и танцевать и дрыгаться, стоило только эту палочку встряхнуть. Пятнистые окаменелые яйца неких экзотических птиц. Во всем этом присутствовало что-то сказочно-таинственное, некая смесь из хрупких намеков, страха, игры и красоты, нечто невинное и младенческое в сочетании с чем-то замшелым, чмокающим и засасывающим.
Когда мы уже выходили из комнаты, мама спросила Вдякова: «Вам не грустно в этом доме? Мне показалось, тут как-то пустовато, темно, неуютно».
– Нет, что вы, мы тут очень веселимся, – ответил Вдяков, и мы принялись спускаться по лестнице.
Внизу уже пили чай. Кроме чайных чашек и сахарницы, на столе стояло только небольшое блюдце с печеньем.
Нам всем досталось как раз по одному печенью, и когда блюдце освободилось от своего содержимого, мы обратили внимание на красоту этого блюдца. Китайское блюдце из тончайшего фарфора, желтоватого и почти прозрачного на просвет, как хорошая бумага. Три китайца под раскрытыми зонтиками скользили по реке в красно-золотой лодке, а на зонтиках можно было разглядеть горный ландшафт. Вдяков взял это блюдце и стал вертеть, разглядывая с улыбкой, вроде бы бережно, но в то же время так, что мы чувствовали – каждую минуту он может уронить его и разбить. Должно быть, эта своеобразная игра доставляла ему удовольствие, однако нам показалось, что это несколько неуважительно по отношению к хозяину, ведь блюдце принадлежало ему, и, играясь таким образом, Вдяков как будто насмехался над драматургом-демиургом, заставляя последнего страшиться за свою собственность. Правда, драматург, казалось, не замечал вдяковской игры с блюдечком, он сидел дальше всех от стола, в глубоком кресле, куда не достигал свет лампы, и молчал, опустив подбородок на грудь. В полутьме только тускло поблескивала его «серебряная шапочка». Незнакомый мужчина, сидящий на диване рядом с дамой, как-то особенно шумно дышал, словно болея или волнуясь. Дама неожиданно достала откуда-то громоздкую пишущую машинку. Она пристроила черный, поблескивающий старомодный аппарат у себя на коленях, вправила лист, явно собираясь печатать некий текст. Вдяков, продолжая дерзко играть с блюдечком, стал как будто натирать его с обеих сторон ладонями, причем так сильно, что мы искренне подивились, что блюдечко не треснуло у него в руках. Хозяин встал и, двигаясь медленно и осторожно, убрал со стола чашки и сахарницу. Затем он стянул со стола скатерть, и мы с удивлением убедились, что под скатертью находится прикрепленный кнопками бумажный лист, на котором некто начертил карандашом круг и расположенные по полуокружности все буквы алфавита. В середине большого круга нарисована окружность поменьше, и в эту окружность Вдяков, привстав, опустил вверх донцем уже знакомое нам блюдце. Тут только мы поняли, что они собираются делать. Постепенное перетекание чаепития в спиритический сеанс произвело на нас известное впечатление, словно бы мы присутствовали при какой-то суеверной церемонии. Одно можно сказать определенно: наше волнение оказалось более острым на вкус, чем мы могли бы предполагать, воображая подобную ситуацию. Неизвестно, что подействовало на нас. Возможно, полумрак, стоящий в комнате, темные стены дома, влажный, затхловатый запах? Или сам драматург, его тихий голос и средневековая прическа? Или рисунки Вдякова, которые мы разглядывали перед этим? Или неожиданность, с которой мы вдруг оказались среди участников спиритического сеанса? Несмотря на то, что в огромном окне безмятежно простиралась дачная улица, освещенная фонарями, где циркулировали любители вечерних прогулок, мы все же почувствовали себя отрезанными от мира, и мы испугались, как дети, забравшиеся в подвал. До сих пор мы не можем объяснить себе, почему мы все же согласились участвовать в сеансе.
Оказалось, Вдяков уже много лет занимается спиритизмом, так что даже имеет основания считать себя, как он выразился, медиумом. Познакомившись некоторое время назад, по чистой случайности, с драматургом, он нашел его в состоянии уныния, вызванного смертью жены. Так вышло, что Вдяков оказался именно тем человеком, на которого драматург смог возложить миссию восстановления разорванных связей. Вдяков, выступивший, по его выражению, в роли «врачевателя ран», предложил драматургу наладить посредством спиритизма связь с умершей. Первая попытка завершилась удачей, однако драматург еще не полностью доверял Вдякову. И только, сообщенные посредством спиритизма, некоторые детали биографии, о которых Вдяков никак не мог знать, окончательно уверили драматурга в том, что он снова общается со своей умершей супругой. Постепенно это сверхъестественное общение сделалось повседневным, пока наконец драматургу не пришла в голову идея возродить нарушенное смертью жены соавторство, которое теперь, благодаря Вдякову, снова стало возможным.
Таким образом драматург был вдвойне обязан Вдякову. Во-первых, за возрожденное общение с женой, а во-вторых, за возвращение творческого процесса в привычные рамки.
