Появилась такая квартира и в нашем доме номер 34 по Яромировой улице. Это была квартира на первом этаже, большая, темная, пещерная. Почему-то там никогда не было электрического света. Жители дома впали в состояние ужаса: цыгане шныряли по лестницам, воровали все, что можно (включая велосипеды и даже половые коврики), разводили грязь и антисанитарию. Как-то раз у кого-то из жильцов пропал бумажник с документами и деньгами. Делегация обитателей дома явилась к нам: они сказали, что раз наша семья наполовину состоит из инородцев, то не могли бы мы помочь наладить контакт с цыганами. Мол, инородцу с инородцем легче договориться. Возможно, они были правы. В качестве парламентера к цыганам направили меня.
Не без трепета переступил я порог цыганской квартиры. Длинная анфилада комнат, теряющихся в полумраке. Хотя время было дневное, а на окнах не было штор, но окна оказались так грязны, полностью покрыты темной пылью и какой-то застывшей слякотью, что сюда почти не проникал дневной свет. Повсюду, прямо на полу, спали какие-то люди. Мне чудились даже какие-то сталактиты и сталагмиты – я старался не думать о том, из чего они состоят. Из тьмы блестели черные глаза лихих цыганят. Старухи бубнили по углам. В общем, атмосфера колоритная, нечто как бы из европейской старой литературы – то ли диккенсовские трущобы, то ли стоянка компрачикосов из «Собора Парижской Богоматери». Я попросил, чтобы позвали главного. Он вышел ко мне: серьезный мужик, заросший черной щетиной. Впрочем, вменяемый, проницательный.
Я сказал ему, что я из России, что я в этом городе такой же чужак, как и они. Сказал, что меня послали наводить мосты. Рассказал про похищенный бумажник. Мне было тогда лет пятнадцать, и, кажется, я вызвал некое сочувствие в этом человеке. Черные глаза сканировали меня, затем он кивнул. Сказал, что бумажник найдут и вернут. Что и было сделано уже на следующий день.
Моя дипломатическая миссия оказалась успешной. В дальнейшем отношения нашего семейства с этими цыганами оставались вполне дружественными. Милена, жена моего папы, стала помогать им – приносить детскую одежду, еще какие-то вещи.
Молодая пражанка Милена познакомила моего папу с кругами пражских неофициальных художников и интеллектуалов. Милену уважали в этих кругах, ценили ее ум, обаяние и политическую принципиальность. Полюбили и моего папу. Ну и я, на правах любознательного отрока, с удовольствием таскался вместе с папой и Миленой по мастерским и разнообразным сборищам и, таким образом, познакомился с местным сообществом.
Один из таких кругов (не столько художественный, сколько интеллектуальный) группировался вокруг Ивана Гавела, математика, обогащенного философскими и культурологическими интересами. Иван был живой, кучерявый, очень приятный господин. Его старший брат Вацлав, известный драматург и будущий президент Чехии, в то время сидел в тюрьме, куда власти упекли его за правозащитную деятельность. Но Иван политикой не особо интересовался, его больше увлекали философия и математика. Кружок был очень обаятельный и насыщенный. Устраивались всяческие домашние лекции, философские беседы и прочее. Мне все это очень нравилось. Среди приятнейших этих людей выделялся особой добротой и интеллектуальной просветленностью доцент Иржи Фиала. Его так все и называли – доцент Фиала, не иначе. В Чехии любят всякие звания и научные степени и обращаются друг к другу «пан доктор такой-то» или «пан доцент такой-то». Меня поначалу это немало удивляло, а слово «доцент» ассоциировалось у меня только с бандитом по прозвищу Доцент из кинофильма «Джентльмены удачи». Как поется в песенке:
Один московский кент
По прозвищу Доцент
Узнал об исторической находке…
С доцентом Фиалой связана одна более поздняя замечательная история, которую вскоре расскажу. Присутствовал некий намек на святость в фиалковом сиянии доцента Фиалы. Но главной интеллектуальной звездой этого кружка считался господин, явно далекий от святости. Иначе говоря, господин очень раздражительный, желчный, высокомерный, а иногда откровенно злобный. Тем не менее он был гений, и все об этом знали. Этого гениального господина звали доктор Нойбауэр. Круг интересов этого человека был настолько широк, что уже и кругом не казался – скорее некая сумма лучей. В частности, он слыл знатоком средневекового символизма. Никогда не забуду огромного впечатления, которое произвели на меня его лекции о знаках и символах в средневековом чешском искусстве. Эти лекции, овеянные пылким эзотерическим духом, он читал специально для членов упомянутого кружка. Он водил нас по залам Национальной галереи и вдохновенно комментировал средневековые артефакты, в основном алтарные изображения, чудом уцелевшие после гуситских погромов. Гуситы-табориты, ранние протестанты, оголтелые иконоборцы, врывались в церкви и уничтожали все, кроме распятий. Но кое-какие ценные изображения уцелели на юге Чехии, на землях князей Розенберг, которым удалось аккумулировать военные силы, достаточные для того, чтобы не пустить иконоборческие отряды на княжескую католическую территорию.
