звонит, но плохо видит и слышит, потому что ему уже за девяносто. Он полковник в отставке. Живет на Уралмаше. Один. Не хочет ни с кем жить или в приют отправляться. Его навещают родственники, а доктор Эдуард приезжает раза четыре в год. Сам Эдуард живет в Санкт-Петербурге, точнее в Пушкине, бывшем Царском Селе, на улице Школьной. И в Пушкине, на улице Школьной, живет мой дедушка, которому тоже за девяносто. И он тоже не желает никуда уезжать. Он участник трёх войн и полковник в отставке. И я за него все время переживаю и тревожусь…
И мы с доктором договорились, что я буду навещать его дедушку, а он – моего. Если будет нужно. Тем более номера телефонов и адреса друг друга знаем. Так что дедушки теперь под присмотром. И спать я стала гораздо лучше. Только иногда меня будит дедушка из Екатеринбурга. Про политику говорит. Велит надеть шапку. И хотя он называет меня Эдуардом, все равно на душе спокойнее. Потому что добрые силы присматривают за нами. Надо всего лишь быть внимательнее. И добрее.
Противоядие
Почти от всего есть противоядие, даже от цианистого калия. И многие великие люди в тёмные времена, когда всех травили враги и завистники, носили противоядие с собой. Это им помогало уберечься. Их отравят, а они выпьют противоядие и снова царствуют или картины пишут. Или статуи ваяют гениальные. Или войском командуют.
Противоядие у нас всегда под рукой, в пределах доступа. Поговорили со злым вредоносным человеком, расстроились – поговорите с добрым, хорошим. Прочитали страшное или тревожное – прочитайте доброе, светлое. Про любовь или про то, как кого-то спасли и выручили. Если вас огорчили, можно купить себе подарок или пирожное. Сахар иногда полезен при отравлении. Или можно немножко денег пожертвовать тому, кому плохо. Если толкнули больно – надо кого-то обнять. А боль утраты заглушить заботой о тех, кому она жизненно необходима.
От всего есть противоядие, оно всегда под рукой. Не то что блаженство начнётся или эйфория, но последствия отравления смягчатся, и мы выживем. Главное – как можно скорее им воспользоваться! Так древние философы говорили: благословение уничтожает проклятие. А добро уничтожает зло. Добро и любовь – универсальное противоядие.
Райская жизнь
Я в первый раз приехала в санаторий с семьёй. В Кисловодск. В такой бюджетный санаторий, довольно обшарпанный, если не сказать убогий. Но мне всё равно очень нравилось. Просто ужасно. И к нам за столик посадили одного карачаевца, Барисби Ильясовича. Он работал в ауле колхозным пастухом, а потом заболел. И ему дали путёвку в санаторий для лечения. Это был маленького роста черноглазый худой мужчина с немного кривоватыми ногами. Он полностью разделял мой восторг от пребывания в этом чудном месте. Другие отдыхающие жаловались, что суп невкусный, что в котлетах много хлеба, что медленно обслуживают, долго приходится ждать процедур и приёма у врача. Все сердились и требовали комфорта. Согласно путёвкам. А Барисби Ильясович ел аккуратно суп. Ни разу не швыркнув. Вытирал тарелку кусочком хлеба. Медленно ел котлетку. Очень медленно, маленькими кусочками. Чтобы продлить удовольствие. Изумлялся, что три раза в день дают мясное. И можно выбирать – сосиски или курица. Это же просто рай. Необыкновенная райская жизнь. И ещё булочки. И каша с маслом. И чаю сколько хочешь. Я его угощала своей едой: я всегда на диете. Но он соглашался только меняться. Котлетку – на винегрет, булочку – на яблоко. Все неприятные процедуры он принимал с благоговением – им занимаются врачи! Разговаривают и спрашивают, как здоровье! И назначают лечение. Это просто рай. Так не бывает. А после процедур, когда отдыхающие ходили жаловаться или просто гуляли, Барисби Ильясович был занят. Рядом протекала горная речка с каменистым берегом. Курортники купались. А вылезать по камням скользко, можно упасть. И проворный горец всем помогал выходить из воды. Подставлял руку калачиком старикам и детям. Но особенно часто помогал полным женщинам, чтобы они не упали. И ловко провожал их до лавочек. Когда купание заканчивалось, Барисби Ильясович сидел в холле, в потёртом мягком кресле. И улыбался от удовольствия. Телевизора не было, и Барисби Ильясович смотрел на аквариум с гуппи. Каждое утро он подвигал мне и ребёнку стулья. И печально и громко произносил, как молитву: «Ещё семь дней в раю осталось отдыхать!» Потом – шесть. Пять…
А потом он сидел и ждал маршрутку. Далеко ехать в горы, а дальше – пешком. Мы его провожали. У него губы так по-детски кривились, и он шептал: «Пора мне убираться домой. Другим надо в раю отдыхать. По очереди!» Из подарков взял только чай. Очень любил чай. А потом улыбнулся, прощаясь. И выразил надежду, что болезнь не прошла до конца. И когда-нибудь его снова отправят в райское место. Невероятно прекрасное, сытое, чудесное место.
