Пан Ирка куда-то отошел. Мы еще минуту поглядели на Польшу, а когда обернулись, увидели, что он открывает ключом дверь этого домика. Оказалось, что это его дача. Внутри опрятно, педантично. Пан Ирка напоил нас кофе.
Говорили про Германию и про то, как там замечательно. Потом пан Ирка повез нас домой. Мы долго убирались, потом обедали, потом приехала сестра пана Рубчика и мы на ее машине поехали на вокзал. Теперь едем в поезде. Уже темно. Скоро, наверное, будет Прага.
Глава сорок восьмаяДва письма из Праги
На днях, в ходе одной из археологических экспедиций на территории своего архива, обнаружил два письма, отправленных мной из Праги в Москву летом 1983 года. Письма я тогда печатал на пишущей машинке, под копирку. Таким образом, у меня остались копии этих посланий. Одно из них адресовано моему отчиму Игорю Ричардовичу Яворскому (я называл его дядя Игорь), другое – его маме Эмме Николаевне, добрейшей и просветленнейшей старушке, которая жила с нами на Речном вокзале. Вот эти письма.
Здравствуйте, дорогая Эмма Николаевна!!!
Был страшно рад получить ваше письмо! Вы пишите, что 13-го собираетесь в Кишинев, так что мое письмо застанет вас уже после вашего возвращения. У меня все в порядке. Как вы видите, я пишу вам на моей машинке tbm de Luxe, которая вам хорошо знакома. Я сейчас сижу за своим письменным столом в мастерской. Папа сидит неподалеку, за своим столом, и рисует. Он передает вам большой привет! Милена сейчас на работе, а Магдалена в школе, так как сейчас утро. День сегодня дождливый, и из своего окна я вижу мокрые черепичные крыши и людей, которые, торопливо подскакивая, бегут с зонтиками. Живем мы в старом районе, который называется Нусле. Отсюда совсем недалеко до центра Праги. Стоит выйти из дома и сесть в трамвай, как через десять минут вы уже в самом центре. Вы оказываетесь на длинной и очень красивой улице, где огромное количество всяческих магазинов. Самые различные запахи, очень приятные, будоражащие, касаются вашего носа. Пахнет кофе, колбасами, какао, кондитерскими изделиями и шоколадом, острыми восточными специями (из китайского ресторана), книгами, ветчиной, жареными курами и др. пр. Мы с папой обычно гуляем по этой улице, заходим в книжные магазины. Здесь я особенно обожаю букинистические, со старинными книгами. В этих пещерах и гротах обычно почти никого нет, лишь несколько стариков в очках сидят, углубившись в огромные фолианты, да какой-нибудь случайный посетитель разглядывает пыльные полки. Однажды, развернув большую старинную книгу, я обнаружил между страницами сплющенного, иссушенного господина, который, видимо, слишком углубился в чтение. Пришлось осторожно отложить книгу, чтобы не выронить этого господина. Однако я по своей неловкости все-таки выронил его, и его тут же унесло ветром.
Выходя на улицу, я сталкиваюсь с группой людей, в чьем облике замечаю что-то странно-знакомое. Длинные носы волочатся по земле, глаза сонно прикрыты, они натыкаются на прохожих, роняют шляпы, зонтики, очки. Огромные их уши чутко прислушиваются ко всем звукам, но, однако, не делают из этих звуков никаких выводов. Это группа туристов из Блюмауса. Вообще в Праге встречается много людей, чьи поступки я не могу никак объяснить. Например, многие, из гордости, ходят но головах, другие заменяют ноги колесами и катятся с огромной скоростью. Третьи чихают с постоянным упорством. Четвертые принципиально против ботинок и ходят только босиком.
Вот мы видим большой старинный дом, в котором живет один наш знакомый художник. Мы с папой и Миленой недавно побывали у этого художника в гостях. Он провел нас в комнату, выходящую всеми окнами на готический собор, усадил нас на просторный, но очень низкий диван, дал нам по стакану чая и стал показывать свои работы. Но тут появились какие-то существа. Хрюкая, они катались по полу, кусались, пищали, визжали, прыгали на нас, опрокидывали мебель, рвали рисунки художника, опрокидывали горячий чай прямо на нас. Художник сидел как ни в чем не бывало. А нам в этих условиях приходилось поддерживать светскую беседу. Папа говорил о недавно прошедшей выставке, осторожно стряхивая с себя нечто мохнатое, с длинным желтым хвостом. «Вы знаете, мне кажется, в этой картине вы смешиваете несколько разных стилей», – с трудом произносила Милена, стараясь избавиться от двух полосатых с длинными носами-раструбами. «Да, изволите видеть, мне очень нравятся ваши работы», – поддакивал я вежливенько, в то время как мне на шею взобрался тяжелый, раздувшийся, как пузырь, да к тому же с тремя головами. Наконец я не выдержал и, схватив одно существо за ногу, выбросил его в открытое окно. Художник горько заплакал. Оказалось, что это был его сын. Пришлось нам покинуть этот гостеприимный дом, который резко перестал быть гостеприимным. Выходя, я увидел то самое существо, выброшенное мной, – оно увлеченно ползло вспять по лестнице. Напоследок оно еще ухитрилось испачкать нам всем обувь своим длинным грязным хвостом.
