Эффект рисовой бумаги – или как там еще называются эти изыски фарфорового дела (или фарфорового тела)?
В русских сказках существует магический объект под названием «яблочко по блюдечку» – яблочко катается по блюдечку и, в ответ на запрос героя, показывает отдаленные края, показывает иногда прошлое и будущее. В данном случае имеем нечто похожее, только блюдечко предстает перевернутым, донцем вверх, скользящим по листу белой плотной бумаги, а яблочко – это странный энергетический колобок, сгусток энергии, который катается под блюдечком, сообщая ему силу движения. Сказочное «яблочко по блюдечку» – это глаз по сути, магическое око всевидения (недаром в физиологии употребляется словосочетание «глазное яблоко»). Блюдце – это око, яблочко – его зрачок. В спиритической версии око закрыто (блюдце донцем вверх), но закрыто лишь для земного мира, зато оно зрит миры иные. При этом это око читателя, потому как око зрит лишь текст.
Все знают, как это делается. Берется большой лист плотной бумаги, кладется на стол. На листе чертится большая окружность. В центр круга ставят блюдце и обводят еще одним кругом, значительно меньшего размера. По верхнему краю внешнего круга пишутся буквы алфавита, от А до Я. По нижнему – арабские цифры от нуля до девятки. Отдельно пишутся внутри круга слова ДА и НЕТ на случай кратких ответов со стороны духа-собеседника. Образуется идеально простое знаковое поле, нечто вроде циферблата. Одна из универсальных комбинаторных мандал. Затем на край блюдца наносится стрелка – этой стрелкой ожившее блюдце будет указывать на нужные буквы или цифры.
Затем все участники сеанса садятся вокруг стола (стол в идеале круглый, но это необязательно). Протягивают руки к центру, так чтобы подушечки пальцев повисли над тем выпуклым фарфоровым кружочком, который являет собой донце блюдца. Расстояние между подушечками пальцев и донцем блюдца должно быть минимальным, но оно непременно должно сохраняться – никто не смеет прикасаться к блюдцу.
Задолго до первого спиритического сеанса я медитировал на это блюдце, на эти парящие лепестки, на синего дракона заоблачных морей, еще не зная о том, что этот субтильный объект по сути сталкер, проводник, посредник. Я-то думал: это просто совершенная штучка, которую можно обрызгать вареньем. Я думал, это блюдце – вещь в себе. Оказалось, не в себе. Вещь как мостик в иное. Кто мог предвидеть, усатый дракончик, что ты унесешь нас так далеко на своей чешуйчатой спине?
Жило себе это блюдце в кухонном регистре как красивый бытовой предмет, не более. Пока не попалось на глаза одному человеку. И этот человек внезапно предложил использовать это блюдце в иных целях.
Кто был этот человек? Через кого это пришло? Я не вполне уверен, но, кажется, это была одна прекрасная фея.
Эпицентром дома творчества «Челюскинская» в тот период сделалась библиотека. Одна-единственная комната, но с гигантским окном от пола до потолка (архитектура утопических шестидесятых), с высокими шкафами, заполненными книгами по искусству. Но не книги по искусству влекли сюда многих художников, временно проживающих в этом утопическом здании, а красота девушки-библиотекарши. Ее звали Наташа Голубенко, и она обладала длинными и прекрасными пальцами, русалочьими длинными волосами, русалочьей плавностью движений, узким и длинным телом, а также она обладала аристократическим носом с легкой горбинкой, пронзительным умом, таинственной скромностью повадок, загадочностью усмешек, ненавязчивостью своего завуалированного остроумия. Короче, она взорвала и пронзила немало челюскинских сердец.
В библиотеке стоял огромный круглый стол, окруженный диванами. Здесь вершились посиделки, чаепития – все пили крепкий черный чай, заваренный изысканными руками этой феи. И к чаю прилагались беседы, сушки, пастила, а также глубокомысленный и волнующий советский десерт под названием «клюква в сахаре» – умопомрачительные белоснежные шарики, сотканные из спрессованной сахарной пудры. Эти твердые шарики следовало раскалывать зубами, чтобы обнаружить внутри мистическую кислинку. Я истово их обожал, обожаю и сейчас, хотя в целом к сладкому равнодушен. Как-то раз я даже составил список русских слов, заканчивающихся на «ква»:
буква
клюква
смоква
тыква
кряква
брюква
Москва
Я также порывался написать метафизический рассказ под названием «Тыква и Яква», но не написал. А зря. Надо бы обогатить всеобщий литфонд таким вот рассказом. Впрочем, возможно, другие люди уже написали десятки рассказов с таким названием? Неважно, что там будет происходить в этом рассказе. Главное – название.
