Экономка, вполне вошедшая в роль гида, видимо, стремилась быть на высоте французского красноречия с его пафосом и растроганностью.
Она вывела посетителей обратно в переднюю.
– Здесь, у этой двери задержали девушку, пытавшуюся бежать. Через четыре дня она предстала перед революционным трибуналом, а на другой день склонила свою юную, восторженную и безрассудную голову на площади Революции.
Получив за свое красноречие нежданный пятифранковый билет, старуха рассыпалась в благодарностях перед щедрыми иностранцами. Она заботливо предложила им немного передохнуть во дворе под плющевым навесом. «Какие жары, бог мой! Не засушит ли виноград? Сюда пожалуйте…»
Они сели под навес против входа.
– Я люблю смотреть на эту низкую, тесную дверцу, ведущую на кривую ветхую лестницу Марата. Сюда приходила она, полная решимости, пряча нож в складках платья. Необыкновенная девушка! Знаешь ли, она была внучкой Корнеля? С детства декламировала его героические стихи. Ты знаешь, ты любишь Корнеля?
– Когда-то в инженерном училище я бредил им. Ставил его выше Шекспира, Гомера, Шиллера, всего романтизма. В нем есть особая красота благородного душевного жеста… Soyons amis, Cinna!
– Он вдохновил Шарлотту. Она жила мечтою о подвиге. В Библии ею была отчеркнута фраза: «Юдифь вышла из города, облеченная чудесной красотою, чтоб войти в палатку Олоферна…» Так сама она оставила нормандский город, чтобы явиться в Париж с томом Плутарха и самоотверженным замыслом… Она хотела оставить потомству свое имя в ореоле героической славы.
– Убийство из тщеславия? Убить человека, чтоб доказать кому-то свой героизм?
– Она была республиканкой. Она мечтала об освобождении всех угнетенных. Она не останавливалась перед кровью…
– Неужели и это привлекает тебя?
– В нашей подлой жизни нужно быть готовой к убийству. На обиду отвечать местью…
– Нужно развивать в себе способность к прощению…
Она вся встрепенулась.
– Нет, никогда я не прощу ему! Слишком много, слишком сильно пережито вместе – понимаешь? Мы уже одно существо.
– В таком случае месть равносильна убийству.
– Пусть! Вчера я приняла решение…
– Друг мой, я боюсь твоего безрассудства…
– Я решилась убить его. Он не может, не смеет перейти от меня к другой женщине. Это все равно, если бы меня рассекли надвое и требовали, чтоб я жила и дышала. Я твердо решилась, чего бы мне это ни стоило. Пусть это зовут преступлением! Разве нет у нас верховного права решать самим судьбу наших любимых и близких? Отдать его другим? Молча пережить оскорбление от своего любовника, которому доставила высшее счастье, которого доводила до бешенства, до безумия, до исступления, до потери сознания? Никогда! Я все приготовила к преступлению, сожгла некоторые письма, обдумала все. Я успокоилась, мне наконец стало чудно хорошо…
– Полина, бог с тобой! Загубить человеческую душу! Вдумалась ли ты в это? Представляешь ли ты себе ужас сознавать себя убийцей? Всюду волочить за собою призрак мертвеца, неразрывно и навеки связанного с тобою? Чувствовать себя отрезанной от всего человечества? Да знаешь ли ты, что от иного воспоминания люди лишаются рассудка?
Она смотрела на него неподвижными и бесстрастными глазами. Доводы его не переубедили ее нисколько.
– Но согласись же по крайней мере, что губить себя бессмысленно. Ведь французские судьи сошлют тебя в Кайенну, в пекло и лихорадки, в ужаснейшее каторжное рабство! Ведь не выдержишь же ты этой муки… Пойми же – ты не его, ты себя убьешь!
Это, видно, подействовало. По глазам прошла какая-то вспышка нового решения.
– Ты, пожалуй, прав. Убивать не стоит, но мне хотелось бы мучить его долго, очень долго, всю жизнь. Чтобы никогда он не успокоился. Отравить его кровь и душу смертельным и медленным ядом. Чтобы все поблекло для него, чтоб весь мир потерял свои краски. Чтобы он медленно хирел, ежеминутно в проклятиях вспоминая меня. О, полжизни я бы отдала, чтобы довести его до этого, чтоб в отчаянии и гневе он проклинал бы свою измену…
– Оставь, Полина. Эта мстительность недостойна тебя. Да и не стоит он такого самопожертвования. А страдание свое прими как неизбежное возмездие за страсть. Есть, видно, такой закон…
– В одном ты прав. Губить себя из-за него не стану. Но я еще пребольно раню его.
– К чему это?
– Я должна отплатить ему… или погибну с тоски.
– Увлечешься другим и все позабудешь.
– Никогда! Счастье и наслаждение в любви кончены для меня. Ласка мужчин будет всегда напоминать мне унижения и страдания.
– Только не копи в своем сердце этой ненависти, не дорожи ею, не береги ее, как сокровище…
– Она пройдет только тогда, когда я унижу и растопчу его. Мстя ему, я отомщу вам всем.
И губы ее как-то истончились и плотно сжались, пока взгляд снова становился неподвижным и неумолимым.
Исповедь
Во времена баронов повесить на воротах вассала ничего не значило. Убить своего брата тоже. Следовательно, натура подчиняется тоже разным эпохам…
Из черновиков «Преступления и наказания»
Из окна Полины открывался превосходный вид на Париж. Особенно на ближайший квартал святой Женевьевы. Как-то днем она обратила его внимание на архитектуру средневековой базилики, за самым храмом революционного Пантеона.
