Таков мой волшебный друг Амадеус, но сделаем шажок назад – микрошажок длиною в десять лет – и переместимся из римской зимы 2012 года обратно в римскую зиму 2001 года, которая на ваших глазах, читатель, сейчас превратится в зиму 2002 года.
Итак, в какой-то момент наступил Новый, 2002 год. Я встретил этот год во дворце Орсини в компании Лавинии Венто и ее друзей. Впрочем, наша небольшая компания погрузилась там в огромный чан наваристого компота, состоящего из молоденьких аристократок и аристократов, слетевшихся на праздник из всех уголков Европы. Юные отпрыски знатных семейств умеют отстегнуто веселиться – новогодний праздник во дворце Орсини удался на славу, аристократического народа там было навалом, и атмосферка была предельно радостная, оголтело-возбужденная, взвинченно-ликующая. Столько сверкающих глаз, столько танцующих ног, столько обнаженных девичьих рук, вздымающих к расписным потолкам пенистые бокалы, столько улыбающихся влажных лиц, осыпанных сверкающими блестками… Никакой чинности, никакого этикета – полная непринужденность в сочетании с перевозбуждением. Девочки и мальчики чуть ли не бросались друг на друга, целовались взасос, залезали нетерпеливыми руками под хрустящие платья… Кто-то валялся в обнимку на узорчатых полах, кто-то кружился в залах, всецело отдаваясь самозабвению, кто-то хохотал, как жемчужная горилла, кто-то покусывал мочки чужих ушей белоснежными зубами. Взирая на это радостное буйство родовитых детей, я думал: как счастливы они теперь, когда их лишили власти!
Собственно, поэтому они и счастливы.
Райская ситуация: у них остались палаццо, остались деньги, остались родственные связи, остался стойкий геном отборных представителей населения, а власти у них больше нет, и это обстоятельство сделалось источником необузданной радости: нет более нужды бороться за власть, делить ее, беречь, укреплять, сражаться. Власть упала с их плеч, как тяжкая ноша, как вековая обуза, и оттого плечи сделались так свежи, упруги, смуглы, подвижны. Предки их столетиями вгрызались в горло друг другу, пробивали друг друга копьями на рыцарских турнирах, томили друг друга в замковых темницах, вырывали из рук соседа или родича скипетры, мечи, державы и ларцы, усыпанные самоцветами. Они рубили друг другу бошки, травили ядами, душили атласными подушками и горностаевыми мантиями.
А теперь всего этого делать не нужно, и вот они любят друг друга, им больше нечего делить, и нет никого, над кем бы они теперь властвовали, поэтому глаза их сверкают от радости, они целуются, они катаются в объятиях по коврам и узорчатым полам… Они танцуют и швыряются цветами, как принято поступать на райских земляничных полянах. Они всё еще родственники, они всё еще связаны друг с другом тысячами нерасторжимых нитей, но эти нити теперь не более чем праздничный серпантин, они уже не превратятся в тяжкие цепи, они пребудут эфемерными, воздушными, спортивными. Как говорится:
Тревожно смотрит на меня
Лицо моей судьбы.
В таинственных лесах моих растут мои грибы,
И девы водят хоровод в полях моей страны.
И в той стране, и в той стране не повстречаем мы
Немых отъявленных ребят, которым не до сна.
Все потому, что в города опять придет весна
И по-другому запоют вельможи и скворцы,
И будут в зеркалах дрожать зеленые дворцы.
Дрожишь, как вошь, и эта дрожь суть трепет короля,
И под парчовым сапожком цветет твоя земля.
Не припомню более роскошного салюта, чем тот, что расцветал в ту новогоднюю ночь над плоской крышей палаццо Орсини. Я стоял там в толпе молодых и пьяных аристократок и аристократов, подняв лицо к небу и пребывая в предельно восторженном состоянии. Восторженность способствует самообольщениям: мне казалось, что этот грандиозный салют затеяли в честь грандиозного события – окончания романа «Мифогенная любовь каст», чье написание длилось четырнадцать лет. Да, в ту римскую зиму, в паузах между прогулками и вечеринками, я сидел в прохладной балетной студии и дописывал последние, завершающие страницы «Мифогенки». На следующий день после феерического новогоднего праздника я дописал последние строки романа, поставил точку и подписал под текстом: «Закончено в Риме, 1 января 2002 года».
Таким образом, салют над дворцом Орсини торжественно отметил окончание целой эпохи, когда писался этот роман. Я начал писать его в Праге, осенью 1987 года, потом забросил на несколько лет. А весной 1990 года в Милане мы снова приступили к работе над этим романом, на этот раз уже вместе с Сережей Ануфриевым. Первый том увидел свет в 1999 году и произвел, можно сказать, некоторый фурор. Количество рецензий (как восторженных, так и насмешливых) казалось просто зашкаливающим. Я тогда жил в Тель-Авиве, в сарайчике близ моря. Чуть ли не каждый день заходил я в гости к своим друзьям Мише Гробману и Ире Врубель-Голубкиной. У них был факс, и по этому факсу мне постоянно присылали из Москвы все новые и новые рецензии и статьи. Первым откликом стала небольшая заметка Авдотьи Смирновой, опубликованная в журнале «Афиша». В этой заметке говорилось, что два каких-то парня, наглотавшись и нанюхавшись неведомо чего, написали огромный массив зашкаливающего бреда. Заканчивалась заметка умиротворяющими словами: «Всё лучше, чем блевать по углам».
