глядели как вполне нормальные ноги паренька моего возраста: довольно длинные, в меру мускулистые, белокожие. Четвертая (точнее, если быть точным, третья по счету) послабее, как бы полуфункциональная, слегка не достающая паркетного пола своей небольшой изящной ступней. Несмотря на субтильный облик, эта четвертая (или третья?) нога была вполне живая и даже слегка пошевеливала бледными, полудетскими пальцами.
Он внимательно смотрел на меня, видимо, изучая мою реакцию на его необычный облик. Лицом похож на мать – миловидные, невзрачные черты.
Преподавательница английского ушла, оставив нас наедине. Я не принадлежу к разряду находчивых личностей, способных поддержать разговор в любой ситуации, поэтому вел себя слегка заморожено. Он же… Хотя его мать и утверждала, что он скрывается от людей, тем не менее я не наблюдал в нем никакого смущения. Он держался уверенно, развалившись в небольшом кресле и выставив прямо на меня свои слишком многочисленные колени. На одном из колен лежала страницами вниз раскрытая книга, потому что он, видимо, только что читал.
– Ну что же, привет, – наконец ясно произнес четырехногий парень. Голос не холоден и не горяч. Пожалуй, слишком ясная дикция – сын преподавательницы. – Как тебе мои ноги? Такого еще не видел, да? Хочешь, познакомлю тебя с ними? Я дал им имена. Этих зовут Билл, Реджинальд и Анна. – Он указал на колени трех своих полноценных ног.
Этот жест сообщил голым коленкам характер неких пустых лиц. Я чуть было не кивнул этим лицам, словно бы и в самом деле меня представили каким-то пустоликим персонам.
– А эту? – спросил я, указывая на не вполне развившуюся конечность.
– А эту я называю Тень. – Он не без нежности погладил Тень кончиками пальцев.
– А почему у тебя одна нога носит женское имя?
(Я не смог придумать другого вопроса.)
– Может, она и есть девчонка, эта нога? – улыбнулся он, давая понять, что не чужд шутливости. – А впрочем, Анна не только лишь женское имя. Так, если помнишь, звали одного из двух иудейских первосвященников, которые подначивали Пилата, чтобы он приговорил Иисуса Христа к распятию. Но для распятия мне, пожалуй, не хватает еще одной ноги. Пока что речь идет всего лишь о четвертовании, так сказать.
Последняя шутка показалась мне чересчур мудреной, но все же в этот момент я подумал, что мы и в самом деле, возможно, подружимся. Мы помолчали. Он постукивал ногтем по корешку недочитанной книги. Я же воспользовался паузой, чтобы окинуть взглядом его комнату (на самом деле мне просто хотелось отвлечься от созерцания его ног). Я заметил, что он располагал предметы по формальному признаку. В одном углу стоял круглый стол, освещенный ледянистым светом шарообразного ночника. На этом столе группировались шары, окружности, диски – лежал цветной обруч, несколько мячей, шарик для пинг-понга, стоял глобус, вокруг которого были разложены несколько черных виниловых пластинок. Виднелось блюдце с клюквой в сахаре – белоснежные шарики, издали смахивающие на жемчуг. В другом углу – большой прямоугольный стол, где лежали вещи прямоугольной формы: книги, альбомы, какие-то коробки. В центре комнаты он установил легкий треугольный и трехногий столик, на котором блестели маленькие свинцовые пирамидки. Я поискал глазами четвертый стол, который соответствовал бы функции Тени. Четвертого стола не было. По всей видимости, его заменяла собой крупная черная плетеная корзина овальной формы, где лежало нечто аморфное: какие-то темные тряпки.
– Ты читал Юнга? – внезапно спросил он.
– Пару лет назад я мечтал стать юнгой на парусном судне, – уклончиво ответил я.
Кажется, он не вполне расслышал мою жеваную шуточку.
– Вот и правильно, – кивнул четырехногий, – некоторые утверждают, что Юнг – не вполне подходящее чтиво для парней нашего с тобой возраста, ну а как же тогда его фамилия? Я вот считаю его превосходным писателем для юношества.
– Угу, – поддакнул я.
– Позволь мне тебе кое-что прочитать вслух. Один небольшой отрывок. – Он снял с колена книгу, полистал. Это был Юнг, конечно.
– Четыре – символ целостности, а целостность играет значительную роль в мире образов бессознательного; победа четырехногого существа над трехногим вовсе не является неожиданностью.
Зачитав эту цитату, он поднял на меня свой внимательный взор:
– Юнг указывает на недостаточность числа 3, он указывает на изъян триады: троичности мало для понимания целостности человеческой личности. Только четверица предполагает возможную полноту идентичности, структуру цельной личности, то, что Юнг называет Selbstheit. Эта полнота создается соединением трех однородных элементов с одним гетерогенным, 3+1. Причем 3 означает единство христологической личности, в то время как четвертый, как только вводится, изменяет всю структуру личности: она получает дополнительное измерение, которое Юнг называет Тенью. И что ты по этому поводу думаешь?
Я тупо пожал плечами. Я ничего не думал по этому поводу.
– Я увлекаюсь философией и аналитической психологией, – заявил он, – а ты чем увлечен?
– Филателия, нумизматика, рисование, – ответил я.
– Нумизматика – это хорошо, – кивнул он, оставив филателию и рисование без внимания. – Значит, ты любишь деньги?