– В этой церкви я недавно исповедалась в одном преступном замысле.
Он вздрогнул…
– Неужели же ты клевещешь на себя перед этими католическими патерами, развращенными целибатом?..
– Нисколько, я говорила правду. А чем католический священник хуже нашего протодиакона?
Его снова охватила мучительная тревога за нее. Сердце его исходило болью. Она ласково улыбнулась.
– Не горюй, смотри лучше, какая это чудесная часовня! Она считается одной из самых изящных во всем Париже. Это Сент-Этьен-дю-Мон. Право же, здесь стоит исповедаться в самом страшном грехе…
Он уже любовно следил за контуром этого маленького дворца-церкви. Греческий портал с боковыми нишами и барельефами, каменные розы и высокий остроконечный фронтон, над которым капризно и стремительно возносилась узкая квадратная башня к легкой и сквозной флорентийской кампаниле. Все вместе было восхитительно по тонкости узоров и фантастическому рисунку целого.
– Тебя не было в Париже, я и пошла в эту часовню исповедаться аббату.
– Но в чем же? в чем?..
Тогда она созналась ему в одном своем тайном плане. В припадке ненависти к Сальвадору, в неутомимом желании всех растерзать и уничтожить она пришла к страшной и кровавой мысли, совершенно и безраздельно овладевшей ею. Необычайный и огромный замысел захватил ее и не выпускал из своих цепких лап. Она до сих пор не вполне освободилась от него.
– Что же это? Убить Сальвадора?
– Нет, не его.
– Не его? Но кого же? Может быть, меня?..
– О нет! – бросила она так легко и спокойно, что даже горько стало от этого презрительного миролюбия. – Нет, не тебя. Я говорю тебе – замысел грандиозный и необычайный…
Глаза загорелись героической решимостью.
– Скажи же, облегчи душу.
– Да, я скажу тебе. (Ей, видно, трудно было сознаться даже ему.) Ну, слушай: я изнывала от тоски и возмущения. Я чувствовала – мне нужно непременно убить, но я соглашалась с тобой – не его: он мелок, не стоит великого греха. Ты, может быть, и прав… Губить себя из-за безвестного студента… О нет, свою месть я превращу в подвиг, жертвуя собою, достигну славы, мстя за поруганную любовь, войду в историю человечества…
– Что же ты задумала? – произнес он в глубочайшей тревоге, предчувствуя нечто неслыханное.
– Не все ли равно, какой мужчина заплатит за надругательство надо мной. Все вы виновны, у всех на совести обманы, предательство, жестокое сластолюбие. Но если уж мстить, так чтоб всему миру стало известно о единственной, неслыханной, небывалой, неповторимой мести…
– Поля, опомнись! Неужели же ты могла бы действительно убить человека?
– Не колеблясь.
– Кого же?
Она посмотрела на него с глубоким и почти презрительным равнодушием.
– Неужели же ты не догадываешься? Царя.
Он вздрогнул. Возможно ли? Сколько же должна была перестрадать эта женщина, чтоб из-за обычной любовной интриги идти на такую муку! Он схватил ее за руку.
– Поклянись, что ты никогда не помыслишь более об этом.
Он смотрел на нее молящими глазами. В памяти проносились разговоры 1848 года, Спешнев, кабинет Дубельта, равелин, страшный путь из каземата на эшафот. Три столба среди удручающей белой пустыни. Замкнутая стена солдат. Смертные саваны. Неумолимые раскаты многократного «расстрелять»…
– Ты хочешь, как Дю Барри, валяться в ногах палача с воплем: «еще одну минуточку»?..
Она устала и с каким-то безразличием взглянула на него.
– Нет, я уже от этого отказалась. Теперь прошло… У него отлегло от сердца.
– Как отошла ты от этой чудовищной мысли?
Она задумалась, беспечно как-то вспоминая:
– Недавно бродила по нашему кварталу, обдумывала свой план. Ведь в петербургских кружках не раз говорилось об этом. Решила осмотреть это маленькое кладбище, вон там, за оградой Сент-Этьена, где были погребены тела Марата и Мирабо, выброшенные из Пантеона. А рядом эта красавица-часовня с гирляндами и розами. Вхожу. Служба прошла. С висячей деревянной кафедры у колонны католический патер заканчивает проповедь. Чем-то сразу захватил душу. Решилась во всем сознаться ему. На другой же день стучусь в его келью. «Аминь, войдите!» Днем он показался совершенно другим: огромный толстый мужчина пишет что-то за конторкой. Еле обернулся. «Что вам нужно?» Да еще так грубо и раздражительно. Я совершенно растерялась. – «Ну же?» (Все так же резко и нетерпеливо.) Я не выдержала и зарыдала. Он отвернулся. Наконец я пробормотала несколько слов. «Если вы русская, то должны были пойти к православному духовнику». – «Но мне столько о вас говорили». – «Чем же я могу быть вам полезен? Ищете место? Нет денег? Нет родных, друзей? Согрешили против нравственности?» (Особенно строго.) Я наконец созналась ему: на свете столько страданий и преступлений, у нас в России особенно, я и решилась убить виновника зол на моей родине. «Вздор! – закричал он. – Есть законы, страдают только ленивцы и пьяницы, император Александр – идеал государя и человека!» Это было грубо и