Я потом побывала во многих местах. На курортах. И не скандалила. Не жаловалась. Вспоминала Барисби Ильясовича. И жалела только о том, что не могла с ним поделиться. Взять его с собой…
О жалобах и «страдальцах»
Писатель Бунин ехал в поезде с другим писателем. И все жаловался: плохо себя чувствует, дела неважно идут, возраст, нога болит. Ехали они, ехали, а потом спутник Бунина выскочил из купе и закричал оттого, что у него нога страшно заболела. И плохо ему стало. Это неудивительно: научно доказано, что депрессия передаётся и даже программа смерти. И психические заболевания передаются, как зевота. И поэтому зря Бунин обижался на Чехова, что тот ему коротко ответил на восьмистраничное письмо, состоявшее из жалоб и описания сложного душевного состояния. Чехов телеграмму послал: вы, мол, поменьше пейте и жизнь наладится. Бунин обиделся. Надо же. А изливать свои жалобы тяжелобольному человеку он считал совершенно нормальным. Чехов остатки лёгких выплёвывал, а Бунин о своих противоречивых стремлениях ему писал. И о ноге. Хотя у него с ногами ничего страшного не было, судя по биографическим сведениям.
У Чехова есть рассказ «Враги» о враче, у которого умер единственный ребёнок. А пациент ему жалуется, что от него жена сбежала. И возмущен отсутствием сочувствия и нежеланием доктора разделить его страдание. Видимо, после общения с Буниным написан этот рассказ.
Прежде чем изливать душу и рассказывать о страданиях, подумайте о других людях. Мне очень совестно бывает. Не за себя. А за тех, кто громко и горестно рассказывает, что у него иногда голова болит. Или денег мало. Или муж не очень сильно любит. А вдовы и сироты этого «страдальца» утешают. И инвалиды поддерживают. А умирающие – подбадривают. И даже шутят, как вот Чехов в телеграмме Бунину.
Хорошее место
Прекрасное место. Счастливое. Это наш университет. Все изменилось, а университет стоит. И двери те же, большие такие. И даже гардеробщик, кажется, тот же. Который пальто выдавал не по номеркам, а кому какое нравится. В мою юность пальто были примерно одинаковые. В фойе шахматисты играют под управлением моего профессора. Профессор совсем старенький. Кричит: «Аня! Аня!» – и нисколько не обидно, что без отчества. А за ним другой профессор, опираясь на палочку, спешит. Беретик тот же, из-под него видны седые кудри. Он тоже уже в почтенном возрасте. «Анечка!» – кричит негромко. И охранник улыбается и пропускает. Раньше не было охранника, но он тоже хороший. И профессора радуются и почему-то решают показать мне кофейный автомат. Отличный аппарат. Из него пьёт кофе Мухаммед, которого тоже мне показывают. Он из Йемена. И Мухаммед хороший. Он немедленно протягивает мне свою чашку, из которой пьет, и улыбается. И юный шахматист с доской тоже улыбается, обещает показать мне какой-то удивительный этюд одного гроссмейстера. И меня ведут в подвал, где радио. И там тоже все радуются и улыбаются. Знаете, от удовольствия бывает такая немножко нелепая улыбка, от которой губы сами разъезжаются в стороны. И все немножко краснеют от удовольствия. Просто так. Записывается передача, передаются приветы слушателям, и все ужасно нравятся друг другу. И потом с такими же улыбками фотографируются. И машут, и прощаются. А потом девочка не выдерживает, догоняет меня и обнимает. На прощание.
Я ухожу, переполнившись счастьем и радостью. Просто так. Мухаммед машет мне чашкой, а профессор – какой-то шахматной фигурой. И я понимаю, что такое альма-матер. Мой университет. Меня отсюда в роддом увезли. На лекции с младенцем пускали. Отдавали свое мыло, которое было по талонам,– пеленки стирать. Профессор покупал младенцу булочки в столовой, которые я, конечно, ребенку не давала, ведь грудному нельзя. Но меня они буквально спасли в голодные годы. Здесь я свои дипломы получала. И написала свои первые рассказы.
Ничего не изменилось: как была любовь, так и осталась. Навсегда. И ничего не страшно. Ни кризис. Ни старость. Ни даже смерть, которая все равно когда-то будет. Пока есть хорошее место. Оно для каждого своё. У меня – наш университет. И ещё – эта книга. Укрытие, убежище и приют души. Вот что такое хорошее место.
Поборник нравственности
К тем, кто делает замечания и лезет в чужую жизнь, я отношусь с тревогой. Мало ли что им не понравится в моём облике и поведении. Кальвин и Савонарола сначала делали замечания, а потом стали убивать. За музыкальные инструменты, песни, пляски и неподобающий внешний облик. Нравственность требует суровых мер. Но теперь и я поборник нравственности. Суровый, как древний проповедник.
Мы в бассейн ходили с мужем. Я в дамской раздевалке переоделась. Муж – в мужской. Очки я сняла, понятное дело. Пар и влажность. Но трусы сразу увидела. На муже. Золотистые, обтягивающие, с сердечками. Кризис среднего возраста. Купил втайне и надел. Натянул. С усилием. Сорокалетний кокетка, если не сказать хуже. Я гневно сказала: «Такие трусы ужасны. Непристойны. Они шокируют. Следует вспомнить о возрасте и чувствах других людей. Немедленно переоденься! Ступай в раздевалку!» Я даже разделила в этот момент чувства Савонаролы. Безнравственность отвратительна! И незнакомый мужчина стал оправдываться. Он купил эти трусы здесь, в бассейне, потому что забыл свои. Простите. У него такие, как шорты, но они дома. Он устыдился и чуть не плакал. И купаться не пошёл – я же велела ему переодеться. И даже так пальцем делала в воздухе, как Савонарола. Который тоже, наверное, без очков ходил. И лез к посторонним людям, перепутав их со своими слугами или домочадцами.