Горчаков сменился в лице, снял пенсне, плюхнулся на стул, словно мешок с песком сбросили. Он растерялся. Крайне плохая черта характера любого полководца — теряться. Вот мне интересно, а Суворов в такой ситуации тоже растерялся бы? Думаю, что нет.
— Ваше высокое превосходительство, разве же я не Отечеству служу? Разве же я ни живота, ни серебра своего не жалею? Мне непонятно, а что вы так беспокоитесь, что мною был взят австрийский дипломат? — отвечал я. — Он враг. Вот бумаги, где всё это изложено. Я дам вам тот документ, что был согласован турками с австрийцами. Так за то, что изничтожаю врагов Отечества нашего, меня нужно арестовывать?
— Ваше высокопревосходительство, вот это всё объясняет, — Дмитрий Дмитриевич Сельван показал на лежащие уже на столе бумаги. — Почему мы должны объясняться? Почему не сделать это австрийцам?
— А ещё и вы туда же, — усталым тоном сказал Горчаков, взглянув на стоящего по стойке «смирно» генерал-лейтенанта Сельвана.
— Ваше высокопревосходительство, я понимаю, что вёл себя не совсем честно. Угрожать австрийскому послу я не должен был. Но то, что он сказал… Что я нашёл в комнате, где были переговоры… — сказал я и не стал продолжать.
Уши Хвостовского прямо-таки торчали из дверей. Мы с ним, конечно же, друзья. Но даже если у тебя в приятелях есть журналист, и у тебя есть бомбическая информация, то стоит сохранить дружбу и промолчать.
— Да впустите вы уже этого господина! — выкрикнул Горчаков в сторону дверей.
— Герой! Истинный сын своего отечества и верный слуга государев! — с такими возгласами ворвался в кабинет Александр Сергеевич Хвостовский.
Следом за этим господином, который явно пренебрегает физическими упражнениями и в последнее время становится всё более округлым, в кабинет вошёл молодой парень, держащий в руках блокнот и карандаш. Этот помощник журналиста был готов записать каждое слово, даже если эти слова будут произноситься скороговорками. Обленился Александр, уже даже сам и не заметки к статьям не делает. А ведь достаточно молодой.
— Господин Горчаков, скажите, пожалуйста, а как вы намерены награждать за несомненный подвиг господина генерал-майора Алексея Петровича Шабарина? — интервьюировал Хвостовский.
Вот, если можно было бы придумать более провокационный вопрос, то я бы удивился о существовании такого. Награждать? Да я тут бьюсь, чтобы меня уже сегодня по этапу не пустили.
— Сударь, вы не представились, — пришёл в себя от удивления генерал-фельдмаршал и указал на неприличие действительно ведущего себя нагло и беспардонно Хвостовского.
— Журналист «Петербуржских ведомостей», Александр Сергеевич Хвостовский, — горделиво, задирая нос к потолку, представился мой друг.
Я не показал своего удивления. Кто он? Журналист «Петербуржских ведомостей»? Привирает, явно. Было две статьи у Хвостовского в главной газете страны, но всего две, и те касались Екатеринославской губернии. Формально — да, он не врёт. Так что пусть заливает дальше.
— Господин генерал-фельдмаршал, могу ли я написать хвалебную оду о том, как вы героически сражаетесь с извечным врагом нашего Отечества? Это же вы разработали такую блестящую операцию… Уже скоро все английские газеты, да чего уж — все европейские… — продолжал свой спектакль Хвостовский.
Я, как казалось, незаметно помотал головой. Перебарщивает.
— Ваше высокопревосходительство, я могу быть свободным и отправиться в расположение своего полка? — пользовался я замешательством Горчакова.
На самом деле, очень важно было для Михаила Дмитриевича Горчакова общественное мнение — или то, как о нём будет узнавать окружение государя. Я знал ещё из послезнания, находил подтверждения и сейчас. Горчаков, чтобы можно было сказать о его присутствии в войсках, мог прийти на позицию… Посидеть, многозначительно помолчав и с умным видом через пенсне посмотрев на всех вокруг, уйти на другое место. Прислуга при этом носит стульчик. Нет, не кресло — такой, непритязательный стул, чтобы никто не сказал, что Горчаков сибаритствует. И после ситуация повторялась, но на другом участке.
— Свободны. Из расположения полка не уходить. Все свои действия отныне согласовывать только со мной, — Горчаков задумался. — Лучше бы вам поехать… Тревожные известия приходят из Крыма.
— Мне также весьма интересно, какие такие известия, — встрял в разговор Хвостовский.
— А вы, господин газетчик, останьтесь. Напишем с вами правильную статью! — сказал Михаил Дмитриевич, успокаиваясь.
Горчаков уже принял решение. Он отпустит австрийца. При этом оставит англичанина и турка. Всё-таки с их странами Россия официально воюет.
Александр Сергеевич Меншиков метался по позициям вокруг Севастополя и старался успеть везде. Будто бы от него действительно сейчас что-то зависело. Нет, не зависело. И адмирал не сразу это понял. А когда всё же понимание пришло, не имея никакой мочи бездействовать, Меншиков стал проводить совещания.
— Каковы причины прорыва обороны? — спрашивал командующий и русским флотом и, как старший по званию, обороной Крыма, уже получается, что Севастополя.
