Вдруг у меня возникла ужасная идея. Уолтер извлек из кармана платок и принялся утирать себе глаза. Как можно было предвидеть, припев подхватило немалое число зрителей: «Но где же, где ты, мой Крошка Джеки?» Я заерзала на сиденье. Только не это — стучала в голове мысль. Бога ради, только бы я ошиблась!
Но я не ошиблась. В ответ на плаксивый вопрос Уолтера из-за кулис запищал голосок: «Папа, вот я, твой Крошка Джеки! Вот я!» На сцену выбежал мальчуган, схватил руку Уолтера и поцеловал. Это была Китти. Она была одета в матроску — мешковатую белую блузу с синим кушаком, белые бриджи, чулки и коричневые туфли на плоской подошве, за спиной болталась на ленте соломенная шляпа. Волосы она немного отрастила и завила. Оркестр начал другую мелодию, голоса Китти и Уолтера слились в дуэте.
Публика приветствовала ее аплодисментами и улыбками. Китти подпрыгивала, Уолтер, склонившись, грозил ей пальцем, оба смеялись. Зрителям нравился номер. Им нравилось, как Китти — моя милая, пикантная, дерзкая Китти — изображала при своем муже малютку в коротких чулочках. Они не видели, как я краснела и ерзала, да если б и видели, то не поняли бы почему. Я и сама не очень это понимала, меня только терзал жгучий стыд. Пусть бы уж заодно они ее ошикали, забросали яйцами. Но им нравилось!
Я вгляделась пристальней. Вспомнила о своем оперном бинокле, поднесла его к глазам и увидела Китти совсем рядом, как во сне. Волосы стали длиннее, но сохранили каштановый цвет. Ресницы такие же длинные, стан тонкий, как ива. Собственные обаятельные веснушки Китти закрасила, нарисовав сверху другие — крупные и забавные, но я так часто прослеживала пальцами узор прежних, что теперь легко угадывала их под слоем пудры. Губы, такие же полные, поблескивали во время пения. Между куплетами Китти потянулась к Уолтеру и поцеловала его в бакенбарды…
Я опустила бинокль. Мальчишки в моем ряду проводили его завистливым взглядом, и я пустила его по рукам; под конец, похоже, его кинули какой-то девице на балконе. Когда я снова обратила взгляд на сцену, Китти с Уолтером показались мне совсем крохотными. Уолтер опустился в кресло и притянул Китти к себе на колени; руки ее были сцеплены на груди, ноги в мальчиковых туфлях болтались в воздухе. Но я не смогла больше терпеть. Я вскочила. Мальчишки что-то кричали — я не слышала. Спотыкаясь, я пробралась по темному проходу к двери.
В Королевской опере все так же заливались на сцене певцы, ревели горны. Я слышала их через дверь: не пробираться же обратно к негодующей Диане. Отдав билет итальянцу-гардеробщику, я села в вестибюле на бархатный стул и стала смотреть на улицу, где было тесно от поджидавших экипажей, цветочниц и проституток обоего пола.
Наконец послышались крики «браво», сопрано вызывали на бис. Двери распахнулись, в вестибюль хлынула говорливая толпа, появились наконец и Диана с Марией и Дикки, а также собакой и подступились ко мне с зевотой, упреками и вопросами, что случилось. Я сказала, что меня тошнило и я была в мужском туалете. Диана тронула мою щеку.
— Чересчур волнительный был для тебя день, — проговорила она.
Но тон ее был холоден, и долгий путь обратно на Фелисити-Плейс мы проделали в молчании. Когда миссис Хупер нас впустила и заперла за нами парадную дверь, я дошла с Дианой до ее спальни, но не остановилась, а направилась дальше, в свою. Диана взяла меня за руку:
— Ты куда?
Я высвободила руку.
— Диана, я скверно себя чувствую. Оставь меня.
Диана снова завладела моей рукой.
— Ты скверно себя чувствуешь. — В ее голосе слышалась издевка. — Думаешь, меня очень интересует, как ты себя чувствуешь? Входи, сучка, сию же минуту и раздевайся.
Я помедлила.
— Нет, Диана.
Она шагнула ближе.
— Что?
У богачей есть особая манера произносить «Что?»; можно подумать, это слово заточено и снабжено острием; его извлекают, как из ножен кинжал. Именно так произнесла его тогда Диана в темном коридоре. Оно пронзило меня, и подо мной подогнулись колени. Я сглотнула.
— Нет, Диана. — Это был чуть слышный шепот. Но, уловив его, она схватила меня за грудки, так что я едва устояла на ногах. — Отстань, мне больно! Отстань от меня, отстань! Диана, ты порвешь мне рубашку!
— Что, эту рубашку?
Схватив рубашку за край, она рванула, рубашка лопнула, показалась голая грудь. Диана взялась за пиджак и сорвала его тоже; она шумно дышала и жалась ко мне вплотную. Я пошатнулась и приникла к стене — закрыла лицо рукой, ожидая удара. Но, подняв наконец глаза, поняла, что лицо ее бледно не от ярости, а от похоти. Она притянула мои пальцы к вороту своего платья, я сообразила, чего она от меня хочет, и, вопреки всем своим сердечным переживаниям, задышала чаще и ощутила щекотку между ног. Я дернула кружево, швы затрещали — звук подействовал на меня, как хлыст на лошадь. Я содрала с нее черно-бело-серебряный наряд от Уорта, парный к моему костюму, и, когда он упал на ковер и был затоптан, она заставила меня опуститься на колени и трахать ее, пока она не кончила раз, а потом другой.