Трудно поспорить с автором заметки – блевать по углам, действительно, не очень хорошо. Вообще, рецензии и отзывы – это отдельная гениальная тема. Некоторые из них сами по себе являются блестящими литературными произведениями. Давно уже я мечтаю собрать их все и издать отдельной книгой. Мне кажется, очень интересная книга получится, и главная фишка этой книги будет состоять в том, что все эти рецензии и отзывы настолько разные и противовекторные, что в совокупности своей они составят некое нулевое высказывание.
Что же касается Лимонова, то относительно взрослыми глазами я видел его лишь однажды, да и то мельком. Это случилось в октябре 1993 года в Москве, через несколько дней после того, как танки стреляли по Белому дому. Володя Овчаренко, хозяин галереи «Риджина», устроил тогда некий банкет – уж не помню, по какому поводу. Может быть, праздновали победу демократии? Не скажу с уверенностью. Певец Пенкин, одетый в какой-то серебряный костюмчик, как бы из мятой фольги, развлекал собравшихся своими песнями, а за длинным пиршественным столом кто только не сидел! Выделялись две политические группы за этим столом: с одного краю сидел Жириновский в окружении своих соратников, с другой стороны – Лимонов, тоже в окружении своих нацболов. Жириновский был весел, развязен, много шутил, хохотал и тому подобное. Лимонов же и его лимоновцы были все в черном, с мрачными лицами.
Взрослый политизированный Лимон ничем не напоминал того кучерявого юношу, который когда-то сшил моей маме синие бархатные штаны и синий бархатный пиджак со стоячим воротничком.
Мне было как-то неуютно на этом ужине, и я быстро ушел.
Глава эта называется «Хитрый портняжка». Но к Лимонову вроде бы не совсем подходит определение «хитрый». Возможно, ему и не была чужда некоторая версия хитрости, но в целом образ его никак не совпадает с образом сказочного хитреца. Поэтому «хитрый портняжка» – это не Лимонов, а скорее я сам: в этом тексте я сшил воедино (можно сказать, крупными стежками) две римские зимы – 2002 и 2012 годов. Зачем я это сделал? Не знаю. Наверное, в порыве сказочного хитроумия, не иначе.
Глава сорок пятаяМаленькое красное солнце
Лето 1980 года запомнилось Олимпиадой, которая тогда случилась в Москве, а также моей первой поездкой в Прагу. Название «Прага» происходит, говорят, от слова «порог», и это было пороговое лето: началось новое десятилетие, и все изменилось. До этого шесть лет (с 1973-го по 1979-й) мои летние каникулы были разделены между Коктебелем и дачей в Челюскинской. Но блаженные семидесятые закончились, и священный коктебельско-челюскинский порядок исчез вместе с ними. Летом восьмидесятого мы впервые не поехали с мамой в Коктебель, и впервые папа не стал снимать на лето дачу в Челюскинской. Вместо этого он женился на пражанке Милене и отправился в Прагу. И в августе я собирался отправиться вслед за ним, прихватив с собой бабушку Эс-Бэ (Софью Борисовну). Но в июле я еще маялся в жаркой Москве, время от времени таскаясь в ОВИР, где надо было долго и муторно оформлять документы для нашей с бабушкой надвигающейся поездки в Чехословакию. Перед Олимпиадой в московских школах учителя пугали детей злыми и опасными иностранцами: мол, понаедут всяческие зловещие агенты, привезут с собой черную оспу в спичечных коробках, будут травить ею московских детей и взрослых. Родителям настоятельно рекомендовали увезти детей на лето из Москвы. И это при том, что государства, критически настроенные в отношении Советского Союза, вообще объявили московской Олимпиаде бойкот из-за советского вторжения в Афганистан. Так что особенно враждебные иноземцы вроде бы не должны были нагрянуть в Москву тем летом, но это не успокоило нервное советское руководство, панически реагировавшее на перспективу обширных контактов советского населения с иноземными гостями. В целом со стороны властей исходил несколько противоречивый импульс: с одной стороны, олимпийских гостей следовало опасаться и всячески сторониться, с другой стороны, их требовалось во что бы то ни стало очаровать, то есть ни в коем случае не ударить перед ними лицом в говно, а наоборот – поразить современностью, продвинутостью, чистотой, порядком, жизнерадостностью, гостеприимством, добросердечием, честностью, спортивными достижениями, знанием иностранных языков, осведомленностью о проблемах современного мира, красотой физической и духовной, политической грамотностью, моральной устойчивостью, твердой волей, психологической уравновешенностью, чувством собственного достоинства, открытостью к общению, уважением к нравам и обычаям иных племен, дисциплинированностью, весельем, отзывчивостью, способностью к эмпатии, щедростью, богатством духовного мира, остротой мысли, глубиной суждений, тонким чувством юмора, широтой души, – все эти чудесные качества и в самом деле были присущи тогдашним московским обитателям, а в особенности молодым обитательницам, то есть цветущим москвичкам, в результате чего после подобных международных мероприятий появлялось на свет множество интересных малышей разнообразных оттенков, чей облик свидетельствовал о том, что генофонд столицы обогатился новыми гранями и аспектами генетического опыта.