Я вяло провела кончиками пальцев по ткани платья. Бархат ластился к коже, был чуточку прохладным наощупь.
«Ты плачешь из-за цвета платья?..»
Воспоминания, как обычно, подкрались без предупреждения и ударили так, что перехватило дыхание. Его голос приходил ко мне снова и снова — во снах и наяву. Я видела смеющийся чёрный взгляд, стоило закрыть глаза. Моя кожа до сих пор горела и ныла, помня о прикосновениях. А губам было больно, так хотели они поцелуя. Сотни, тысячи мелочей — запахи, звуки, дыхание… — я помнила каждую деталь, каждую черту, каждый миг. Как много их набралось за такое недолгое время!
Это был кошмар наяву, в котором я жила все эти дни, и из которого никак не могла выбраться.
Но я должна была.
Я откинула одеяло и встала. Тонкая ночная сорочка висела как на вешалке на моём исхудавшем теле. Интересно, когда начинает быть заметен живот? Я не успела спросить у Полли, а теперь уже не у кого. С новенькой, Люси, я разумеется подобных разговоров разговаривать не буду. У меня большие подозрения, что она «стучит» матери и докладывает даже о том, сколько ложек я проглотила за обедом.
Босые ноги зябнут на полу, ковёр не спасает. И правда, очень похолодало.
Я подошла к окну и впервые за долгие недели посмотрела в него.
Листья облетели.
Все до единого.
Стылый ноябрь пришёл на место моего самого счастливого и горького октября, и голые чёрные ветки жалко покачивались на ветру. Я села на подоконник, прислонилась виском к холодному стеклу и долго-долго смотрела на свинцовое небо и облетевший парк. Такой же печальный и одинокий, как моя душа.
Стекло быстро покрылось испариной от моего дыхания. Но мне нечего было на нём рисовать.
Я положила ладонь на живот.
Что же делать? Долгие дни мои мысли крутились вокруг этого простого вопроса.
В конце концов, я решила, что не имею права расклеиваться, и должна взять себя в руки. Упорные размышления привели меня к нескольким простым выводам.
Первое. Рассказать никому дома я не могу. Страшный скандал, непредсказуемые последствия.
Второе. Опереться мне не на кого, а единственное, что имеет теперь смысл, это мой ребёнок. Только мой — а значит, позаботиться о нём я должна любой ценой.
Третье. Прямо сейчас сбежать я не смогу. После моей выходки с прогулками под дождём за мной так пристально наблюдают, что даже до ванной комнаты — прямо по коридору — я иду в сопровождении служанки, которая так и дежурит под дверью. На ночь двери в Клейморе всегда запирались, а в окно я, разумеется, прыгать не могу.
Четвёртое.
Закономерный логический вывод из всего ранее сказанного. Единственная для меня возможность — это усыпить бдительность родителей, всячески изображать покорную дочь и отправиться-таки в ненавистный Честертон-Хаус. С собой на всякий случай побольше украшений. Это не будет выглядеть подозрительно, поскольку матушка сама же хотела, чтоб я блистала в гостях.
Ну и дальше… дальше мне рисовались два пути. Оба в равной мере отчаянные.
Я собиралась внимательно посмотреть на этого своего «жениха». Была небольшая вероятность, что престарелый лорд собирается жениться вовсе не на мне, а на моём приданом. Если я увижу, что он не проявляет ко мне никакого неуместного внимания, есть вариант попытаться открыться ему. И честно рассказать о том, что или он теряет такую выгодную невесту и все наследство герцога Клейтона в результате скандала, когда я открою всем свою беременность, или… берёт меня в жёны беременную, признав моего ребёнка и выдавая его за своего. Разумеется, второй вариант предполагал, что он лично меня и пальцем не коснётся, никогда.
После долгих размышлений я считала этот вариант самым удачным. При таком раскладе мой будущий ребёнок получит титул, положение в обществе, средства на достойную жизнь. Мои родители будут просто на седьмом небе, пристроив выгодно дочь. Граф Честертон получит за мной половину графства и все отцовские мануфактуры… останется только один несчастный участник сделки, с разбитым сердцем и жизнью, скомканной и порванной в клочья, как страницы исписанного черновика.
Но это уже не имеет никакого значения.
Если же вдруг мой план не встретит у графа Честертона никакого отклика…
Что ж.
Думаю, сбежать из Честертон-Хаус будет намного проще, чем из Клеймора.
Там этого не будут ожидать. И там не будет маменьки. Ну а лошади везде найдутся.
На всякий случай надо будет найти в отцовской библиотеке подробную карту Кориннии и как-то незаметно ее провезти среди платьев…
Господи, как же страшно.
Но ты теперь отвечаешь не только за себя, Марго! А значит, ты справишься. Просто не имеешь права не справиться.
* * *
Неделя пронеслась так быстро, что я не успела и оглянуться.
И вот уже мы садимся в карету, запряжённую четвёркой вороных. Мать машет нам с порога, изящным жестом промакивает сухие ресницы кружевным платком с монограммой «И. К.»…
…Это оказалось ужасно.
