— Я вернусь к двум, чтобы освободить нумер. Если вас не застану, напишу записку, — сообщает, выходя из кареты, Ольга.
А неплохо у неё подруга устроилась: особняк в два этажа, да ещё и в самом центре Москвы. Высокая кованая ограда, украшенная причудливыми завитками и вензелями. У входа стоит привратник. Не сторож, а именно привратник — человек, который знает, кого пускать, а кого вежливо разворачивать.
— Мы тоже к двум вернёмся, — говорю. — Буду искать жильё… подешевле.
Мне неловко, что я снимаю с довольствия Ольгу, но она к этому относится с пониманием. Как, впрочем, и Владимир — тот вообще принимает всё с солдатским равнодушием. Чего уж говорить про Тимоху: этот скряга с самого начала считал мои траты на гувернантку лишними.
Никольская улица тоже, надо сказать, имеет свой лоск. Начинается она от Никольской башни Кремля, где расположен Заиконоспасский монастырь — вроде как там какое-то учебное заведение имеется. Название своё улица получила от монастыря Николая Чудотворца, который стоит ближе к Лубянке. Рядом и Московский университет, поэтому на улице много книжных лавок, трактиров. Есть и кофейни.
Проезжая по мощёной улице, читаю вывески — одна другой занятнее: «Книгопродавец Иван Глазунов», «Французская типография», «Чай и кофе в высшем вкусе», «Кружевныя изыски и товары дамскаго удовольствия», «Порядочный обед за полтину» — что бы это ни значило. Дома встречаются и каменные, и деревянные, в основном — двухэтажные, с мезонинами и резными балкончиками. А мой, напомню, — одноэтажный. Пытаюсь понять, где он — этот мифический дом. Номера на домах хоть и есть, но 14-го нигде не вижу. Придётся брать «языка».
— А на что тебе, молодой человек, Никольская четырнадцать? — пробасил неторопливо шествующий по улице громадный дядя с тростью в руках — важная персона судя на морде.
— В гости заехать хочу, — бурчу я, не особенно желая вдаваться в подробности перед первым встречным.
— В гости? Тьфу ты… к этим христопродавцам, что ли? Вон он, сзади тебя. Проехал ты его, — дядя со мной разговаривать больше не желает.
Да точно — домик имеется. Правда, почему-то в два этажа. Хотя… если приглядеться — второй этаж деревянный, и явно надстроен не так давно. Сам участок, надо сказать, не так уж и мал и вполне приличный. Ограда — частокол, невысокий, но добротный, всё аккуратно. А вот ворота — впечатляют. Мощные, широкие, занимают, пожалуй, не меньше половины всего, отведенного под дом номер 14 места. Метров двенадцать, а может, и все пятнадцать в длину. А вот насколько участок уходит вглубь — не скажу, с улицы не видно. Надо заходить, смотреть.
Впрочем, по Никольской дом этот, конечно, не самый большой и не самый богатый. Но не убогий. Такой… крепкий середнячок.
Спешиваюсь и стучусь в ворота.
— Кого там нелёгкая принесла? — старческий женский голос раздался через мгновение после стука, словно меня тут ждали.
Глава 8
— Не бойся, не гости, — подпустив веселости в голос, кричу я.
— Мама, кто там? — раздаётся ещё один женский голос, помоложе. Кто говорит — не видно: частокол хоть и невысокий, но плотный, и двор скрывает. К тому же у самого забора растут два дерева, ветвями богатые. Не такие, конечно, величественные, как дуб у Толстого, но тоже ничего себе — вполне раскидистые. Кстати, хоть я и помню, о чём книга, украсть идею не получится — ведь сюжет сюжетом, а авторский слог рулит! Тут без вариантов.
— Орёт ктоть… гость, говорит.
А бабка ещё и глухая!
Через пару мгновений в воротах скрипит калитка и показывается сморщенная старушечья голова в платке. В руках у старушки клюка, а на носу… очки.
— Тут барин какой-то… — бурчит она, щурясь на меня поверх очков. — На карете. Карета облезлая… грязная. Барин одет дурно, в мятое. Чего надобно?
Окуляры бабка нацепила не зря: за пару секунд отметила всё — и облупленную карету, и пыль на сапогах, и особенно мой неглаженный сюртук, в котором на почтенного господина я похож был мало.
Отодвигаю старуху и захожу к себе во двор. Бабка крикливая, но легкая и, судя по всему, хоть и мещанка, почтением ко мне, «белой кости», не преисполнена.
— Куда прёшь, окаянный! Поди прочь! Дочь, зови Михаила! — кричит бабка в сторону сеней.
— Тетка Марья, я в погребе, — раздался низкий голос откуда-то позади дома.
«Тетка Марья» — это, наверное, и есть Мария Ивановна Толобуева, подруга Анны Пелетиной.
— Привет тебе, старая, от Анны Пелетиной. Знаешь такую? — весело спрашиваю бабку, на всякий случай поглядывая за спину — вдруг кто с улицы придёт?
— Так бы сразу и сказал… Чаво, не померла она ещё? — поправляет слетевшие с носа очки бабки и уже спокойным голосом кричит дочке:
— Дочь, не надо Михаила. Это от моей подружки гонец. С чем тебя прислала Аннушка? Здорова ли? Чего молчишь?
— Две новости: одна, как водится, хорошая, а вторая — плохая. Хорошая — подруга твоя жива, а плохая — дом и участок она мне продала. Купчая у меня на руках. Так что думаю: сразу идти в околоток или дать вам день на выезд?
