А ещё тут водятся «картки» — лёгкие такие экипажи на двух колёсах, с одной лошадью, рессорами и крышей. Цена — до пятидесяти серебром, если с торгом.
Карета… она, конечно, для дальних переездов вещь незаменимая. Продать? Моя уже, не сказать, чтоб развалюха, но возраст у неё — почтенный. Может, пятьсот рублей кто и даст, но вот купить такую же — это уже тысячи полторы, если не больше. Надо учитывать, что мне ещё в Кострому возвращаться предстоит. Хорошо бы здесь найти что-нибудь типа гаража и карету туда пристроить на хранение, а самим на пролётке по городу передвигаться.
Так что думай, Алексей Алексеевич… думай головой, а не барскою задницей.
— Эко ты его лихо! Мне бы этот шельмец и медяка не отдал! — парень смотрит на меня с восхищением — расправа с жадным арендодателем его впечатлила.
— Ну а как ты хочешь? У меня больше сотни душ. Если их не бить — на голову сядут, — самодовольно говорю я.
Дома нас встречает Тихон, живо подтверждая правоту моих слов.
— Барин, дай три рубля тридцать семь копеек, — обратился он ко мне с порога.
— Это ещё что за новости? — морщусь от панибратства ары при посторонних.
— Рубль плотнику, на два я досок разных купил и прочего в дом, а тридцать семь копеек стоит гусь жирнющий, соседский. Его я нам приготовлю сегодня на ужин.
— Погодь, плотник вроде десять копеек просил? — напомнил я.
— А ты зайди за дом! — хитро прищурился ара.
— Не сильно он у тебя воспитан, — заметил Евстигней, когда мы обходили дом и карету, которая уже порядком задолбала. Правда, не далее как сегодня утром она спасла нас от ограбления.
— Да мы с малолетства с ним вместе. Я и вольную ему обещался дать в любой момент. Просто он сам не хочет, — пояснил я, разглядывая… обновленный сортир.
Пока меня не было, к навесу над отхожей ямой прибавились стены и удобный стульчак из свежеструганных досок. Не хватало только дверей, но их плотник, вижу, уже доделывает.
Ну, за такое действительно рубля не жалко! Микола, подсвечивая себе застарелым фингалом под левым глазом, трудился с редкостным усердием. Мужик был космат, одет в рванину, при том сразу видно: человек он пьющий, тут уж и к гадалке не ходи. Но работать умеет!
— Ну как? — торжествует сзади Тимоха.
— Молодец, сообразил! А что там с комнатой наверху? Сделали лестницу?
— Сделали! Побывал я там, и ты сильно удивишься сейчас…
— Вот только не надо сюрпризов, — занервничал я.
— Тебе понравится, — заверил Тимоха.
Глава 20
Глава 20
Поднимаюсь по винтовой лестнице, примечая на ходу, что новые ступеньки сделаны на совесть — ни скрипа, ни люфта.
А наверху, скажу откровенно, мне нравится. Причём второй этаж — это не просто комнатка под крышей, а вполне себе комфортное жилище: две комнаты — одна большая, даже громадная, аккурат над моей спальней и кухней, а вторая — поменьше, над Тимохиной.
Но главное — в той, что надо мной, есть балкон. Вернее, веранда — не выступающая наружу, а встроенная в объём комнаты. Метра четыре на полтора, с тонкими перегородками и застеклённая по всему периметру. Выглядит уютно, по-домашнему. Прямо просится туда чайный столик с самоваром.
Балкон глядит прямиком на улицу Никольскую. И вид с него открывается чудесный, хоть ветви деревьев немного и заслоняют перспективу. Сидеть бы тут по утрам, пить чай, да рассматривать шествующих по улице плебеев и аристократов.
Но и это — не главное. Большая комната оказалась… вся изрисована. На дощатых стенах — картины, да такие, что рука не поднимается их перекрасить. Видно, жил тут кто-то с душой и богатой фантазией, кто, быть может, и не художником промышлял, но талант имел — это уж точно.
Вот — конь на дыбах, в грозовом небе; вот — луг с озером, словно из сказочного сна; вот — степь бескрайняя. И вдруг, как из иного мира — величественный крылатый серафим…
— Ну разве не красота? — шепчет сзади Тимоха. — Жаль, зимой тут не поживёшь — стенки тонкие, печки нет. Но зато вон чуланчик есть… и комнатка вроде как подмывочная.
Разумеется, ни гвоздя, ни крючка не было — всё подчистую вынесли. Только на балкончике имелась небольшая скамейка, которая, по всему видно, была намертво прибита. Раз не унесли.
Ей-богу, сам бы тут жил. И даже не из-за картин — а просто хорошо тут сидеть и смотреть на улицу, на людей, на жизнь… Ну да пусть поживёт Евстигней, хоть с месячишко. А я пока погляжу, будет ли толк от моего потенциального научного бизнес-консультанта. Если будет — не прогадал, а нет — так и комнатка освободится.
— Лампы — это ведь, Алексей, вещь статусная. Для показу. А зачем она, скажи на милость? — рассуждает Евстигней. — Сколько, думаешь, стоит пуд сальных свечей? Тринадцать рубликов ассигнациями всего. Так они и горят исправно, и народ к ним привычный. А твоя лампа — диковина, и черному люду не по карману будет. А у богатых свой резон — чтоб не хуже, чем у других, да по-модному. Вот и берут. Но сколько у нас таких богатых-то?
— В Москве — много, — вяло возражаю я, глядя в окно на проезжающие одна за другой пролетки по Никольской.
