только табакерки или только стеклянные цветы. Поэтому я решил собирать все, то есть все те небольшие предметы, вызывавшие мой восторг, конечно, строго ограничивая себя, осуществляя тщательный отбор. Сейчас я покажу вам небольшой филиал этой коллекции.
И, наклонившись, он достал из ящика стола большую шкатулку с инкрустацией из разных пород дерева, красноватую, с восковым блеском. Мы не станем отрицать, что с удовольствием рассматривали те вещицы, которые находились в коробке. Миниатюрная фарфоровая чернильница, перламутровые емкости с остатками стародавнего кокаина – всего лишь светлая пыль на вогнутых металлических стенках. Часики. Несколько необычайной красоты раковин, несколько обработанных или необработанных камней, какие-то упругие разноцветные перья. Помнится, мы долго рассматривали искусно сделанную из зеленоватого металла ящерицу с тончайшим медным узором на спинке, на высунутом язычке сидела железная муха, и ящерица, судя по всему, готовилась втянуть ее в приоткрытый рот. Молниеносное движение было искусственно остановлено, и Вдяков обратил наше внимание на «выражение лица» ящерицы, на ее лукавую плотоядную улыбку. Мы вспоминаем фарфоровую улитку, каких-то пестро раскрашенных человечков-уродцев, подвешенных к слегка изогнутой палочке, – они начинал