— Нет. Если мне суждено умереть, то всё иное неважно. Детей не нажил, имущество перейдёт к маман. Так что мне, конечно, жаль будет, если коим образом может ощущать чувства мертвец, — с улыбкой говорил я.
Ну, не показывать же мне, что я всё-таки беспокоюсь за исход дуэли. И нет, потом, что моё имущество достанется матери. После моей смерти, действительно, иного варианта невозможно. Ведь я, как бы то ни было, не могу полноценно распоряжаться всем имуществом, так как подобное может оспорить маман. Хотя я почти уверен, что она при первой же возможности продастся мне, чтобы укатить в Петербург, где остался её Артамон. Видимо, нашёл себе новую жертву уже из столичных дамочек.
А моя мама не упустит шанс попробовать его вернуть. Она ведь на самом деле переживает, что её бросил её же любимый человек. Вот что бывает, когда маленькие девочки, взрослеющие на французских любовных романах, становятся жёнами достаточно пожилых мужчин, в которых из романтики — шлёпнуть по заднице в пьяном угаре. Хотя, наверное, в дворянском обществе всё же несколько иначе, но то, что я узнал о своём отце, говорило, что он так и не принял всю дворянскую культуру.
В дуэли нельзя опаздывать. Насколько я знаю, там двадцать или тридцать минут, которые положено выждать одной стороне, но, если другой поединщик не приезжает, то это считается трусостью. Даже, если соперник опаздывает лишь на минуту, что все — трус.
Мы прибыли на пятнадцать минут раньше. И пришлось ждать Миклашевского. Мой соперник прибыл практически минута в минуту, такое ощущение складывалось, что он ожидал где-то за деревом, чтобы после появиться, как чёрт из табакерки. Кстати, подобный приезд на дуэль считается весьма выразительным и правильным. Мне также предлагали где-нибудь в сторонке чуть обождать, чтобы не являться раньше. Только я не видел в этом смысла.
Я смотрел на Андрея Михайловича Миклашевского, и не сказать, что испытывал к нему какие-то особо враждебные чувства. Как говорят в народе, мне с ним детей не крестить, а сколько раз я ещё мог бы увидеть за свою жизнь этого человека, бог весть, может, больше и никогда бы и не пересеклись. Тем более, что он ещё не оставил свою службу, лишь планирует покинуть армию и окончательно осесть в поместье.
— Готовы ли господа примириться? — весело, с задором, с плохо скрываемым злорадством, спрашивал Жебокрицкий.
Чего ему стоило набиться в секунданты к Миклашевскому, одному Богу известно. Но сейчас я видел, как этот человек рад своей роли. Почему-то в обществе не знают об его отказе со мной стреляться. Хотя я был уверен, что Жебокрицкий даже не появится на балу, несмотря на то, что я, как сосед, вроде бы желающий перемирия, между тем, выстраивающий линию атаки, пригласил его.
— Мне лишь достаточно того, чтобы господин Миклашевский признал свою неправоту в том, что он вёл себя на приёме прескверно, — сказал я.
— Ни в коем разе! — воскликнул Миклашевский.
Я лишь пожал плечами. Рассчитывать на то, что офицер будет отказываться от дуэли, особенно с тем, кто, по логике вещей, и оружия-то в руках не держал — это глупо. Микклашевский решил меня унизить. Наверняка он не хочет моей смерти, так как в обществе всё равно это будет порицаемо, особенно после того, как я вполне зарекомендовал себя в этом самом обществе. Но вот унизить меня, скорее всего, нанести какое-то ранение, — он захочет.
Стрельбой я занимался. В прошлой жизни стрелял очень неплохо, имел хороший глазомер, порой, даже чуйку, куда и как стрелять. В прошлой жизни я успел сперва получить разряд по пулевой стрельбе, а после, когда жизнь вокруг стала сплошь бандитской, неоднократно, уже забросив спорт, приходил в стрелковый клуб, где Семёныч, тренер, за определённую плату давал пострелять. Как он отчитывался за патроны, ума не приложу.
Потом срочная служба, где так же пострелял вдоволь. И я никогда не забрасывал стрельбы. Она расслабляла, давала некую уверенность в себе, которая так нужна была в жестоком постсоветском мире.
Так что, как только я уличил возможность пострелять в этом мире, обязательно начал это делать. В программу подготовки дружины входила стрельба. И я уже потратил на это дело порядка ста пятидесяти рублей. Вероятность дуэли была велика, если только хоть с кем-нибудь общаться, да своим врагам на хвост соли насыпать. Так что я неустанно тренировался на дуэльных пистолетах.
Ещё то оружие, которое, порой, и с шестнадцати шагов может стрелять абсолютно не туда, куда целишься. Так что меня всё равно нельзя было назвать новичком в стрельбе, о чём мой оппонент не мог догадываться.
— Как бы не закончилось наше с вами увлекательное дело, после предлагаю, если это после у нас будет, пострелять из револьвера выделки моих мастеров. Смею заметить, что он значительно лучше, чем те, которые стоят уже на вооружении англичан, — сказал я, доставая коробочку с новым оружием.
Да, получилось собрать револьвер, как бы сказали в будущем, из говна и палок. Или всё же я не прав, так как машинка вышла, на мой взгляд, рабочей. По крайней мере, у Картамонова был Кольт, поломанный правда, но Козьма починил. Так вот… Мне мой револьвер больше понравился, хотя так же далек до идеала.