Итак, самцы-художники постоянно ошивались в библиотеке, зачарованные красотой феи. Я тоже, несмотря на малолетний возраст, ощущал на себе магическое воздействие ее обаяния, поэтому тоже там ошивался. Постоянно там сидели три ее поклонника, следя неравнодушными глазами за тем, как Наташа Голубенко разливает чай или выбирает какую-нибудь книгу. Опишу их. Во-первых, художник-князь Андрей Голицын, отпрыск известного вельможного рода. Слово «отпрыск» напоминает эстетику порнографических фильмов, ведь речь здесь идет о брызгах аристократической спермы. Можно бы сказать «отбрызг аристократического рода». Саркастичный, сухощавый, с маленькой бородкой. Вторым поклонником был Женя Бачурин, художник и певец. В те времена каждое профессиональное сообщество обладало своим бардом. Имелся свой бард и у Союза художников – им был Женя Бачурин по кличке Бачурашка, нервный, взъерошенный и довольно остроумный тип, часто певший свои песни под гитару. Песни всех бардов тех лет разделялись на романтические и юмористические. Это же относилось и к песням Бачурина. Были романтические, например:
Дерева вы мои, дерева,
Не рубили бы вас на дрова,
Не чернели бы пни,
Как прошедшие дни.
Дерева вы мои, дерева…
Иль другая популярная среди советских художников песня:
Мы живем в ожидании вишен,
В ожидании лета живем.
И за то, что одной лишь надеждою дышим,
Пускай нас осудят потом.
Женя Бачурин мощно прожимал окончания слов, если они заканчивались на согласную, так что звучало это примерно так:
Мы живеммм в ожидании вишенннн,
В ожидании лета живемммм.
И пока мы одной лишь надеждою дышиммм,
Пускай нас осудят потоммммм.
Это придавало песням определенный нервный напор.
Из юмористических его песен наибольшей популярностью пользовалась песня про еврея.
Эй, еврей, садись в автомобиль
И езжай ты в государство Израиль.
В государстве этом будешь проживать,
Со слезами вспоминать Россию-мать.
Многие в те годы (да и в последующие) последовали этому совету и уехали в Израиль – кто-то плакал там о России, кто-то не плакал: в зависимости от темперамента и направления мыслей. Я лично спустя много лет тоже оказался в Израиле и там даже, бывало, действительно плакал под польскую водку, глуша ее в одиночестве, в маленьком сарайчике близ моря, внимая каким-то русским и советским песням, которые изливались на меня из одинокого радиоприемника.
Так что, можно сказать, песня эта оказалась всесторонне прочувствованной в контексте воспоследовавших лет.
Третьим неотвязным поклонником Наташи Голубенко как раз и был такой, как в этой песне, анекдотический, даже как бы карикатурный еврей по имени Сеня Каплан. Судьба наградила его не вполне приятным обликом, да и повадки его оставляли желать лучшего. Я называл таких персонажей «мечта антисемита». В его влечении к женщинам, в целом совершенно естественном, присутствовал какой-то сахарно-говняный привкус, да и вообще он считался в среде художников гением приторного пошлизма. Картины у него были незабываемые, до сих пор их помню, как будто увидел вчера. Например: откос близ железнодорожного полотна, в густой зеленой траве лежит автор (сам Сеня), в белом свитере с горлом, в джинсах-клешах, обнимая одной рукою гитару. Гитара в нижней своей части плавно превращается в женскую жопу.
Или вот другая картина: провинциальный бревенчатый городок в ночи, написанный в манере Шагала, над городком луна, а на луне виднеется луноход. Космический, многоколесный агрегат, на котором начертано четкими красными буквами «СССР». Сейчас такие творения показались бы мне гениальными, но тогда, под влиянием взрослых, я считал их отвратительными. Впрочем, Шагала до сих пор недолюбливаю. Если бы меня спросили, что бы я предпочел повесить на стену у себя в комнате – Шагала или Каплана, я бы, наверное, выбрал Каплана. Ну или все же Шагала – он повисел бы у меня, а потом я бы его продал. Каплана-то вряд ли удалось бы толкнуть за нормальные деньги.
Короче, эти типы (да и многие другие) nonstop сидели в библиотеке, попивая черный чай. Я тоже там часто сидел, строя рожи и кривляясь, – я был тогда неисправимым кривлякой, чем, видимо, вдохновил свою маму на написание известного детского стихотворения «Кривляка»:
Жил-был кривляка, ребята,
Он кривлялся с утра до заката.
Я скрывать от вас, дети, не стану –
Превратился он в обезьяну.
Отвезли его в зоосад –
Никогда не вернется назад!
Сохранилась черно-белая фотография, снятая в этой библиотеке дома творчества, – я сижу, скорчив некую гримасу, закатив глаза, как дебилоид: в меру упитанный малыш с наручными часами на запястье, а за моей спиной проступает слегка туманный образ Наташи Голубенко, заваривающей чай. Она постоянно заваривала чай. Я подружился с ней, и мы часто гуляли, болтая о мистике. Странно, что прекрасная двадцатипятилетняя девушка тратила время на прогулки с двенадцатилетним инфантоидом, но, видимо, ее смешили мои кривляния.
Как-то раз она пришла к нам в гости на дачу Мендельсонов. Уже поднимался легкий туман меж сосен – туман, которым славились челюскинские края. Присутствовали еще несколько гостей, возможно, присутствовал Бачурашка, но князь и фа