А там — Вержбицкий. Впрочем, этого фанфарона Вихрь терпеть не мог. Слишком любит он красоваться перед публикой, одурманивая ее словесами о свободе, независимости, европейском выборе. Так что если русские его повесят — это к лучшему. Самого Вихря свобода и прочая демократия, волновали мало. Для него существовала только месть.
— Опоздал, Вихрь, — обронил Юзеф, не поднимая глаз от донесений.
— Зато живой, — Казимир скинул мокрый плащ, чувствуя, как Эльжбета ощупывает его быстрым взглядом.
Между ними давно висело потаенное. Той ночью, когда она пришла к нему с окровавленными руками — только что перевязывала раненых — и он, пьяный от боли и настойки, прижал ее к стене конюшни.
«Ты же знаешь, мы обречены…», — прошептала она, но не оттолкнула.
Теперь, глядя на ее пальцы с синими пятнами от пороха, Вихрь машинально коснулся шнурка на шее, где под рубахой висел отцовский перстень с сапфиром — последняя ценная вещь, уцелевшая после погрома их имения.
Массивное серебряное кольцо с выгравированным волком — гербом рода. Перед смертью отец сунул его десятилетнему Казимиру со словами: «Не для продажи. Для памяти».
С тех пор перстень грел ледяные пальцы в зимнем лесу, когда мальчик бежал от казаков, оставлял синяки на щеках русских солдат в рукопашных и однажды — в их единственную с Эльжбетой ночь — оставил царапину на ее ключице.
«Ты как этот камень, — сказала она тогда, проводя пальцем по сапфиру. — Холодный снаружи, а внутри — огонь…»
Бельведерский дворец высился перед нами, как призрак. Его когда-то белые стены были исчерчены черными подпалинами от пушечных разрывов, окна выбиты и закрыты деревянные щитами, издырявленными пулями. Со стороны главных ворот валялись тела — и русских, и поляков — ни тех, ни других некому было убрать. Вернее — некогда.
Повстанцы окружили дворец не слишком плотным кольцом. Скорее всего, заслышав канонаду со стороны реки, часть их бросилась на поддержку отрядов, защищавших набережную. Остальные остались здесь, только чтобы не выпустить «москалей» из кольца. Бунтовщики прятались за баррикадами, за поваленными деревьями, за телами пленных — наших солдат, которых поставили на колени перед строем.
— Ваше высокопревосходительство, — прошептал Дементьев, — они используют их как щит… Даже французы такого себе не позволяли.
Я стиснул зубы.
— Шабаринки! Наводи! Пулеметы — стрелять по готовности.
Артиллеристы быстро развернули легкие пушки, а пулеметчики — пашки.
— Огонь!
Грохот. Дым. Визг картечи. Стрекот пулеметов. Первый удар был ошеломляющим. Баррикады разлетались в щепки. Со стороны дворца тоже началась пальба, правда, довольно скромная. Скорее, там просто решили нас поддержать. И правильно. Потому что — мятежники, в прямом смысле, оказавшиеся меж двух огней, заметались. Ну что ж, как будет написано через сто с лишним лет вперед: «Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае его зовут иначе…»
— В атаку!
Мы ринулись вперед, стреляя на ходу. Бунтовщики отчаянно отстреливались, но наш удар был слишком стремительным. Один из них — высокий, с черной бородой — вскинул руки.
— Пардон! Пардон!
Я ударил его прикладом в лицо. Рявкнул:
— Вязать всех, кто сдается! Остальных — в расход!
Увидев, что осадное кольцо прорвано, изрядно потрепанный русский варшавский гарнизон ринулся в контратаку. Через час Бельведерский дворец был полностью освобожден. И генерал-лейтенант Эдуард Андреевич Рамзай, бледный, с перевязанной головой, вышел ко мне навстречу.
— Шабарин… Алексей Петрович! — воскликнул он. — Черт возьми, я уже думал, не выжить нам здесь…
— Русские не сдаются — вот наш девиз, — без тени улыбки сказал я.
— Как хорошо вы это сказали, — кивнул он.
Я лишь скромно пожал плечами. А он поверх моей головы глянул на дымы, поднимающиеся над деревьями парка. Потом — на ликующих бойцов, которые обнимались с освобожденными братьями по оружию.
— Надеюсь, это не все ваши молодцы?
— Нет, — сказал я. — Остальные должны сейчас брать Ратушу.
— Ваше высокопревосходительство! — обратился ко мне полковник. — Что с пленными будем делать?
Я посмотрел на них. Молодые, старые, испуганные, озлобленные, трясущиеся.
— Заприте их в подвале. Восстановим порядок, предстанут перед судом… Кстати, Эдуард Андреевич, разрешите представить вам…
Рамзай выдохнул.
— Борис! Бог мой, какими судьбами⁈
— Да вот, воспользовался любезным предложением Алексея Петровича разделить с ним каюту на пароходе.
— Так вы знакомы? — не слишком удивился я.
— Да, — кивнул генерал-лейтенант, — еще в двадцать седьмом вместе подавляли мятеж польских инсургентов.
— Как же ты здесь оказался, Эдуард Андреевич? — спросил Дементьев. — Я слыхал — ты в Финляндии!