Сидим мы в небольшой кондитерской, что в двух шагах от моего дома. Место уютное, хоть и с облупленной вывеской, зато кофе приличный и богатый выбор сладостей. Остро пахнет ванилью и карамелью. Пришли мы сюда вдвоём, Тимоху оставили на хозяйстве — тот обещал гуся к ужину зажарить.
— Да ты не понимаешь, как это удобно! Все! Все будут покупать такие лампы! Миллионы покупателей! — с жаром доказываю я, припоминая победное шествие керосина, а потом и нефти, по миру.
— А где ты столько белой нефти возьмёшь? — невозмутимо парирует Евстигней. — Все эти твои… миллионы крестьян — где они её покупать будут? В лавке у аптекаря, что ли?
— Ну это… ты ж сам баял про смолекуров в Моздоке. А ещё Баку есть… Будет спрос — начнут добывать! Народ у нас, когда дело касается наживы, предприимчивый.
— Ну хорошо, — сдаётся собеседник. — Чем смогу — помогу. Правда, я не очень-то в химии подкован, но есть у меня один знакомец… весьма учёный человек. Может, он и подскажет.
Знакомец его — не кто-нибудь, а профессор химии и технологии в самом Московском университете. Фамилия — Чернояров. Мне она ни о чём не говорит. Но раз профессор, да ещё и в столице — то, надо думать, в химии он шарит.
Засобирались домой. Взяли с собой пирожных, да сахару-песку, фунт которого нынче идёт по двадцать пять копеек серебром — и не сказать, чтоб дёшево, но и не дерут цену. А ещё прихватили две бутылки рома. В каждой, сказали, по кварте. Это, если на глаз, литра полтора выйдет. И всего-то — тридцать копеек за бутылку.
А вино, я тут вижу, дорогое — по пятере идёт. И на сколько той бутылки хватит? Это ж не питьё будет, а так… Как говаривал герой Савелия Крамарова: «Не мне вам рассказывать — тьфу, щекотание в горле!»
По пути домой зашли в книжную лавку. Евстигней сразу бросился к новинкам. Стоит, читает — губами шевелит, будто молитву шепчет. При этом вид имеет человека, оторванного от всего земного. Я же прикупил банку чернил за полтинник и пачку бумаги за тридцать копеек. Хоть мне они и без надобности. Ну, не стихи же, право, писать? А вот мой приятель в редкую книжку вцепился, и сейчас, вижу, отчаянно торгуется с хозяином лавки.
Ну кто так делает? Сразу видно — вещь для Евстигнея эта нужная. Так надо было наоборот — сделать вид, будто мимо шёл и так, ради забавы, заглянул в лавку. Тогда и скидку выбить легче было бы.
Подхожу к приятелю. Интересно, что он там нашёл? Хм… нечто вроде словаря — «Новый сокращённый лексикон французский с российским».
— Дай-ка… — протягиваю руку, и Евстигней нехотя расстаётся со своим сокровищем.
— «Изданный И. Новиковым, французского и российского языка аттестованным учителем. Москва, в типографии Кряжева, Готье и Мей, 1802…» — читаю вслух и, якобы вспомнив, радостно восклицаю: — Дружище, да у меня же есть такая! В имении лежит, правда, но к осени могу привезти. Потерпи, зачем деньги тратить? Я тебе её подарю.
Взгляд книжного торговца был таким, будто меня ошпарили кипятком и посулили смертные муки. Но он — мещанин, а я, извините, дворянин с родословной, потому в ответ смотрю дерзко.
— Да и вон тут, с края, пятно, — продолжаю дожимать торгаша. — А у меня — чистенькая. Муха не иплась!
Пацанёнок лет десяти, очевидно прислуживающий в лавке и стоящий рядом, заржал, оценив мой казарменный юмор.
— Не шутишь? — изумился Евстигней, пытаясь заглянуть мне в глаза.
— Пошли! Точно тебе говорю — один в один экземпляр. У меня, сам знаешь, с французским всё très bien, вот и лежит без надобности.
Последнюю фразу я нарочно выдал на языке Бонапарта, чтоб и у книготорговца, и у друга все сомнения отпали.
— Ну, идём, — немного сгорбившись и, бросив последний жалостливый взгляд на книгу, согласился Евстигней.
— Стойте! — окликнул нас приказчик уже у самой двери. — Отдам за пять рублей!
— За три, — моментально среагировал во мне расчетливый Герман Карлович.
— Не могу, уважаемый, — сник торгаш.
— Ладно, чёрт с тобой, давай, — вздыхаю, как будто ломаясь, я и выразительно смотрю на приятеля, который уже стоит с ассигнацией в руке.
А на деле-то я именно на эту скидку и рассчитывал. Если б хозяин лавки не уступил — всё равно бы купил, хоть за пятнадцать, как просили сначала. Только не сейчас, а позже. Тимоху бы в лавку послал, а потом Евстигнею сказал, что, мол, оказывается, я всё же захватил издание «из деревни».
Не то чтобы я был щедр — пятнадцать рублей тоже деньги, особенно когда они тают, как воск на солнце. Просто… хочу привязать к себе парня.
Дело в том, что пока мы сидели в кофейне, я успел выяснить, что у Евстигнея здесь много знакомых. Окончил он гимназию в Петербурге, а почти половина его товарищей уже осела тут, в Москве. И каждый на каком-нибудь важном посту — от канцелярии до надзора. Как сказал Урядов, он планирует всех навестить.
А ещё… есть у него парочка знакомых актрис. Одну, между прочим, он мне ангажировал, вторую, думаю, сам себе приберёг.