Поэтому идеальный редуктивный итог индивидуации – «пустое "я"» – воспринимается как предел деиндивидуации.
Итак, можно еще раз с полным правом сказать, что «пустое "я"» занимаемо записью, но не есть запись, «пустое "я"» – это фрагмент среза побочных продуктов текстообразования, занимаемый записью означающего первого лица текста.
Глава пятьдесят втораяСпаси!
Кого здесь нужно было спасать – то был еще вопрос, туманный и неясный. Увидев эту пятерку, в какой-то миг я сам хотел спастись. Во всяком случае, непроизвольно с моих сухих губ сорвалось взволнованное «Спаси, Господи». Удивительная пятерка, восседающая на деревянной скамье над мирным морем, дружно пялилась в золотые глаза Семашко. Мне показалось, они играли с золотой головой в гляделки – кто кого переглядит. Казалось, они ждут, что старый и суровый Семашко сейчас не выдержит и сомкнет свои золотые веки. И с золотых ресниц слетит вековая золотая пыльца, оставленная пятками микроскопических ангелов.
Но Семашко держался молодцом.
Мне удалось подробно рассмотреть эту могучую кучку. Эта была самая странная могучая кучка, какую мне когда-либо приходилось видеть. Казалось, между этими людьми не было ничего общего. Эти люди казались настолько ошеломляюще разными во всех отношениях, что я никогда бы не поверил, что эту разношерстную компанию может объединять что-либо, кроме совершенно непостижимого фанатизма, который сверкал в их глазах.
Если то были фанаты, то фанаты чего? Адреналина и экстрима? Фанаты Тоторо, фанаты наркотических грез? Фанаты азотной феи, фанаты детективных сериалов, фанаты космоса и звездных светил? Фанаты йоги, фанаты зеленых элитных чаев и зеленых человечков? Фанаты Азии, фанаты Америки, фанаты гедонизма и онанизма? Фанаты маленьких девочек, фанаты рыжего цвета, фанаты кошек и букашек?
Я все еще стоял, застыв на месте, словно окаменевшая тень золотого Семашко.
Внезапно из зарослей кипарисов и фруктовых деревьев появилась сияющая Бо в изумрудном (цвета мокрой травы) платье. Могучая кучка слегка оживилась, когда появилась моя Биппи. На лавочке, где восседала пятерка, оставалось еще с краю свободное место, и Бо скромно присела к ним, сложив руки на коленях, словно школьница. Теперь их стало шестеро на этой лавочке. Лавка происходит от слова Love, не так ли? Созерцая эту гирлянду, я испытал небольшое, но острое откровение. Я осознал, что, завершив собой эту цепочку, Бо превратила слово «Спаси» в слово «Спасибо».
С П А С И Б О!
Что это «спасибо» могло означать? Кому спасибо? За что спасибо? Спасибо тебе, Семашко, за наше счастливое детство? Или что?
Пока я терялся в предположениях, ноги мои неумолимо несли меня в сторону ликующей компании. Я поздоровался. Мне протянул руку краснощекий крупный молодой человек, обрушивший на меня шумный поток приветственных восклицаний. Пока он тараторил, его маленькие светлые глазки стремительно вращались, спрятавшись под бровками-домиками. Сигурдов. Одет просто – шорты и белая футболка с пестрой надписью Amnezia. Рядом с Сигурдовым сидел загорелый, средних лет мужчина в индийских шароварах и яркой рубахе с изображением многорукого Шивы. Верно, Подъяченко. Этот смахивал на йогина – с худым гибким телом и живописным черепом, не скрытым покровом волос, он встретил меня гипнотизирующим взглядом глубоких темных глаз. Мягким, низким голосом Подъяченко о чем-то беспрестанно говорил, монотонно произнося тихие ватные слова, словно моллюск, читающий молитву в своей ракушке.
Внезапно негромкий голос Подъяченко окреп. Он распахнул на себе индийскую рубаху с Шивой, обнаружив утлый торс, затянутый в тельняшку, повидавшую немало на своем веку. Подъяченко вдруг стал читать рэп: читал Подъяченко хорошо, как настоящий профессионал своего дела – с горячим и пылким взглядом, без запинок.
Чаек, лимончик,
Кипяток,
И жизнь идет путем,
браток,
Печенье, сахар,
Мармелад,
И все нормально будет,
брат.
Дочитав текст, Подъяченко сильно ущипнул себя за руку, словно хотел проснуться и не мог. Этот щипок произвел, кажется, обратный эффект. Он вроде бы уснул, сохраняя на лице надменное выражение, которое, видимо, являлось защитной маской, оберегающей его внезапные сны. Жанна Александрова, заметив, что Подъяченко спит, стала непринужденно подергивать его за мочку уха. Жанна оказалась вертлявой женщиной лет сорока, впрочем, судя по всему, душа ее весело застыла на уровне третьего класса школы. Хотя, возможно, школа называлась Хогвартс. Не знаю. Ее маленькое тело постоянно то вращалось, то застывало. Несмотря на ее общительность, природа одарила ее необычайно тихим голосом, она вечно что-то лепетала себе под нос, который имел форму сафьянового сапожка.
Чтобы разобрать ее лепет, приходилось наклонять голову к самому ее лицу, и в эти моменты она любила вскинуть свои тяжелые фарфоровые веки, чтобы одарить вас синим, ничего не понимающим взглядом.
