Билл: Арабская цифра 4 изображает человека, который левой своей рукой указывает на небо. Почему этот человек (назовем его Четвертый или Четверг) указывает на небо именно левой рукой? Левая рука считается регрессивной, она обращена к прошлому, это рука памяти, а не активного действия. Четвертый указывает на небо левой рукой, давая понять, что он помнит о небесах, которые когда-то были ему домом.
Реджинальд: Но нас здесь не четверо, прошу заметить. Нас шестеро. Назвать присутствующих по именам? Вот они, эти имена: Билл, Реджинальд, Анна, Тень, Голова и Гость. Гость постоянно молчит, а Голова, напротив, постоянно говорит, озвучивая за нас наши мысли.
Билл: Зачем скрывать тех, кого считаешь друзьями? Зачем нужна эта черная юбка сектантки? Ответь, Голова, зачем ты стыдишься нас, зачем прячешь от мира?
Голова: Если мы прочитаем слово «нога» наоборот, то мы получим слово «агон», что означает античную форму диспута – вроде этого самого, в который мы вовлечены в данный момент. Но если мы прочитаем наоборот короткую фразу «я и нога», то получим слово «агония». Вот и я, ваша голова, пребываю в агонии. Пока она длится, я еще могу говорить. Но когда агония завершится, тогда я буду молчать. Так, как молчит Гость.
Гость (это я, автор данного рассказика, вступил в разговор): Я не молчу. Я просто сочиняю песенку.
Тень: Миягва торе алавари тог дриеттар. Асфирг кергал монсти турейви глессар. Пикотогона тарллойзи Тра Трагон девлис миягве. Миягве сиа парзоква терелей уигва глесешар. Катрагон, валссаййар, трагон гево бярзимуэй митагве кай.
Реджинальд: Шестерка – первая сытая цифра в арабском ряду. Она наелась, брюшко ее разбухло, вот она и смотрит вперед без боязни. И всем телом своим она обратилась вперед, как спокойная беременная женщина. Она то ли сожрала две птицы или же она беременна двумя птицами. Тройки – это птицы, летящие вперед. Недаром сказано: птица-тройка. Она летит прямо в лицо Четверке. Пятерка решилась было повернуть назад, но ее окликнули. А за шестеркой следует семерка: покачнувшийся воин, пронзенный насквозь стрелой. Он падает в объятия восьмерки, в объятия бесконечности, в объятия строгой симметрии, в объятия Ноля, перекрученного таким образом, чтобы он показал свою изнанку.
Билл: Эй, Гость, зря ты тогда спас ту собаку. Мать нашего хозяина увидела эту сценку, глядя из окна во двор. Она решила, что у тебя доброе сердце, а следовательно, ты подойдешь ее сыну в друзья. Но не к добру ты явился к нам. До твоего появления мы были безглазы, безухи, безроты. И жили в покое, не ведая споров и вожделений. Даже не похрустывали при ходьбе. Но ты нарисовал нам лица, и теперь мы несчастны. Зачем ты спас ту собаку? Не надо спасать четвероногих друзей. Оставь их лучше на произвол их собственной судьбы.
Тень: Алайор эфле.
Вскоре после этого разговора в гости к моим родителям пришли американские журналисты. Моя мама предложила мне побеседовать с ними на их родном языке. Но я не смог сказать ни слова – то ли от застенчивости, то ли я плохо усвоил уроки, полученные от женщины с розовыми веками. Видимо, она не обладала педагогическими талантами. Больше меня не отправляли на станцию метро «Академическая» в ту большую квартиру в сталинском доме. Больше я никогда не видел своего четвероногого друга и его маму – маленькую, заплаканную и не вполне обаятельную женщину с перламутровыми ногтями.
Глава тридцать девятаяДегтярный переулок
Я собираюсь рассказать вам историю только что прозвучавшего текста о четвероногом мыслителе. Но прежде чем вы узнаете, как этот текст появился на свет, нам следует снова вспомнить об иконописном отроке по имени Алешенька Литовцев. После того незабвенного озорования в Малеевке, когда мы, сорванцы, сорвали спиритический сеанс в мрачном подвале, – после этого минуло года два, и в течение этого срока я не встречал Алешеньку Литовцева. Но потом вдруг моей маме позвонила его мама и стала затирать тему, что вот есть такая замечательная школа в центре Москвы, куда она собирается пристроить своего шаловливого сына Алешеньку. И, собственно, выяснилось, что цель ее звонка – предложить и мне уйти из обычной школы № 159 на Речном вокзале и перевестись вместе с Алешенькой в эту замечательную школу № 127 в Дегтярном переулке.