Присутствующие офицеры переглянулись и после дружно посмотрели в сторону генерала Кирьякова. Этот офицер по сути провалил дело. Он не должен был позволять противнику высаживаться вблизи Евпатории. Но… позволил. И почему он это сделал, каковы причины неорганизованного отступления русских войск, — все уже слышали два раза. Зачем третий? Тем более, что предыдущие два не были убедительными.
— Ваше высокопревосходительство, прошу простить меня, но когда будет поставлен вопрос о действии Черноморского флота? Почему мы бездействуем? — спросил Павел Степанович Нахимов.
Меншиков посмотрел на вице-адмирала Нахимова, после — на генерал-адъютанта Владимира Алексеевича Корнилова. Последний удостоился особого взгляда, с вопросом. И пусть спрашивал адмирал безмолвно — Корнилов вопрос расслышал.
— Для обороны принимается общий план инженера Тотлебена. Неприятель остановился. Нависающая из Симферополя группировка наших войск пугает врага. Противник может думать о том, что мы, напротив, заманиваем его в ловушку, чтобы отрезать от моря, ударить на Евпаторию и тем самым обречь вражеский десант на смерть, — докладывал Корнилов, который не впал в панику, сумел проанализировать ситуацию.
Русский корпус может пугать врага. Ведь противник не знает, что три дивизии просто не успели подойти к оборонительной линии у Евпатории. И теперь, если англичане с французами пойдут вперёд, они рискуют оказаться в окружении. Так что сперва врагам нужно оседлать дороги от Евпатории до Симферополя и желательно — на Севастополь.
— Флот? Мы не можем в отрыве от береговых батарей и мониторов давать бой противнику. Что делать предлагаете с флотом? Враг зажал нас в Балаклаве, а сам беспрепятственно высаживает всё новые силы. Я предлагаю флот частью затопить, частью отправить в Азовское море. Там можно перекрывать проход из Чёрного моря… Если дойдём, конечно, — говорил Меншиков и сам понимал, сколь непопулярные решения предлагал.
— Можно разделить флот. Оборона Одессы показала, что даже незначительными силами, но при помощи береговой артиллерии и мониторов, бить врага можно, — сделал своё предложение Корнилов.
— Я настаиваю на сражении! Только по его итогам можно думать о дальнейшей судьбе флота. У меня есть план сражения. Дозвольте доложить! — со своего места резко встал Нахимов.
Глава 2
На военный совет были приглашены все офицеры с генеральскими чинами и даже полковники, которые занимали генеральские должности, например командовали дивизиями. Командующий явно хотел заручиться их поддержкой и принять, наконец, решение по моей персоне. Если генерал-фельдмаршал Михаил Дмитриевич Горчаков имел желание найти поддержку в среде офицеров в том деле, чтобы обвинить меня хотя бы в превышении полномочий, то он ошибся. Офицерство вовсе воспринимает любые формы демократии как проявление слабости командующего. Так что не снискал он всеобщее одобрение.
Русские офицеры, даже солдаты, завидовали мне, что вопреки всему я иду и бью врага. Не той завистью, что пожирает человека, которая пробуждает в людях самые низменные качества. Мне завидовали, что я могу и делаю. А они могут… Но не делают, так как должны больше моего подчиняться и линейные, регулярные войска, не башибузуки, как мой полк или казаки.
Упадничества в русской армии как такового нет. Я бы сравнил те настроения, что доминировали среди офицерского состава, да и среди солдат, как в стихотворении про Бородино. Вся эта война, так или иначе, мило отсылает к Отечественной войне 1812 года. Так что все ждали, когда придёт условный Кутузов и устроит условное Бородино. Я же при таких сравнительных образах становился в что-то вроде Дениса Давыдова — лихим партизаном, который, вопреки всему, крушит неприятеля.
Офицерское сообщество — оно весьма завистливое. На мой взгляд, каждый офицер должен быть в меру, но честолюбивым. Не может поручик не мечтать стать полковником или даже генералом. Если нет у него подобных мыслей, цели, то и службу нести он будет спустя рукава. Так что да, мне завидовали. Но и сочувствовали, понимали несправедливость. Тут орденами закидывать нужно, а командующий ищет поддержки, чтобы обвинить. И даже Паскевич был более решительным. Он нашел бы силы и принял бы решение. Горчаков… Нет, к великому моему сожалению. Он не полководец, он отличный генерал мирного времени.
— И кто же, господа, выскажется супротив? — спрашивал генерал-фельдмаршал Горчаков на военном совете.
Офицеры молчали. Само предложение было произнесено таким образом, что никто, может быть, кроме самого Горчакова, и не понял, к чему он призывает. То ли высказаться против моих действий, то ли высказаться против того, что сам же генерал-фельдмаршал говорил, пробуя меня заклеймить.
— Ваше высокопревосходительство, задача есть у нас — бить врага. Везде, где он есть — бить, не щадя живота своего, уж тем паче живота неприятеля. С этой задачей мы худо-бедно, но справляемся. Считаю, что можем справляться намного лучше. Решимости, смелости, выучки и вооружения на данный момент хватает русской армии, чтобы никого не бояться на нашем театре военных действий. Надо… И австрийцев разобьем, — если все молчали, то слово взял я и в очередной раз высказался.