Дуэльные пистолеты любезно предоставил Жебокрицкий. Сомневался, что он всячески будет покорствовать тому, чтобы дуэль всё же состоялась. У меня также были дуэльные пистолеты, но я из них неоднократно стрелял. А хорошим тоном или даже правилом было то, что пистолеты на каждую дуэль должны быть новыми.
— Раз, два, три… — отсчитывал шестнадцать шагов Матвей Иванович.
Именно с такого расстояния и предстояло начинать дуэлировать. Русская дуэль — самая опасная и жестокая из всех дуэльных кодексов. Насколько я знаю, французы стреляются с куда большего расстояния.
— Господа, на позиции! — практически торжественным голосом провозгласил Алексеев.
Я встал возле воткнутой в землю палки, повернулся в сторону своего оппонента, правым боком прижал руку груди, поставив пистолет таким образом, чтобы он прикрывал сердце. Так я уменьшал зону поражения и прикрывал наиболее важный орган, сердце, немного легкие. В голову никто никогда не стрелял, это было и сложно для попадания, и считалось моветоном. Стреляли в туловище.
— Я вынужден ещё раз вас спросить, господа, не желаете ли примириться! — нехотя произнёс должную фразу Жебокрицкий.
Мы примириться более не желали.
— Сходитесь! — выкрикнул Алексеев.
Я посмотрел на своего оппонента, чтобы понять, как он себя чувствует. Нездоровая ухмылка говорила о том, что мой соперник не такой уж и безэмоциональный. Рука крепкая. Правда, чтобы его рука дрожала, Миклашевский ещё достаточно тяжелый пистолет не поднял.
Почти синхронно мы сделали первый шаг. Я оставался хладнокровным, стараясь ступать с таким образом, чтобы минимизировать зону поражения, плечом вперёд.
Ещё один шаг, ещё. Вижу, как дрогнула рука моего оппонента, который начал заносить пистолет, подымая оружие. Делаю ещё один шаг, скорее, даже шажочек, чтобы оказаться не так сильно близко к своему сопернику. Это очень опасно, но пасть от чужого оружия, ни разу не пристрелянного, даже с пятнадцати или с двенадцати шагов — не самая тривиальная задача.
Нет, если бы я хотел сейчас убить своего оппонента, скорее всего, я бы уже целился, а, может, и выстрелил. Попасть в живот для меня не представлялось трудно выполнимым делом, но убивать Миклашевского нельзя. Так что оставалось уповать лишь на то, что мой оппонент либо промахнётся, либо…
— Бах! -прозвучал выстрел, поднимая облако дыма.
Глава 19
Пуля врезалась мне в плечо, которое я и направлял вперёд, она, вырвав кусок мяса, продолжила свой полет. Я пошатнулся и чуть не упал. Боль обожгла плечо и тёплая жидкость, моя кровь, начала обильно заливать рубашку.
Плохо, конечно, что правая рука повреждена. Сейчас будет крайне сложно стрелять раненым. Но, разве сложно будет убить своего противника в упор?
— К барьеру! — выкрикнул я, стиснув зубы от резкой боли.
В глазах чуть помутнело, но я не терял самообладание. Смог отвлечься от боли в плече.
Я был в своём праве, требуя, чтобы мой противник подошёл к середине отмеренного нам расстояния. Туда же имел право подойти и я. Это и было сделано. Я вытянул левую руку с пистолетом. Да, так как правая всё же оказывалась почти неспособной держать достаточно увесистое оружие, нацелил прямо в грудь своему оппоненту пистолет.
И пусть коленки его слегка подрагивали, но мой соперник подошёл к барьеру, он смотрел мне в глаза, не закрывая их, даже не произнося молитвы. Миклашевский храбрился, что делало ему честь, он даже не стоял боком, полностью развернувшись ко мне и подставляя свое сердце, а ведь мог бы сжаться, прикрыться оружием, увеличить свои шансы на жизнь.
Никто не имел права ни осуждать меня, ни указывать как поступать. По крайней мере, во время дуэли. Это после уже можно все, вплоть до вызова меня на новый поединок. А пока секунданты молчали. Они ждали развязки. И сейчас все понимали, что я могу просто выстрелить, даже не целясь, и убить своего противника, более того, мне за это ничего не будет.
Ведь не станут же терять свою честь все присутствующие, которые уже дали клятву ничего не рассказывать про дуэль. Между прочим, и я, и Миклашевский подписали бумагу, по которой просят не винить в случае смерти оппонента. Так себе документ, но, если никто из присутствующих не проговорится, то данная бумага и вовсе не потребуется. Ну а появится свидетель. Тут я подумал о паскудной душонке Жебокрицкого, так бумага несколько смягчит мою ситуацию. Смягчила бы, если только я собирался, действительно, убить Миклашевского.
— Бах! — я выстрелил в воздух, заставив всё-таки зажмурить глаза и поджать голову в плечи своего соперника.
Вздох облегчения секундантов был слышан и мне, стоящему от остальных в пятидесяти шагах. Меня бы тихо презирали, если бы в такой ситуации я убил одного из виднейших дворян Екатеринославской губернии, да еще и находящегося в отпуске служителя Отечества.