— Брешешь! — ахает дочка, выскакивая из домика.
Дочка тоже немолода, старше на вид, чем Ольга, но одета прилично, даже с некоторым шиком. Темно-синий сарафан почти до пола, кожаный пояс, чепчик и башмаки на небольшом каблуке. Стало быть, не в нужде живут, и какой-то приработок женщина имеет. Чего тогда деньги Анне не слали?
— А куда же нам? Врешь, Анна бы не стала меня прогонять! — бабка смотрит на меня через линзы, но взглядом как огнём жжёт.
— Она и не выгоняла, даже когда вы платить перестали. Но я-то — не она. Выгоню враз! Мне ты кто? Я деньги уплатил — всё честь по чести. Уже и жалобу составил. Показать?
Показываю и заготовленную жалобу, и купчую. В руки не даю, разве что подношу ближе — пусть читают. А читают обе — и бабка, и стоящая позади пожилая дочь. В довесок протягиваю бумагу…
Ввиду личного намерения занять комнаты для собственного проживания, прошу освободить помещение к 7 числу июня месяца. За невыполнение — принужден буду обратиться в городскую управу, в суд, и в полицейский участок.
— Это я вам оставляю, — киваю на требование, составленное утром собственноручно.
— Меня Авдотьей, мил человек, зовут, — решительно берёт в свои руки переговоры дочка. — Работаю у купца Левина, тут на Никольской.
«Вот чего они христопродавцы, — раз у еврея работают», — размышляю я, но вслух говорю иное:
— Мне это без надобности…
— Не могла Аннушка… Муж мой её мужу жизнь на войне спас. Дружили мы крепко… — бормочет старуха, и подбородок её дрожит от обиды.
— Мама, господину это неважно, — досадливо прерывает мать Авдотья. — Так вот, барин, средства у меня имеются, и дом я сниму быстро. Но коли вам угодно, могу и у вас снимать…
— И не платить?.. Как Аннушке?
— Что же ты, барин, такое говоришь? Не бери греха на душу, понапраслину не возводи! Кажен год… честь по чести… из своих капиталов триста рублёв слала! — вскинулась старуха, а взгляд Авдотьи вильнул.
— Последние лет пять ни копейки от вас не было. Анна в нищете живёт. Сама, поди, знаешь, — крепостных у неё немного и земельки хорошей нет.
— Доча, как же так?.. Деньги брала, а не отсылала?
А старуха из ума не выжила, несмотря на свой древний вид.
— Мама, я потом тебе расскажу. Ну, к чему барину слушать нас?..
— А барин бы послушал, — возражаю я. — Мне, признаться, даже любопытно. И, кстати… должок-то собираетесь Анне вернуть, али как?
— Всё вернём! Ах ты… дрянь такая! — бабка уже смекнула что к чему и попыталась огреть дочку клюкой, но промахнулась и, не удержавшись на слабых ногах, упала.
— Тихо, девоньки! Времени у вас ещё будет — разобраться меж собой. А пока желаю свой дом осмотреть! — говорю я, наконец решаясь двигаться вглубь участка: к счастью, подошёл Владимир — он и за мной приглядит, и, коли что, Михаила этого невиданного до сих пор приструнит, если будет надобность.
— А чего там глядеть-то? — недоумевает Авдотья.
— Веди, веди, добрая женщина, а то я вас знаю — всё заберёте, что в доме есть, и с собой увезёте.
— Нешто лишить хочешь имущества нашего? — ворчит сзади бабка.
А я тем временем осматриваю участок. Думал, честно говоря, меньше будет. Сам дом — как и значится в купчей: «Каменный, на каменном фундаменте, крыт тесом, одноэтажный, с сенями, кухней и двумя комнатами». Но есть небольшая банька во дворе, есть погреб за домом, из которого торчит голова мужика лет сорока, Михаила, надо полагать, и есть-таки второй этаж. Там одна комната, скорее всего, летняя: печь-то одна на весь дом, внизу.
По жилой площади дом — метров сорок с кухней, не учитывая сеней и летней комнаты на втором этаже. Не хоромы, но жить можно. Нам троим — в самый раз: в одной комнате я, например, в другой — Владимир и Тимоха. Мне, конечно, комнатка побольше, им — поменьше.
А на участке неожиданность: растет картошка! Примерно, рядков десяток посажено, ну и зелени несколько грядок. Этого у них отнимать не буду, а вот урожай сливы и яблок — уже мой будет. Всего на участке четыре дерева: два перед домом — похожи на клёны, широколистые, тень дают добрую; и два плодовых позади — скромные, но ухоженные. Видать, приглядывали. Сам участок, на глаз, метров двенадцать на двенадцать. А может, в ширину и поболе… Ладно, померяю потом.
В доме хозяйничать не стал, лишь осмотрев его мельком, буркнул:
— Стекла не побейте, будете съезжать.
Бабка с Авдотьей ходят сзади, и морды у них кислые. Тетка уже не канючит сдать ей жильё, и то хорошо — место мне нравится и участок тоже. Сам буду жить! Да, кстати, и живность на участке тоже имеется — курей десятка два и коза.
— Значит так: урожай — ваш, на курей и козу не претендую. Мебеля какие были при заселении? — задаю я вопрос с подвохом, так как мне Анна в подробностях рассказала, что оставила в доме.
— И на том спасибо. А мебель — вся наша, купленная, — торопливо врёт Авдотья.
— Не греши! — злится бабка, и на этот раз