Но от всей этой преувеличенной и подчеркнутой нормальности, видимо, очень сильно съезжала крыша у какой-то части населения. Особенно у стариков. Особенно в городах. Народ по сути крестьянский, всю аристократию немцы вырезали еще в семнадцатом веке. И заменили своей, немецкой. Раньше в городах богемских, особенно в Праге, жили чехи, немцы и евреи. И, видимо, составляли какой-то магический треугольник, где три грани так или иначе питали друг друга. Но потом немцы убили всех евреев. А потом чехи выгнали всех немцев. И остались одни. И не то чтобы заскучали, но, видимо, как-то подспудно охуели. Чехи – народ не очень религиозный. Сомневающийся, скептичный, с юморком. Они сильно задвинуты на сексе. Это держит их на плаву. Но в старости секс исчезает, а они, получается, слишком реалисты, чтобы намыслить себе какой-нибудь занимательный бред. Поэтому люди (пожилые в основном) и прыгали с моста имени Готтвальда. Или рылись в помойках, пытаясь разыскать среди мусора утраченное сокровище. При этом стариков и старух в Праге было тогда очень много.
В Советском Союзе, в России, стариков и старух не так уж много. Потому что есть бабки и деды – а это совсем другое, чем старики и старухи. Бабка в помойку не полезет, она лучше на огороде будет кочевряжиться. А дед не прыгнет с моста. С какого хуя, извините, ему прыгать с моста? Он же, блядь, Родину защищал! Он лучше наденет ордена, хлопнет водки, затянет песню со слезой, выкурит папироску, а потом двинет кому-нибудь в ебало. Или просто умрет. Да, деды с бабками в помойках не роются и с мостов не прыгают. Это удел старух и стариков. Городских старух и стариков, одетых в чистенькие пальто. В Праге тогда много было таких. Сейчас их особо не видно: капитализм их как-то незаметно зажевал. А тогда они составляли лицо города.
Ну, художники, естественно, жили своей жизнью. Художники всегда живут своей жизнью, срать они хотели на проблемы населения. Это, в общем-то, и правильно. Этим своим похуизмом они, собственно, и помогают этому самому населению, создают эффект открытой форточки. Без этой форточки население задохнулось бы в своем киселе.
Поэтому перепрыгнем от городских фриков к пражским художникам. Сразу же вспоминается великолепный экземпляр, человек просто потрясающий – Карел Малих. Духовидец, загадочный спиритуальный модернист. Всю жизнь интенсивно галлюцинировал, обходясь без каких-либо психоактивных препаратов (не считая пива и вина). При этом совершенно не сумасшедший, полностью вменяемый. Просто с особенно устроенным мозгом.
История его видений началась еще в детстве. Как-то раз он вышел на лужайку, где сидели его родители, потягивая пивко. И вдруг он увидел своих родителей как бы из всех точек пространства и времени одновременно. Он как бы превратился в некую созерцающую сферу, и эта сфера лицезрела каждый элемент родительских тел, считывая каждую деталь в ее бесконечном пространственно-временном разворачивании. Каждая пуговица, каждая ворсинка на пиджаке сообщала ему полную историю своего существования – от зарождения до дезинтеграции. Когда он первый раз в жизни ебался с девушкой, он вдруг увидел ее тело полностью прозрачным, а внутри этого прозрачного стеклянного тела он ясно и отчетливо рассмотрел ее скелет, где каждая мельчайшая косточка была разного цвета, как на специальном анатомическом пособии. Причем некоторые из этих цветов были таковы, что им не находилось словесного обозначения – во всяком случае в родном ему чешском языке, а также во всех других известных ему языках (впрочем, Малих, кроме чешского, изъясняться мог только по-французски).
Малих жил на собственной вилле, весьма просторной и комфортной, и к вилле прилегал террасный сад, откуда открывался раздольный вид на зеленые окраины Праги. Когда мы приходили к нему, он всегда ожидал нас в полупустой столовой, за длинным столом, где стояла только бутылка белого вина и несколько бокалов. Я не смогу описать вам его внешность, потому что она полностью изгладилась из моей памяти. Зато хорошо помню его работы и его рассказы о собственных видениях и откровениях – этими рассказами (очень впечатляющими, надо сказать) он неизменно сопровождал показ своих рисунков, картин и скульптур.
Он принадлежал к группировке художников, которые в период Пражской весны составляли сплоченную и привилегированную команду, представлявшую Чехословакию на всех международных выставках. Они были тогда арт-лицом Чехословакии, а родина их в тот момент находилась в фокусе мирового внимания.
Но затем Пражская весна закончилась, место социализма с человеческим лицом занял социализм скорее безликий, и художники этой плеяды уже не пользовались благосклонностью коммунистической власти. Они сделались андерграундом, но это был зажиточный андерграунд, обитающий на собственных виллах, которыми они успели обзавестись, пока являлись мейнстримом ушедшей политической весны.
Итак, Малих галлюцинировал с детства, галлюцинировал on the regular base. И все же на этом общем галлюцинаторном фоне случались моменты особых озарений. Одно из этих особенно мощных озарений случилось с ним, когда он сидел в пивной (где же еще настоящий чех должен отлавливать свои озарения?). Он выкушал кружечку пива, закурил сигарету и обратился к проходящему мимо его столика официанту с фразой: «Еще одно пиво, пожалуйста!» Пока рот его выговаривал эту фразу, ему открылось как бы все. Все мироздание обнажило перед ним свою зримую переплетающуюся ясность.