Если бы не талант в деле организации военных действий, проявленный княжеским семейством Розенберг, не видать бы нам сейчас чешского средневекового искусства. А искусство это между тем отличается визуальной изысканностью, а также насыщено мистическими смыслами и алхимическими шифрами, которые и раскрывал перед нами Нойбауэр в потоках своего вдохновенного красноречия.
Среди слушателей Нойбауэра не было, кроме меня, других подростков или каких-либо юных существ. Все остальные были взрослые, уважаемые люди, его друзья. Тем не менее вел он себя, словно капризный профессор среди студентов. Если кто-то шушукался или отвлекался, он мог разразиться язвительными ругательствами, мог даже в гневе толкнуть или больно ущипнуть. Он требовал благоговейной тишины и сосредоточенности. Члены кружка терпимо относились к его нетерпимости, поскольку речи его были великолепны, эрудиция не знала границ, а мысли, им высказываемые, отличались глубиной и необычностью. К тому же он был почти инвалидом, был крайне перекошен, асимметричен, перемещался с трудом, и все ценили его самоотверженность.
Из его лекций мне более всего запомнилась одна, называемая «Щит Пилата». На средневековых алтарях в сцене распятия Пилат изображался стоящим рядом с Крестом в облике воина, нередко в богато украшенных доспехах, с мечом на поясе и с большим щитом в руках. На этом щите неизменно можно рассмотреть некое лицо, отчасти напоминающее лицо самого Пилата. Щит похож на огромную металлическую (золотую) маску. Кажется, что в бою Пилат прикрывается собственным подобием.
Вот этому таинственному лицу на щите Пилата и была посвящена лекция Нойбауэра. Я не буду сейчас углубляться в те мистические и алхимические значения, что скрываются в этом лице. Ограничусь признанием, что лекция эта косвенным образом отразилась во многих моих рисунках – как того времени, так и более поздних.
Я обещал рассказать историю, связанную (впрочем, отчасти) с доцентом Фиалой. Произошло это уже в другую эпоху, уже в период «Медгерменевтики». В 1991 году, будучи в Милане, мы с Ануфриевым встретились с Хеленой Контовой и Джанкарло Полити, издателями и редакторами журнала Flash Art, который в те годы пользовался репутацией модного и авторитетного издания в мире интернационального современного искусства. Мы договорились с ними, что сделаем для журнала арт-проект «МГ» на несколько разворотов, посвященный фракталам. А конкретнее – множеству Мандельброта. Фракталы были тогда остромодной темой. Мы тоже к ним неровно дышали, а множество Мандельброта считали иконой тех лет. После Милана приехали в Прагу и там, готовясь к изготовлению арт-проекта, решили углубить наши фрактальные познания. Ради этого я позвонил доценту Фиале: он был математиком и знал толк в этих материях. Фиала тут же пригласил нас с Ануфриевым в свой научно-исследовательский институт и там познакомил нас с очаровательной дамой по имени доцент Куркова, которая являлась специалисткой по фракталам. Мы очень задушевно пообщались с этими чудесными доцентами – Фиалой и Курковой. После экскурсии по институту отправились с ними куда-то пить вино, и в разговоре как-то выплыло, что оба они поклонники и адепты Станислава Грофа, также известного под уважительным прозвищем Большой Стэн. Полагаю, читателям знакомо это имя и оно не нуждается в дополнительных комментариях – знаменитый американский антрополог и исследователь сознания (в том числе и по преимуществу – измененных состояний сознания), автор популярных книг «Путешествие вглубь души» и «За пределами мозга». Один из духовных лидеров американской психоделической революции. Гроф по происхождению чех. Выяснилось, что он время от времени посещает Прагу и что наши доценты с ним в какой-то момент познакомились и даже подружились. А также увлеклись практикой холотропного дыхания – так называемый rebirthing, или дыхание по Грофу. Гроф разработал эту практику, основанную на механизме гипервентиляции мозга, и предложил ее как средство изживания первичных травм (тех, что связаны с эмбриональным периодом и с моментом рождения). А также в качестве средства расширения сознания, способного конкурировать, по его мнению, с эффектами LSD и других психоделиков.
Я, конечно, к моменту того пражского разговора с доцентами, читал Грофа, в том числе и про холотропное дыхание, но практиковать не пробовал. В общем, закончился этот разговор тем, что они позвали нас в некое сообщество дышащих на сеанс холотропного дыхания. Через пару дней мы пришли туда и отловили страннейшее переживание. Это был подвал в старом облупленном доме под Вышеградской Скалой, недалеко от старого Вышеградского вокзала – этот вокзал много лет стоял заброшенный, с выбитыми стеклами, насквозь проросший травой. Я любил гулять в этих запущенных местах, собственно, совсем близко от нашей Яромировой улицы. Там, в этом подвале, обнаружился некий гуру, руководящий процессом. Обстановка напоминала какую-то спортивную секцию или что-то в этом роде. В длинном подвальном зале разложены спортивные кожаные маты на полу, на равном расстоянии друг от друга. Людей собралось человек двадцать. Гуру объяснил, что все должны разделиться поровну – на дышащих и ситтеров. Дышащие лежали на матах, а возле каждого дышащего сидел персональный ситтер, в обязанности которого входило надзирать за дышащим и помогать ему в холотропном трипе. В чем эта помощь состояла – выяснилось впоследствии. Нас с Ануфриевым положили в противоположных углах зала.