Такова была изложенная нам версия этой более чем сомнительной истории. Мы осознали, что ежедневные спиритические упражнения уже изгнали из этого занятия даже слабый оттенок таинственности, а если он и сохранился, то его всячески пытались сгладить нарочито обыденным и непосредственным поведением. Наконец мы все, за исключением женщины с «Ундервудом», прикоснулись к донцу блюдечка подушечками пальцев, и драматург, не повышая голоса, так же печально и просто спросил: «Ты здесь, Лиза?» Блюдце тут же двинулось по бумаге с легким, невесомым шорохом. Кто-то вскрикнул. Кто? Может быть, сиплый мужчина с растерянным ртом?
Переползая с необычной скоростью от одной буквы к другой, блюдце вывело слово «Давно». Мы не сразу поняли, что это должно означать, пока до нас не дошел леденящий смысл этого высказывания – она уже д а в н о присутствовала в комнате. «Как ты себя чувствуешь?» – спросил драматург. Ответ был: «Маленькая сморщенная обезьянка на розовом кусте». Прозвучало еще несколько вопросов, на которые последовали столь же косвенные, даже несколько игривые ответы. Некоторые ответы имели форму рифмованных стихов неряшливого звучания.
Буква присоединялась к букве, и то, что стихи открывались перед нами так медленно и постепенно, делало их еще более странными.
Я прошу прощения у своих читателей, но сейчас последует некое повторение только что прозвучавшего текста. Я не смогу объяснить вам необходимость данного повтора, поэтому прошу поверить мне на слово: этот повторчик необходим.
Оказалось, что Вдяков уже много лет занимается спиритизмом, так что может считаться, по его словам, медиумом. Познакомившись некоторое время назад, по чистой случайности, с драматургом, он нашел его в состоянии уныния, вызванного смертью жены. Вдяков, выступивший, по его выражению, в роли «врачевателя ран», намекнул, конечно, со всей возможной деликатностью, на существующую возможность общения с умершей. Драматург некоторое время колебался и суеверно оттягивал этот, вызывающий сомнения, опыт. Однако в конце концов недоверие было преодолено, и первая попытка оказалась удачной. Определенные особенности разговора, до боли знакомые словечки и обороты речи, характер интонаций и другие приметы, присущие жене драматурга, вкупе с подробностями биографии, о которых Вдяков никак не мог знать, окончательно убедили драматурга, что он снова общается со своей умершей супругой. Сеансы повторялись, делались все более и более частыми, их отсутствие вскоре начало ощущаться драматургом болезненно, так что через некоторое время драматург предложил Вдякову проводить теплые месяцы года у него на даче, разумеется, совершенно бесплатно. Таким образом сверхъестественное общение сделалось ежедневным, постепенно утратило все аксессуары таинственного обряда (ночное время, окружающая тьма, горящие свечи, глухо зашторенные окна, благоговейная тишина) и стало обыденностью, чем-то вроде чаепития или прогулки.
Вдяков указал нам, что мы должны, держа руки на весу, слегка прикоснутся кончиками пальцев к донцу блюдца, к его несколько шершавому нижнему ободку, где кроваво ветвились несколько красных иероглифов, напоминающих отчасти раздавленных насекомых. Сначала нам казалось, что мы не сможем длительное время держать руки на весу, не опираясь локтями о стол и в то же время не опираясь кончиками пальцев на край блюдца. Однако впоследствии мы убедились, что это не так трудно, как нам почудилось вначале. Или же возбуждение, которым мы были охвачены, перечеркнуло все телесные неудобства. Наконец все присутствующие, сидящие вокруг стола, протянули руки к блюдцу, находящемуся в центральной окружности, и почти что коснулись его подушечками пальцев. И драматург, не повышая голоса, просто и несколько печально спросил: «Лиза, ты здесь?»
Блюдце тут же двинулось по бумаге с легким невесомым шорохом. Признаться, мы, настроенные отчего-то на долгое благоговейное ожидание, были одновременно испуганы и несколько разочарованы этим быстрым откликом блюдца. Стремительно, как нам показалось, переползая от одной буквы к другой, блюдце вывело слово «Давно». До нас не сразу дошел леденящий смысл этого высказывания – она д а в н о присутствовала в комнате. Несмотря на испуг, кто-то из нас нервно рассмеялся.
Не станем отрицать, что мы были смущены и растеряны. С одной стороны, наше любопытство было чрезвычайно возбуждено, а ощущение, испытанное нами при первом движении блюдца (мы совершенно отчетливо почувствовали его внутреннюю наполненность, почувствовали, как электризуются наши слегка дрожащие пальцы, находящиеся в тревожном общении с невесомым, но сильным энергетическим сгустком), было весьма сильным. С другой стороны, мы все еще обладали некоторой внутренней отстраненностью, которой весьма дорожили и которую боялись потерять, вступив в непосредственный диалог с блюдцем. Нам казалось, это могло быть воспринято как своего рода капитуляция. Кем воспринято? Самим блюдцем? И перед чем, собственно говоря, капитуляция? Какая еще капитуляция?