Результатом этого переживания сделалась серия произведений, которые, пожалуй, можно считать скульптурами. Это такие огромные, в человеческий рост, яйца, сплетенные из разноцветных проволок, проводков и прочих ингредиентов. Но в основном из разноцветных металлических проволок. Яйца сплетены неплотно, они полупрозрачны, и в прорехи между проволоками зритель может рассмотреть в эпицентре яйца вылепленную из гипса руку, сжимающую сигарету. Это, собственно, рука самого автора, потому что в тот момент, когда он произносил свою роковую фразу «Еще одно пиво, пожалуйста», взгляд его был устремлен на собственную руку, сжимающую сигарету. Все эти многочисленные яйца являлись запечатлением того откровенческого мгновения. Поэтому называются все эти скульптуры «Еще одно пиво, пожалуйста 1», «Еще одно пиво, пожалуйста 2», «Еще одно пиво, пожалуйста 3» – и далее целая вереница плетеных яиц. Таким образом чешский художник-визионер обратился к искусству и к мирозданию с целой гирляндой просьб о пиве.
Мы, то есть мой папа и я, два посетителя мастерской Малиха, носившие фамилию Пивоваров, конечно, не смогли остаться равнодушными к этой космической просьбе. И хотя приходили мы к нему не с пивом, а с холодным белым вином, но полюбили творчество Малиха всей душой.
Кстати, не наша ли фамилия Пивоваров магическим образом забросила нас с папой в объятия Праги? О пражском (и вообще чешском) пивном культе говорилось и писалось немало. Могу засвидетельствовать, что слухи об этом культе нисколько не преувеличивают ситуацию. Культ действительно существует.
Я уже много лет не прикасаюсь к пиву даже кончиком языка. Предпочитаю красное вино. Мой папа тоже пиво не пьет – вместо этого иногда опрокидывает пару рюмочек водки. То есть мы, Пивоваровы, пиво не пьем – мы его, видимо, варим. То есть изготовляем некое древнее опьяняющее зелье, называемое искусством. Как сказано в поэме Стивенсона «Вересковый мед»:
И вот его вассалы
Доставили двоих
Последних пивоваров,
Оставшихся в живых.
Ну ладно, не последних, конечно. На самом деле наша фамилия достаточно распространена. На днях заходил в клинику «Тибет», что на Садовнической улице. Там мне сказали в регистратуре, что у них много пациентов с такой фамилией.
В общем, пиво мы сейчас не пьем, но в первые пражские годы воздали должное этому древнейшему напитку, который пользовался уважением уже во времена фараонов. Меня каждый день посылали с глиняным архаическим жбаном в пивную «У чешского льва» принести к обеду свежего бочкового пива. В пивной даже днем было людно, накурено, гоготливо – атмосферка вполне средневековая. Казалось, вот-вот ввалятся какие-нибудь недорезанные гуситы и затеют потасовку с католиками. Потасовки случались, а могли и порезать слегка какого-нибудь не в меру дерзкого забияку.
Иногда возникали национальные напряжения между чехами и двумя группами инородцев, которые тогда встречались в Праге повсеместно. Цыгане и вьетнамцы. Чехи их недолюбливали, но при этом побаивались. Цыгане и вьетнамцы – это были достаточно сплоченные и небезопасные национальные сообщества. Вьетнам обладал особыми экономическими отношениями с тогдашней Чехословакией. Получая от чехословаков технику и специалистов, Вьетнам оплачивал свои долги рабочей силой. Невысокие, худые, черноглазые вьетнамцы работали на стройках. В пивной «У чешского льва» у них имелся отдельный стол. Приходили они всегда большой группой, не менее десяти человек. Сидели молча, с прямыми спинами, как японские самураи, – пили пиво и курили сигареты. Как-то раз я стал свидетелем стычки. Один чех – мощный, здоровенный детина, уже изрядно пьяный, – оскорбил вьетнамца. Даже, может быть, ударил. Все вьетнамцы, сидевшие за вьетнамским столом, отреагировали молниеносно. Все они, как по команде, одним ударом разбили свои толстые пивные кружки о край стола – теперь в руках у них сверкали «розочки», крупные осколки пивных кружек с толстыми стеклянными ручками. Опасное оружие. Один из вьетнамцев совершил легкое, почти незаметное движение розочкой в сторону могучего торса обидчика. Кровь брызнула на стену. Зигзаг был отточенный, исполнен мастерски – не убил, даже особо не ранил, но кровь показал. Чехи не стали заступаться за своего. Сразу же встали и отошли к стенкам, унося с собой свои пивные кружки. Кто-то вызвал полицию. Но когда она приехала, вьетнамцы уже ушли.
Цыган коммунистические власти в организованном порядке переселяли в Прагу из словацких деревень, где те до этого прозябали в чудовищной нищете и упадке. Кочевать им запретили, и они поневоле жили в этих глухих цыганских селениях. Правящие коммунисты решили переселить их в столицу. Пражане воспринимали это как наказание за вольнодумства периода Пражской весны. Верховные коммунисты в тот период все были словаками, они с недоверием относились к пражанам. А пражане в свою очередь ненавидели этих словацких коммунистов, считая их коллаборантами, марионетками Москвы. Слова «коллаборант» и «комоуш» (так называли коммунистов) были в тот период распространенными ругательствами. Так что переселение цыган в Прагу столичные жители воспринимали как карательную акцию. Хотя, возможно, коммунисты действительно хотели помочь цыганам: условия цыганской жизни в деревнях были и правда ужасающими. В Праге им давали квартиры, которые сразу же превращались в таборы, – никто никогда не знал, сколько человек проживает в той или иной квартире. Не знали этого, видимо, и сами их обитатели.