— Ваша светлость, могу ли я быть с вами откровенным? — спросил я у Ивана Фёдоровича Паскевича.
— Прошу, — Паскевич сделал жест, призывая меня к дальнейшему разговору. — Лишь только вы должны понимать, что грубости я не потерплю.
— А я не позволю себе грубить. Но ваше отношение ко мне не совсем мне понятно. Прошу, не считайте меня разбойником с большой дороги. Я вижу, я в этом убеждён, что правила войны меняются. Теперь уже не будут побеждать те, кто самым лихим кавалерийским накатом ударит по противнику. Средства дистанционного поражения — всё более изощрённы. Англичане и французы начинают перевооружение своих армий на штуцера с использованием особых пуль. Что придётся делать нашему, русскому солдату, когда его будут убивать с расстояния в шестьсот шагов? Он, честный и смелый, умрет, так и не вступив в бой, — говорил я с некоторой даже горячностью.
Но видно было, что мои слова и мой пыл не находили никакого отклика у генерал-фельдмаршала.
— Как вы сказали? Средства дистанционного поражения? И откуда понабрались всего этого? Отучились бы, стали военным, добились признания… А что до штуцеров, так они широко пользовались ещё в Прусскую войну. В этом ничего нового. В наполеоновской армии было немало нарезных ружей. И это ему не помогло, — говорил князь, будто отмахивался от назойливой мухи.
— Генералы всегда готовятся к прошедшим войнам, но каждая война преподносит новые сюрпризы, — изрёк я афоризм, от которого Паскевич натурально скривился, словно от оскомины.
— Я вынужден указать вам. И более не намерен слушать молодого повесу, возомнившего себя воином из легенд. Знайте, господин Шабарин, что вы тут лишь по протекции человека, которого я безмерно уважаю. Думаю, что вы догадались, о ком речь. О князе Михаиле Семёновиче Воронцове. Уже за тот поступок в Париже, когда он закрыл все карточные долги русских офицеров, да если присовокупить к этому личный героизм князя на поле брани, я не вправе отказать его светлости. Но с завтрашнего дня вы будете находиться в резерве в предполагаемой битве у Мышкольца, — тон Паскевича стал холодным и строгим.
— Ваше высокопревосходительство, правильно ли я вас понял, что вы запрещаете участвовать мне в предстоящем сражении? — спросил я.
— Вы будете оставаться в резерве, — строго отвечал Паскевич.
— Могу ли я отработать по противнику с дальней дистанции в пятьсот-шестьсот шагов? — не унимался я. — И с какого времени я отправляюсь со своим отрядом в резерв?
— Завтра отправитесь в резерв. Придете поутру за предписанием в штаб. И если во время сражения ненароком подстрелите русского или австрийского солдата, который будет находиться в пятидесяти шагах от вас, то будете переданы суду, и князь Михаил Семёнович Воронцов меня в этом должен поддержать, — жёстко припечатал Иван Фёдорович Паскевич.
Я выходил из палатки командующего в расстроенных чувствах. Хотелось бы, как в книжках про попаданцев — едва те затевают разговор с сильными мирами сего, как их слушают и поступают так, как скажет разум из будущего. К сожалению, даже пытаться не стоит убедить в чём-то генерал-фельдмаршала Паскевича. Ретроград в абсолюте.
У власти — такие вот ретрограды. Чернышёв тот же… Это же он сказал: «Сабля и штык были, есть и будут залогом русских побед!» И как еще одному старику объяснить, что это не так — и не то что будет когда-то, а прямо сейчас происходит эволюция оружия. Колоннами уже наступать нельзя, а у нас… Прозрение, безусловно, придет, но с кровью на крымских камнях. И роль казаков-пластунов тогда же оценят. Всё во мне кипело. Нет, я буду готовиться, даже вопреки мнению высших военных чинов, к той войне, которая будет, а не к той, что уже прошла.
Можно было бы сказать и в защиту нынешнего военного командования Российской империи. Перевооружение Англии и Франции сейчас проводится абсолютно незаметно. Безусловно, должны работать какие-то разведывательные службы, приходить данные по дипломатическим каналам, Но из разговоров, в том числе и военных, становится очевидным, что никто и не подозревает о том, что может случиться война России с Францией и Англией и что Европа начала реформы в армии.
Острое желание доказать, что фельдмаршал не прав, начинало заполнять моё сознание. Всё же я — человек из будущего, и у меня намного меньше пиетета перед высокопоставленными людьми. Здесь и сейчас Паскевич для многих — небожитель. Ему доверяет император, армия верит в его удачу и военный гений. но Иван Фёдорович не хочет видеть чуть дальше, чем войны с польскими повстанцами и персами. И это, выходит, именно я должен доказать ему, что воевать можно по-разному.
— Командир, что-то случилось? — спрашивал меня Тарас, ожидавший с группой бойцов на выходе из шатра командующего.
— Скажи, если бы стояла задача проникнуть в русский лагерь и взять в плен командующего, ты бы смог это сделать? — оглянувшись по сторонам и не заметив никого чужого, спрашивал я.
— А это надо сделать? — удивлённо спрашивал Тарас.
— А ты что скажешь, Петро? — обратился я к ещё одному своему доверенному бойцу, пока Тарас обдумывал мной сказанное.