— Высочайшей волею почившего государя императора, — кратко ответил Рамзай и счел нужным добавить: — Полагаю, Николай Павлович предвидел, что в Царстве Польском снова вспыхнут беспорядки… Надеюсь, мы еще успеем все обсудить, господа… Что будем делать с городом? Горит-с…
— Пусть хоть до утра горит, — сказал я, поглядев на зарево пожаров. — Если дождь не потушит… После отстроим. Еще краше прежнего…
И повернулся к солдатам.
— Построиться! Ничего еще не кончено!
Они встали в ряд — все. И те, кого вырвали из лап смерти и те, кто их вырвал — усталые, окровавленные, но непобежденные.
Я поднял саблю.
— За Россию-матушку!
— Ура-а! — прогремело в ответ.
— Вперед!
И мы снова двинулись в бой. Дым застилал улицы, смешиваясь с предрассветным туманом, превращая Варшаву в призрачный город. Мы шли вперед, отбивая квартал за кварталом. Мятежники отступали, но не сдавались — их выстрелы еще раздавались из-за углов, из окон, из-за груды развалин.
Последний очаг организованного сопротивления оказался у костела Святого Креста. Высокие готические шпили чернели на фоне багрового неба, а у ворот — новая баррикада, выше прежней, сложенная из церковных скамей, мраморных надгробных плит и тел убитых. За ней — человек тридцать поляков, отчаянных головорезов, готовых умереть. И убивать.
— Ваше превосходительство, — прошептал Дементьев, вытирая испачканное сажей и кровью лицо, — штурмовать в лоб — самоубийство.
Я осмотрел местность. Узкий переулок слева, разрушенная стена…
— Обходим. Через пролом.
Рота бросилась в обход, крадучись, как тени. Я шел с ними, чувствуя, как сапоги вязнут в грязи, смешанной с кровью. Ветер донес обрывки польской речи — они не ждали удара с тыла.
— Гранаты! — скомандовал я.
Раздались три глухих взрыва. Крик. Паника.
— В штыки!
Мы ворвались внутрь, как буря.
Последний бой был коротким и жестоким.
Поляк в черном сюртуке, вероятно, их командир, выстрелил мне в грудь почти в упор. Промахнулся. Пуля пробила эполет, обожгла кожу. Я не почувствовал боли — только ярость. Моя сабля рассекла ему горло. Еще один — молодой, почти мальчик — бросился на меня со штыком. Борис Львович выстрелил первым.
И вдруг… тишина. Только тяжелое дыхание, стоны раненых, треск догорающих деревянных балок.
— Конец? — хрипло спросил кто-то.
Я огляделся. Костел был разрушен. Бунтовщики — мертвы или сдались. Наши потери… Их мы сочтем и оплачем позже.
— Конец, — сказал я, откровенно говоря не слишком веря собственным словам.
Глава 7
К ратуше в Старом городе Казимир Вольский, по прозвищу Вихрь, пробрался, когда уже ничего сделать было нельзя. Именно — пробрался, пользуясь своим знанием города — его подвалов, проходных дворов и даже — сточных канав.
Пробиваться туда с оружием было бы самоубийственно. Юзеф Зайончковский первым догадался, что Варшаву взяли не регулярные русские войска, а сравнительно небольшая, хотя и отлично вооруженная и обученная группа военных. Не более полка.
Эта группа пришла по реке, откуда ее никто не ждал. Быстро смяла сопротивление отрядов, охранявших набережную, пробилась к Бельведерскому дворцу и воссоединилась с его гарнизоном. Если бы не эта наглость, у повстанцев были все шансы отстоять столицу.
Теперь об этом поздно было сожалеть. Отряды разрозненны, связи между ними нет. Казаки отлавливают мальчишек-вестовых. Находятся предатели, из варшавских обывателей, которые спасая свою шкуру, сами выдают москалям местоположение защитников города.
И не просто выдают. Стреляют в спину. Вихрь, своим волчьим чутьем, обнаруживал засаду раньше, чем открывалась пальба. Потому он и не пошел вместе с другими командирами восстания. Более того — равнодушно наблюдал издалека, как их убивают.
Юзеф, Хенрик, Яцек сложили головы понапрасну, бросившись на выручку двенадцати повстанцам, приговоренным к смертной казни через повешение каким-то русским офицером, который, видать, застукал их за расправой над русскими солдатами, оказавшимися в плену.
Ему не жалко было своих неглупых и храбрых, но недалеких соратников. Они слишком любили Польшу, чтобы добиться ее победы. Порой позволяли себе благородные, но бессмысленные жесты милосердия. А смерть Зайончковского и вовсе устраивала Казимира.
Теперь Эльжбета вдова. А значит — принадлежит ему безраздельно. В отличие от бездарно погибшего мужа, она еще способна вполне усвоить великолепную и нелегкую науку ненависти и стать боевой подругой Казимира «Вихря» Вольского.
И хотя русские не заметили, как на башне Ратуши появилась фигура одинокого стрелка, который приладил к протезу левой руки специальный кронштейн — подставку для длинноствольного «Шарпса», поделать тот все равно уже ничего не мог.
Стрелять Вихрь не стал. Трезвый расчет подсказал ему, что стоит прозвучать с колокольни хотя бы одному выстрелу, как ее тут же снесут из легких полевых орудий — знаменитых шабаринок — которые москали привезли с собой. Вынул фляжку, отхлебнул.
Рано ему еще умирать. Поэтому он лишь пил и слушал, как там, внизу, на Рыночной площади, офицер в странном зеленом с разводами мундире зачитывает приказ. Рядом, на телеге, стояли двенадцать человек с петлями на шеях.