Меня укачивало и тошнило постоянно. Отец был ужасно перепуган. Хорошо, что всё удалось списать на тряску в карете. Но во всём этом я находила один плюс — он не лез ко мне с разговорами о своём ненаглядном друге детства. Ещё более перепуганная Люси то и дело поила меня пряным чаем и подавала новые надушенные лавандой платочки. Она, кажется, боялась того, что если мне станет хуже, её уволят с такого хорошего места.
Я совершенно не запомнила дорогу — леса, деревеньки и холмы, мелькавшие за окнами, лишь усиливали тошноту, и я почти не смотрела туда. Да ещё в карете было безумно холодно — жаровня не справлялась. Хотя — отцу было вроде бы нормально. Скорее всего, это меня морозило, хоть я и куталась в своё теплое пальто с песцовым воротником, а пальцы не вынимала из меховой муфты.
Спустя пять дней, который показались мне кромешным адом, отец с восхищённым возгласом показал куда-то за окно.
— Маргарет, милая, ты должна это увидеть! Мы въезжаем во владения Честертонов. Строго говоря, мы уже полдня по ним едем, но это ближний парк. Его проектировал любимый архитектор предыдущей королевы, лорд Шлезвиг. Это место даже внесено в монографию «Десять лучших пейзажных парков Кориннии!» Ты ведь говорила, что любишь пейзажные парки больше регулярных?..
Чтобы не обижать отца, я уныло отдёрнула штору со своей стороны… и забыла обо всём.
Может, оттого, что мы всё это время следовали строго на юг.
Или ветер с моря — графство Чесмор примыкало к побережью, и климат здесь был мягче…
Я не знаю.
Но тут всё ещё царила осень.
Яркое буйство листвы — багряной, карминной, рыжей, золотой — сливалось крупными мазками в одну величественную картину.
— Говорят, Шлезвиг специально высаживал деревья так, чтоб разные оттенки листвы круглый год радовали взгляд, создавая впечатление глубины пейзажа, и не было ощущения монотонности даже для самого взыскательного вкуса, — увлечённо комментировал отец. — Видишь вон те вкрапления тёмно-зелёных лиственниц? Особенно хороши. Как рама для картины.
Я ничего не ответила.
Мы медленно взбирались на холм. Усталые лошади цокали копытами всё реже.
Отсюда было очень хорошо видно, как там, чуть вдали, в излучине тонкой реки, полукругом охватившей небольшую возвышенность, в тумане парит беломраморная беседка. Хоровод колонн под ажурной крышей. В центре — белоснежная статуя, у ног которой намело сухих осенних листьев. Грация с лирой в руках.
Горбатый мостик из круглых замшелых камней отражается в реке. Вогнутая арка в отражении сливается с аркой моста, образуя трепещущее на водной глади кольцо.
Почему-то от красоты этого места защемило сердце. Я хорошо могла представить себя, гуляющей в этом парке. На мостике… в беседке с книгой… босиком по камням неглубокой речушки, подобрав платье до колен…
Я тряхнула головой, прогоняя наваждение.
Скоро мы будем на месте. Волнение нарастало во мне до критической отметки. Сбивая дыхание и увеличивая частоту пульса. Я обнаружила, что почти до крови впилась ногтями в ладони, только когда стало больно.
Наконец, мы преодолели тот самый мост, карета дёрнулась и остановилась. К нам немедленно бросились с десяток конюхов и слуг. Распахнули дверцу, разложили складную лесенку-приступок, и я сошла на землю. Не считая коротких остановок на постоялых дворах для ночлега и ванны, моя нога впервые за долгое время касалась твёрдой земли. Осталось ощущение, будто слегка покачивает — словно бы я всё ещё в карете. Отец подал мне руку, улыбнулся ободряюще — и повёл вперёд, по заметённой листьями дорожке, которая шла вверх от реки.
Широкие ступени каменной лестницы, взбиравшейся на холм, были выщерблены от времени и поросли мхом. Но я уже поняла, что здесь не любят новоделов и предпочитают сохранять старину. Могучие каменные львы, сидевшие по краям ступеней, встретили меня улыбками на кошачьих физиономиях.
Если бы я могла, я бы улыбнулась в ответ.
Но меня так мутило от волнения — ну или может оттого, что второй день в меня вообще ничего не лезло, кроме травяного настоя, — что я не могла даже как следует насладиться красотой этой старинной лестницы. Или дворца с колоннами, белеющего в просвете парка.
Разумеется, иначе как «дворцом» поместье Честертонов назвать было нельзя.
Моя робость лишь усилилась, когда я подумала о том, что сейчас предстану перед хозяином всего этого великолепия.
…Мы шли по аллее, когда что-то, увиденное боковым зрением, поразило меня настолько, что я остановилась.
Не сразу поняла, в чём дело.
Далеко-далеко, на заметённой осенними листьями лужайке, паслась непривязанная белая лошадь. Ощипывая мягкими губами с земли последние зелёные травинки.
Сердце забилось часто и глухо.
— Что такое? — поинтересовался отец.
Я тряхнула головой и продолжила идти.
— Всё хорошо! Идёмте, батюшка. Нас уже, верно, заждались.
Мало ли в поместье Честертонов белых лошадей.
Просто… воспоминания. Слишком острые, слишком болезненные. Ещё не отболело внутри, как я ни пыталась забыть. Но я смогу.