«Да, я люблю деньги», – согласился я. Думал я в тот момент о том, что русское слово «деньги» происходит от тюркского «теньга», то есть тень Га. Кто таков этот Га и насколько далеко простирается его обширная извивающаяся тень? Должно быть, Га – это имя некоего бога или божка, но каков нрав этого бога и какова опекаемая им область бытия (или небытия)? Колено его недоразвившейся ноги (той, что называлась Тенью) было значительно меньше остальных, как будто ребенок затесался в небольшую компанию взрослых.
– Я люблю деньги, но еще больше я люблю клюкву в сахаре, – сказал я.
Он сделал приглашающий жест в сторону блюдца с жемчужинами. Я съел все сладко-кислые шарики. Сахарные скорлупки звонко раскалывались под моими зубами, обнаруживая заветную ягоду, несущую в себе терпкую и пронзительную кислинку, должно быть, принадлежащую к информационному миру таинственных болот. Звук этого раскалывания наполнял мою голову, позволяя мне игнорировать очередные философские домыслы моего нового приятеля, которые ему нравилось излагать в просторных недрах его комнаты, где постепенно сгущались синие сумерки. Снегопад за окном сделался плотнее, пушистее. За пеленой падающего снега затеплились рыжие окна ближайших сталинских зданий. Расправившись с шариками, я ушел домой. Так началась наша короткая дружба.
В последующие дни я иногда заглядывал к нему после уроков английского. Его мозг (видимо, как-то по-особенному связанный с его ногами) был столь развит, что я, скорее всего, не казался ему таким уж интересным собеседником – я мыслил тогда (как, впрочем, и сейчас) в русле детской игривости, а хотелось ему, думаю, нешуточных и подлинно глубоких дискуссий, к которым я был совершенно не способен. Впрочем, выбора у него не было, я сделался его единственным приятелем в тот период, к тому же ему вдруг понадобились мои рисовальные способности.
Как-то раз я зашел к нему: он уже меня поджидал в своем утлом кресле, а на столике перед ним стояла баночка черной акриловой краски, а также стакан с водой, и лежали две кисточки. Он был по-прежнему в джинсовых шортах.
– Говорят, ты умелый рисовальщик, – начал он, глядя на баночку с краской, – рисуешь себе и в ус не дуешь. А вот философу нужны собеседники. И они у меня есть. Ты знаешь их имена. Зовут их Билл, Реджинальд, Анна и Тень. Четверо. Да и куда больше? Сижу с ними, как Иов среди старцев. Только они все молчат. Да и как им не молчать – у них ведь и нет ни глаз, ни ртов, ни ушей. Могли бы похрустывать изредка, но для этого я слишком молод. Ты нарисуй-ка им лица, Пашулька. Хочу, чтобы у них появились глаза, уши и рты. Пусть даже и нарисованные, что с того? Ведь мы живем в символической реальности – или я пургу гоню, Паш? Хочу, чтобы они увидели мир и делились со мной своими суждениями.
Я молча кивнул и сразу же взялся за работу. Честно говоря, я был рад его просьбе: мне хотелось хоть что-нибудь хорошее сделать для этого умного парня, обездоленного своей спецификой.
Я нарисовал на его коленях четыре лица: глаза, носы, уши… Волосы я рисовать не стал, и они все так и остались лысыми, как физик-ядерщик на портрете.
Биллу я сообщил облик нейтрального молодого человека – задумчивого, с застенчивой улыбкой, взирающего на мир сквозь полуприкрытые веки. Реджинальд был постарше, слегка желчный, тонкогубый, не лишенный аристократизма и общей нервозности, однако явно проницательный и остроумный, судя по поджарым изгибам его скул. Анну я изобразил девочкой. Мне не хотелось рисовать на коленке подростка старого первосвященника, который к тому же был недругом Иисуса Христа. Вместо этого негодяя – лысая девочка с широко распахнутыми глазами, словно бы глубоко чем-то изумленная, но отнюдь не испуганная. Тень, как ей и пристало, не была человеком. Укромная мордочка неведомой тварюшки, с полосками, свивающимися в спираль над эпицентром лба.
Заказчик мой остался доволен и даже пытался вознаградить меня какими-то жалкими деньгами, но я принял оплату за свой труд только шариками засахаренной клюквы. Появление лиц на коленках сильно подействовало на Четвероногого: он отказался от философского монолога и перешел к полифониям, озвучивая по очереди каждую из своих ног, причем Тень изъяснялась на неведомом и, по-видимому, несуществующем языке.
Попытаюсь воспроизвести первую из таких бесед, которую он разыграл передо мной почти сразу же после того, как я закончил работать над украшением его коленных чашечек.
Анна (озвучивая Анну, мой друг старательно изображал высокий девичий голосок, впрочем, его актерские способности оставляли желать лучшего): Пусть я еще очень молода, но все же считаю себя женщиной. Если говорить о философском диспуте с участием нескольких риторов, то, полагаю, в числе участников непременно должна быть Женщина. Ведь мы, женщины, способны открыть скрытое и сокрыть открытое. Подумайте сами: если бы наш хозяин был женщиной, ему не пришлось бы влачить свои дни в одинокой комнате, скрывая от мира свое уродство. Он мог бы ходить по улице в длинной и широкой юбке, которая спрятала бы нас четверых от любопытных и непочтительных глаз. Длинная юбка до земли, черная как уголь, и такой же платок на голове, – образ сосредоточенной сектантки. Разве это плохо? Вы спросите: что же мешает хозяину, даже оставаясь мужчиной, притвориться сосредоточенной сектанткой? У меня нет однозначного ответа на этот вопрос. На лице его недавно начали пробиваться усики. Возможно, он не желает казаться сектанткой с усишками?