А еще недавно мы посетили одного коллекционера. Он размещался в огромной квартире, больше похожей на музей, чем на квартиру. Всюду висели картины. Хозяин дома щеголял в широких белых штанах, которые раздувались, как парус. Нам вручили по микроскопической чашечке кофе и усадили на стеклянные кубы. Сидеть на них надо было осторожно, так как они являлись произведениями искусства. Возвращаясь от коллекционера, мы проходили через огромный парк, который раньше принадлежал графу Гребе. И, представьте себе, весь парк оказался усыпан белыми мышами. Они спали всюду: на траве и в кронах деревьев, так что в первый момент нам показалось, что выпал снег. Да, Прага странный город. Здесь происходит много странных событий.
Скучаю по нашим партиям в шахматы! Здесь со мной совершенно никто не играет, так что, наверное, вы у меня будете выигрывать, когда я приеду. Кланяйтесь Игорю Ричардовичу и передайте ему мои горячие поздравления с приближающимся днем рождения! Огромный привет маме! А также Монечке![4] Папа и Милена шлют вам свой поклон! Эмма Николаевна, пишите мне! Желаю вам всего, всего, всего хорошего!
Здравствуйте, дорогой дядя Игорь, то есть, простите, г-н Блюм! Разрешите Вас глубочайше приветствовать!
Ваш драгоценнейший фогельмаус получили в сохранности, он ничуть не повредился в дороге и все так же прекрасно поет. Я сразу поставил его в воду, и он мгновенно зацвел. Заглянув в один из цветков, я увидел как будто очертания какой-то комнаты. Приглядевшись, я заметил шкаф, письменный стол, над которым висел китайский пейзаж. Вдруг открылась дверь, и вошли Вы собственной персоной. Ваша лысина слегка поблескивала в полумраке. Осторожно вы приблизились к шкафу. И тут заметил я в этом, знакомом мне, шкафу некий невиданный прежде ящик. Открыв этот ящик, Вы заглянули туда и поманили кого-то пальцем. В ту же секунду некое мохнатое существо очертя голову кинулось по комнате и взобралось на шкаф. Вы стянули его за хвост и уже было хотели спрятать обратно, как в комнату вошли гости. Тут были Юра Дидосян со своей женой, Коля Халафян со своей бабушкой, Валентин Петрович Чугунов с куском хачапури в руке и рюмкой в другой руке, господин Нессельродэ с таксой под мышкой, Андрей Монастырский, тревожно оглядывающийся по сторонам, коварно улыбающийся Добросельский, тихо смеющийся Брюссельский, хромой Запотоцкий, близорукий Плясунков, Абрамович – такой низенький, что многие принимали его за табуретку, Сорокин, Фабрициус, только что прибывший из Бакуриани, Капатакян из Тбилиси и многие другие. Гостей было так много, что они заполнили всю комнату, так что многим не хватало места. Брюссельский толкнул Зопотоцкого, и я отчетливо видел, как жена Дидосяна укусила бабушку Коли Халафяна. Шум стоял страшный. Чугунов сел на Абрамовича, окончательно уверенный, что это табуретка. Добросельский прохаживался по комнате, трогая предметы, и время от времени смотрел на Вас, молча, сощурившись и улыбаясь. Он единственный заметил, что в руках у Вас – странное существо. Чтобы не попасть в неудобное положение перед гостями, Вы придали существу плоскую форму и торопливо повесили его на стену между китайским пейзажем и Вашей работой пастелью. А гости всё прибывали. Через комнату быстро прошел Каспаров, неся в руках шахматы, но Монастырский успел привязать к его ноге шнурок, который заставлял Каспарова нетерпеливо дергать ногой. Появилась Сара Абрамовна Шмодт, но, приглядевшись, можно было узнать в ней переодетого Кабакова. Гости страшно шумели, так что нельзя было ничего разобрать. Тише всех говорил Сорокин, но его слова только и можно было расслышать в этом грохоте. Он высказывал какую-то мысль, но так как слова произносились с интервалом в пять минут, за этой мыслью никак невозможно было уследить. Многие гости рассматривали Ваши работы, развешенные на стенах. «В этой работе вы совсем не похожи на себя», – заметил Кютценбах, указывая на висящее существо. «Да, – ответили Вы, стараясь не смотреть в честные голубые глаза старого Кютценбаха, – в этой работе я экспериментировал». В этот момент близорукий Плясунков, желая лучше рассмотреть ту работу, о которой шла речь, приблизил к ней свое лицо, и существо впилось ему в нос. Раздался душераздирающий крик. Все гости толпой бросились вон из комнаты, несмотря на уверения Сары Абрамовны, что все здесь происходящее лишь социальное явление. Остался один Каспаров, который сидел над шахматной доской, глубоко задумавшись. Он готовился к решающей партии с Вами. Вы сели напротив него, и игра началась. Но вся сила Каспарова состояла в ловкости его ног. Во время игры он сплетал ноги таким образом, что мысли вытягивались из левой ступни противника и втекали в правую ступню Каспарова. Однако теперь ему мешал шнурок, привязанный Монастырским. Пришлось ему пожертвовать собственную пешку: он подбросил ее и ловко поймал ртом, а затем с хрустом разжевал и проглотил. Это не помогло, и Каспаров съел одну за другой все свои фигуры, после чего сдался. Покончив с ним, Вы сели за письменный стол и, как я надеюсь, стали мне писать ответ на это письмо. Желаю Вам всего, всего хорошего!