Симмонс то и дело проделывал этот трюк: быстро наклонял свою голову к лицу Александровой, ловил ее опустошенный взгляд, затем с хохотом откидывался назад, показывая солнцу свои крупные блестящие острые зубы. Симмонс был рослый панк с огромным сине-лиловым ирокезом, с туннелями в ушах, затянутый в черную кожу, несмотря на летний зной. Он постоянно строил рожи, хмурился, неожиданно гоготал, сжимая и разжимая свои огромные бледные кулаки, усеянные готическими письменами.
Невозможно было понять, в каком он пребывает расположении духа, – то ли крайне весел, то ли крайне зол. Одна его бровь была выкрашена в ярко-красный цвет и напоминала креветку, другая бровь сбрита напрочь, а вместо нее нарисована зеленая стрелка. В острие стрелы бровь отягощалась пирсингом в форме серебряного кольца, с которого свисала капля из рубинового стекла.
Но, как ни ярок был Симмонс, последний персонаж этой компании – Илюша Ильин – затмевал всех. А все потому, что у него светилась голова. Сначала я подумал, что это отблеск от головы Семашко лежит на его волосах, но вскоре мне пришлось убедиться в том, что голова Ильина источает слабый, но постоянный свет. Видимо, он и правда был святым. В остальном же это был худосочный мальчик лет тринадцати, одетый как-то по-нищенски, в убогих кроссовках, в грязных потертых шортах, но почему-то с недетскими, очень дорогими часами ROLEX на загорелом запястье.
– А мы всё-всё-всё знаем про вас! – весело и кокетливо крикнула мне Александрова (оказалось, голос у нее не такой уж и тихий). – Мы знаем, что всё будет хрю-хрю! А еще мы знаем, что вы – инопланетёнок! А-ха-ха! А еще нам известно, что вы – бамбино-нейтрино! А-ха-ха! Мы знаем, зачем вы приехали сюда. Чтобы всё-всё-всё разузнать про виллу, которая стояла на месте вашего отеля. Правильно? Угадала? Я всегда всё-всё-всё угадываю! А мы – это как раз те люди, которые вам нужны. Мы всё-всё-всё знаем про эту виллу!
– И вы мне, конечно, всё-всё-всё расскажете? – любезно улыбнулся я.
Вся компания, кроме Ильина и Подъяченко, затряслась от хохота, а Симмонс даже погрозил мне огромным костлявым кулаком, на котором среди готических букв встречались изображения синих черепов и куниц.
Компания, внезапно возбудившись, потащила меня и Бо-Пип на пляж греться о каменную стену.
– Там нет никого, – сообщил мне улыбающийся панк, чье лицо столь эффектно украшала рубиновая капелька крови – сережка.
И вот мы уже спускались среди великих рыжих секвой, пиний и сосен, минуя можжевеловые кусты, которым усилия опытных садовников советского времени сообщили форму легких, бронхов и других внутренних органов человеческого тела, способных оздоровиться в этом блаженном санатории. Пляж оказался действительно пуст – лишь ветер да крабы сновали здесь меж камней.
Соленый и йодистый запах предвечернего моря опьянил меня. Возможно, я поступил не вполне вежливо, резко прервав общение с могучей кучкой. Но я не стал греться о каменную стену, весело болтая и шушукаясь. Вместо этого я вошел в море и уплыл так далеко, как только смог. Я доплыл до далеких осклизлых камней, на которые следует взбираться, карабкаясь по их мокрым зеленым волосам. На этих камнях я одиноко пел советские песни и хихикал, встречая неадекватным восторгом медленно наступающий вечер.
Я отсутствовал, наверное, час. Когда я вернулся, на пляже, свернувшись калачиком, спала голая Бо-Пип. Ее мокрые волосы, будто русалочьи хвосты, ворошил и перебирал невидимыми руками ветер. Зеленое платье и зеленые кроссовки валялись неподалеку, но больше никого на пляже не было. С удивлением я обнаружил, что сумасшедшая кучка фриков, которых я только собирался расспросить о Мечте, куда-то исчезла. Но моя мечта осталась лежать здесь, свернувшись в комочек-клубочек.
Я тихо лег на белые камни рядом с невинно спящей русалкой и стал рассматривать шкатулку, которую нам с Бо-Пип вскоре надлежало открыть по рекомендации игривой астрономши. Мы собирались открыть ее возле золотой головы Семашко, но вдруг она открылась сама собой. Шкатулка оказалась пуста. Там, правда, лежали одинокая сосновая игла и темная бусина, но они, видимо, попали туда случайно. Я с изумлением смотрел в светлое древесное нутро шкатулки, которая, как выяснилось, не содержала в себе никаких сюрпризов, если не считать сюрпризом ее свежую деревянную пустоту. А впрочем, я не слишком-то и удивился – лукавый и таинственный нрав Нелли Орловой вполне предполагал такие пустотные сюрпризы. При этом картинка, выжженная на крышке коробочки, впервые заинтересовала меня. На первый взгляд, довольно грубое и упрощенное изображение архаической степной кибитки, запряженной парочкой условных лошадок. Кто мог изготовить такую шкатулку, снабдив ее столь скромной картинкой? Одинокий старый татарин развлекался с прибором для выжигания, сидючи на окраине горной деревни? Или задумчивый заключенный выжигал где-нибудь на задворках своей тюрьмы? Или курнувший планчика инвалид непритязательно изощрялся в тусклом свете артельной лампочки? Или непутевый старшеклассник копировал огоньком картинку из старого учебника истории?