Эта школа называлась школой рабочей молодежи (ШРМ), и учеба там начиналась с седьмого класса тогдашней десятилетки. То есть идти туда учиться можно было только по достижении четырнадцатилетнего возраста. Школа эта, известная на всю тогдашнюю Москву под кличкой «школа раз-два-семь», славилась необычным вольным духом. Чтобы попасть в эту школу, следовало принести справку с работы, то есть доказать, что ты официально числишься работающим, несмотря на свой юный возраст. Для работающих детей предоставлялись послабления: учебных дней в школе рабочей молодежи было не шесть, как в обычной школе, а четыре, заданий на дом не задавали. И к тому же отсутствовали политические (комсомольские) организации: предполагалось, что эти организации охватывают молодежь на рабочих местах. Отсутствовали также школьные униформы, обязательные в обычных школах. Классы (и наш класс в том числе) были укомплектованы наполовину детьми из песенных и танцевальных ансамблей – эти дети действительно пахали по полной программе, выступая на советских сценах. Вторая половина всего детского контингента – это были дети московской богемы, многие из родной мне касты деписов. У этих справки с работы частенько бывали липовые. Некоторые числились секретарями своих родителей или чаще родительских друзей. Липовая справка имелась и у Алешеньки. Но так вышло, что я явился записываться в эту школу с самой что ни на есть подлинной справкой в кармане. С тринадцати лет я действительно работал художником-иллюстратором в великолепном и очень массовом в те годы журнале «Веселые картинки» (тираж каждого выпуска – 2 000 000 экземпляров, распространялся для невзрослого населения по всем городам и весям СССР). Иллюстрации мои я подписывал тогда «художник П. Пашкин». Первая из опубликованных иллюстраций изображала змею за чаепитием, и мне заплатили за нее целых 120 рублей – сумма немаленькая. Сто двадцать рублей – в те годы месячная зарплата среднего советского инженера.
Короче, меня взяли, и я проучился в этой школе в Дегтярном переулке последние три года десятилетки, то есть с 1980 по 1983 год. Атмосферка в ШРМ была неплохая. После адской школы 159, куда я до этого шлялся на Речном, эта вообще казалась раем. К тому же я очень вовремя слинял из школы 159: там над моей головой уже стали собираться нешуточные тучи. Дело в том, что по советской общепринятой схеме все дети в первом классе зачислялись в октябрята (внуки Ильича) и ходили с маленькими эмалированными красными звездочками на лацканах своих школьных пиджачков, а у девочек эти звездочки сияли на груди, приколотые к ткани коричнево-черных платьев. Звездочки, кстати, отличные – в центре звезды золотая головушка маленького Ленина, который в малолетние свои годы еще звался Володей Ульяновым и походил то ли на херувимчика, то ли на фавненка. В третьем классе школы все должны были стать пионерами (следующая ступень советского идеологического взросления), то есть уже как бы не внуками, а символическими детьми Ильича – красные звездочки сменялись красными шелковыми галстуками, их следовало носить на шее на манер американских бойскаутов.
Но я в пионеры не вступил: вышло это потому, что прием в пионерскую организацию происходил в конце мая, под конец учебного года, а 16 мая начинался заезд в писательском доме творчества «Коктебель», и мы с мамой каждый год уезжали туда в этот день, что служило источником моего ликования, – все дети еще должны были полмесяца тухнуть в школе, а я, как счастливый огурчик-везунчик, уже скакал в морских водах. Так я избежал попадания в пионерскую организацию. Не сделался я сыном Ильича, так и остался ему внуком. Но внук из меня вышел отличный – я, как никто другой в моем поколении, восславил дедушку во множестве стихов и рисунков, Ленин сделался одним из моих излюбленных героев. В 1986 году я написал огромную поэму «Видевший Ленина», где описывается воскресение Ильича из мертвых в момент наступления 2000 года. В 1986 году это было далекое будущее, теперь это далекое прошлое.
В двухтысячном году Ленин не воскрес и не вышел из Мавзолея вопреки моему пророчеству (то ли к сожалению, то ли к счастью). Может, еще воскреснет? Но в каком году такое может случиться – не знаю.
Но вернемся к советской схеме идеологического взросления. К седьмому классу школы все дети должны были перестать быть пионерами и вступить в комсомол (коммунистическая организация молодежи – как-то так). Пионерские галстуки-платочки снова сменялись эмалированными значками, но уже не звездочками с личиком Ильича-ребенка, а значками в виде красных флажков с профилем взрослого Ленина. Тема родства при этом как-то замалчивалась. Если октябрята – внуки Ильича, если пионеры – дети Ильича, то кем ему приходятся комсомольцы? Братьями и сестрами? Но как же тогда взрослые члены взрослой компартии? Они что, становятся Ленину символическими родителями, получается? Но это как-то нелепо. Или же, если склоняться к идее сакрального инцеста, они становятся его женихами и невестами? Вступают как бы в брак с Ильичом? Как вот христианские монашки считались «невестами Христа»? В этом не было ясности. На этом отрезке советские идеологи чего-то недоработали, какая-то вырисовывалась нестыковочка. В любом случае не все советские люди обязаны были становиться членами взрослой компартии. Предполагалось, что далеко не все этого достойны, но путь детских инициаций – октябрята, пионеры, комсомольцы – должны были пройти все. Здесь опять же звучат отзвуки христианских представлений: дети безгрешны, среди них нет недостойных. Только взрослые разделяются на праведников и грешников, на агнцев и козлищ. В любом случае, уже в шестом классе начиналась активная подготовка к приему всех в комсомол. И тут вдруг выяснилось, что меня в комсомольцы принять нельзя, потому что я не был пионером – имени моего не обнаружили в списках пионерской организации. Вдруг из этого стал вызревать какой-то хмурый скандал, какое-то ЧП.