И только после этого она меня отпустила.
Я лежала в темноте и тряслась, зажимая рот, чтобы не разрыдаться вслух. На шкафчике у кровати поблескивал при свете звезд мой подарок, наручные часы. Я потянулась за ними и ощутила в ладони холод, но, поднеся их к уху, вздрогнула; они твердили и твердили одно только слово: Китти, Китти, Китти.
Я отбросила часы и закрыла уши подушкой, чтобы не слышать. Нет, не стану плакать. Не стану даже думать. Я просто подчинюсь бездушным, не зависящим от времен года порядкам Фелисити-Плейс.
Так я думала тогда, но дни, которые мне предстояло провести на Фелисити-Плейс, уже были сочтены, и их неспешно сметали стрелки моих красивых часов.
Глава 14
После моего дня рождения я заспалась допоздна, и когда, по звонку, Блейк принесла кофе, обнаружилось, что Диана ушла, не дожидаясь моего пробуждения.
— Ушла? Куда это? С кем?
Блейк, присев, ответила, что не знает. Я снова откинулась на подушку и взяла чашку кофе.
— Во что она оделась? — спросила я.
— В зеленый костюм, мисс, и взяла сумочку.
— Сумочку? Значит, скорее всего, она в Кэвендишском клубе. Она не говорила, что идет в клуб? А когда вернется, сказала?
— Простите, мисс, она ни о чем ни словом не обмолвилась. Не в ее привычках меня об этом извещать. Может, спросите миссис Хупер…
Я спросила бы миссис Хупер, но мне не нравилась ее манера глазеть на меня, когда я лежала в постели.
— Ладно, не важно.
Блейк нагнулась, чтобы вымести камин и разжечь огонь. Я вздохнула. Я думала о вчерашних Дианиных грубых поцелуях, о том, как они меня и возбуждали, и отталкивали, в то время как мое сердце все еще болело по Китти. Я застонала, Блейк подняла глаза, и я спросила нерешительно:
— Тебе не надоело, Блейк, прислуживать миссис Летаби?
Щеки Блейк вспыхнули. Она повернулась ко мне:
— Какую хозяйку, мисс, ни возьми, мне любая бы надоела.
Я ответила, что понимаю. Потом (мне было в новинку беседовать с Блейк, а еще я скучала и дулась оттого, что Диана ушла, не разбудив меня) добавила:
— Значит, по-твоему, миссис Летаби не очень придирчивая?
Блейк снова покраснела.
— Все они, мисс, придирчивые. Иначе что бы они были за хозяйки?
— Что ж… но тебе здесь нравится? Довольна ты этим местом?
— У меня собственная комната, мало кому из служанок так везет. Кроме того, — Блейк вытерла руки о передник, — миссис Летаби платит приличное жалованье.
Я вспомнила, как Блейк каждое утро приносит кофе и каждый вечер — несколько кувшинов воды для умыванья.
— Не сочти за невежливость, но… на что ты его тратишь?
— Я его откладываю, мисс! Собираюсь эмигрировать. Приятельница говорит, в колониях, имея двадцать фунтов, можно завести меблированные комнаты и собственных служанок.
— Правда? — (Она кивнула.) — А тебе хочется сдавать меблированные комнаты?
— О да! В них всегда будет нужда, потому что в колонии едет народ.
— Да, верно. И сколько ты скопила?
Блейк опять покраснела.
— Семь фунтов, мисс.
Я кивнула. Потом, подумав, спросила:
— Но колонии далеко, Блейк! Как ты перенесешь путешествие? Это ведь корабль — а если шторм налетит?
Блейк подняла ведерко с углем.
— О, это меня не заботит, мисс!
Я засмеялась, она тоже. В первый раз мы вели такую откровенную беседу. Я привыкла звать ее, как Диана, «Блейк», привыкла к ее приседаниям, не стеснялась показываться в таком виде, как сегодня: с распухшим от слез лицом, голая в кровати, с грудью, прикрытой простыней и со следами Дианиных поцелуев на шее. Привыкла не смотреть на Блейк, вообще ее не замечать. Теперь, когда она засмеялась, я поймала себя на том, что наконец всматриваюсь в нее, в ее зардевшиеся щеки, в темные ресницы, и думаю: «О, да она настоящая красавица!»
И как только я об этом подумала, мы, как прежде, застеснялись. Блейк приподняла ведерко с углем, потом подошла ко мне за подносом и спросила:
— Чего-нибудь еще желаете?
Я ответила, пусть приготовит мне ванну, и она присела.
Пока я отмокала в ванной комнате, хлопнула парадная дверь. Это была Диана. Она вошла в ванную.
Объяснила, что заглянула в Кэвендиш — всего только взять письмо, которое другая дама должна была подписать.
— Я не хотела тебя будить. — Диана погрузила пальцы в воду.
Тут я и думать забыла о Блейк с ее красотой.
Я не вспоминала о Блейк больше месяца. Диана давала обеды, я позировала, переодевалась; мы бывали в клубе и в Хэмпстеде у Марии. Жизнь шла как обычно. Время от времени я капризничала, но после нашего выхода в оперу Диана научилась обращать мои капризы на пользу своему сластолюбию — под конец я перестала понимать, сержусь я на самом деле или на потребу Диане изображаю злость. Раз или два мне даже хотелось, чтобы она меня разозлила: в яростном совокуплении иной раз виделось больше пикантности, чем в нежном.