— Взяли бы, барин, как пить дать, взяли бы! — отвечал мне десятник.
— Вот и я о том же. И сейчас все армии так воюют. На въезде и выезде еще ставят посты, а вот мы здесь, возле шатра командующего, с оружием, и никто за нами даже не наблюдает, — говорил я.
Это непреложный закон, когда на действие находится противодействие. Особенно это важно в военном деле. Военная история учит: если появляются более мощные средства поражения, поменяется обязательно и тактика боя, появляются всё более укреплённые позиции, окопы, блиндажи. Вот и выходило, что раз нет диверсионных групп, способных проникать на территорию лагеря противника, то никто подобного и не ожидает. А поэтому…
— Тарас, тебе — еще раз разведать все подходы венгерскому лагерю. Нужно знать, как туда проникнуть, где находятся склады. Никому об этом не рассказывать, а до заката доложить со своими предложениями, — отдавал я приказы.
Проводить разведку фельдмаршал не запрещал. Просил даже, если какая интересная информация попадётся, доложить командованию, ни ему напрямую, а через генерала Чеодаева. Так что любые диверсионные действия я могу прикрывать именно разведкой. Впрочем, одно другому не мешает, одно другое дополняет. Можно и пошуметь и языка взять. Хотя… пытать же никто не будет, но, хотя бы я покажу наши возможности.
Вечером информация была мне доставлена. Как и предполагалось, в польско-венгерском войске расхлябанности было никак не меньше, как бы ни больше, чем в русских войсках. Конечно, посты были, даже караулы имелись, но служба велась из рук вон плохо. Венгерские солдаты, половина из которых и солдатами не были, службу знали плохо, это и раньше было понятно. Кроме того, я ещё не знал в истории ни одного примера, когда бы поистине революционная армия была бы дисциплинированной и организованной.
Можно много говорить о том, что Красная Армия в девятнадцатом году следующего столетия стала организованной силой, разбила белогвардейцев. Вот только, я считаю, что в девятнадцатом году Красная Армия перестала быть поистине революционной, она стала армией нового государства, пусть войска и были идеологически накачены. У меня было такое убеждение, что что революция — это порыв, а на энтузиазме выиграть войну невозможно, армия же — это сложнейший организм на службе у государства. Это логистика, комплектование, и не хаотичное, это тыл… Революционно настроенной русская армия была, когда формировались солдатские комитеты на фронте Первой мировой войны, и солдаты решали, идти ли им в бой, или лучше поспать.
Ну а мы чуть за полночь выдвинулись к венгерскому лагерю. Сделали это так, чтобы не быть замеченными и своими.
Что-то в последнее время мне нравится сидеть в засаде. Хватает времени подумать, многое переосмыслить. Как сейчас, когда два десятка моих лучших бойцов расположились всего в трёх с лишком сотнях шагов от поста венгров на въезд в их полевой лагерь. Мы дожидаемся у вражеского лагеря так называемого «волчьего часа». Именно в предрассветное время организму спится крепко. Даже в дисциплинированных и обученных армиях в предрассветный час караульные могут уснуть. Что уж говорить про простых венгерских повстанцев.
Я уважаю венгров. Они сражаются отчаянно, если бы не Россия, то смогли бы австрийцев даже и победить. Вот только эта победа была бы не из-за того, что венгры сильны, а потому что слабы австрийцы. Ведь часть венгерских повстанцев — это дезертиры, которые сбежали с австрийской службы и поддались националистическим идеям. Австрийскую армию лихорадило, она разлагалась, при этом подкашивалась и финансовая нога этого колосса. Была и другая проблема. Император в Австрии был молодой, он далеко не сразу взял себя в руки и стал действовать.
И как же всё это плохо для России! Казалось бы, победа — это ведь хорошо! Престиж русского оружия, восхваление русских генералов, императора — в этом не могло быть негатива. Кроме того, внутри страны нет никаких брожений, потому что все видят, сколь сильна и величественна нынешняя власть. Одни купаются в лучах славы, другие застряли и блаженствуют в полусонном состоянии. А если и найдётся тот человек, который скажет, что нужно извлечь ошибки из Венгерского похода, то его просто заклюют, уничтожат, распнут, сочтут идиотом, заслоняющим солнце, под лучами которого греются «великие».
В истории сложно найти примеры, когда победители начинают системные реформы в своей стране. Чаще всего всё начинается только после серьёзных провалов. И поражение в Крымской войне в той, иной реальности стало таким провалом.
Так, может быть, я не прав, и не стоило влезать во всё это, а нужно пустить ситуацию на самотек, чтобы было как и в прошлой истории? Если Россия не потерпит поражение, то не будет отмены крепостного права, а ведь она нужна, пусть и вышла такая ублюдочная, непродуктивная и несправедливая реформа. Тогда не случится и реформы в армии.
Нет, сомнения прочь! Взялся за гуж — не говори, что не дюж. А то, что я пока не вижу, как быстро победить в Крымской войне, только подтверждает, как сложна обстановка. Может, только мои действия здесь и сейчас, на венгерской земле, хоть как-то найдут отклик военных, и они уже не будут столь скептически относиться к моему отряду через лет пять, когда я рассчитываю вновь действовать. А уж тогда я соберу не отряд, а целый полк.