Оглушительные звуки ружейной и револьверной стрельбы, звон стали и вопли умирающих людей огласили ночь. Моряки, возглавляемые лейтенантом Гуриным, прорубились сквозь ряды защитников «Селима», сметая их сосвоего пути.
Палуба, скользкая от крови, подрагивала от топота множества ног. Три корабля, опасно кренясь и едва не соприкасаясь бортами, заставляли море бурлить, принимая в себя кровь, стекающую с бортов турецких судов. Схватка с каждой минутой становилась все ожесточеннее исопротивление турок ослабевало.
Вдруг раздался громкий треск, сопровождаемый вспышкой огня — кто-то из русских моряков бросил гранату в крюйт-камеру «Селима». Взрыв потряс корабль, выбрасывая в небо искры и куски горящего дерева.
Охваченные пламенем, мачты трещали, снасти рвались, как гнилые нитки. Османы, осознав, что битва проиграна, принялись беспорядочно сигать за борт, намереваясь вплавь добраться до берега, под защиту гарнизона форта.
Когда рассвело, оба турецких фрегата горели, как факелы. «Язон», изрешеченный ядрами, но непобежденный, входил в бухту Моливос. На берегу уже собрались повстанцы. Их вождь, по фамилии Каратассос, высоко поднял старую византийскую хоругвь.
— Мы привезли вам оружие, — сказал Ширинский-Шихматов, сходя на берег.
— А что мы вам дадим взамен? — спросил Каратассос.
Капитан-лейтенант устало улыбнулся.
— Взамен вы обретете долгожданную свободу.
В этот момент где-то в городе раздался пушечный выстрел. Турки не сдавались, но высоко на холме кто-то уже поднимал сине-белый флаг.
Почтовая карета подпрыгивала на торцах мощеного камнем шоссе. Весна в Европе приживалась плохо. Снаружи было холодно и сквозь запотевшие стекла кареты едва проглядывали силуэты деревьев, покрытых молодой, но пожухлой от повторяющихся заморозков листвой. Я кутался в подбитое бобровым мехом пальто, но холод проникал даже сквозь толстую ткань — словно сама Европа встречала меня ледяным безразличием.
— Ваше высокопревосходительство, — камердинер Фомка, сидевший напротив, с опаской выглянул в окно. — Впереди таможня. Австрийская.
Я кивнул, доставая из походного бюро паспорт с гербом Российской империи. Документ был подлинным — но кто знает, какие глаза будут его изучать? Карета резко остановилась. За дверцей раздались грубые голоса, говорившие на немецком.
— Papiere!
Я глубоко вдохнул, распахивая дверцу. Передо мной стоял австрийский офицер в вытертой шинели, его обмороженные пальцы нервно теребили темляк шашки. За спиной у него выстроились солдаты с ружьями наперевес — молодые, испуганные мальчишки, видимо, недавно мобилизованные.
— Граф Шабарин, чрезвычайный посланник его величества императора всероссийского, — я протянул документы, стараясь не смотреть на винтовки.
Графский титул мне пока не был присвоен и существовал лишь на бумаге, но откуда этому австрияке знать об этом? Офицер медленно прочитал бумаги, потом резко поднял голову:
— Вы один?
— С камердинером.
— Оружие имеется?
— Только — шпага — знак дворянского достоинства.
Он что-то пробормотал, но печать все же поставил. Протянул паспорт, приложил два пальца к лакированному козырьку:
— Willkommen in Österreich!
Карета тронулась, и только теперь я заметил, как дрожат мои руки. Боялся ли я чего-нибудь? Вряд ли. Скорее — волновался за успех своей миссии. Формально я действительно был особым посланником Александром II, но на самом деле мне предстояло выступить в иной роли. Причем, достаточно убедительно, чтобы австрияки мне поверили.
Вена встретила меня запахом жареных кафейных зерен и тревожными взглядами. Город, похоже, еще не оправился от революционных бурь 1848-го года, а тут еще война на два фронта. Не удивительно, что австрийская столица жила в странном напряжении — балы во дворцах Хофбурга ипатрули на каждом углу.
В особняке русского посольства на Йозефплац пахловоском и старыми бумагами. Посол Мейендорф, седой как лунь дипломат старой школы, ждал меня в кабинете, заставленном разнообразными часами его коллекции — все они тикали вразнобой, словно символизируя шаткость нашего положения.
— Ваше сиятельство, — он поднялся навстречу. — Наконец-то! Мы вас заждались. И не только — мы.
— Кто же еще?
— Граф Буоль. Министр иностранных дел.
Я кивнул. Все пока идет по плану, хотя не стоило забывать, что Буоль — хитрый альпийский лис, и с ним следовало держать ухо востро. А с другой стороны — онглавный инициатор идеи сохранения австрийского нейтралитета. Принципиальный противник войны, как таковой, а с Россией — тем более.
— Когда?
— Сегодня вечером. Приватно. В его загородной резиденции.
Бруннов многозначительно посмотрел на меня:
— Полагаю, он знает про Нахимова.
— Почему вы так думаете, Петр Казимирович?
— Трудно сказать определенно, Алексей Петрович, так какие-то шепотки.
— Понятно. Ну что ж, с удовольствием посещу загородный особняк австрийского министра.
Вечером мне подали к посольству карету самого графа Буоля, роскошную, с бархатными сиденьями и серебрянымигербами на дверцах. И не просто — карету, а самим министром иностранных дел Австрийской империи внутри. Когда мы тронулись, мне бросилась в глаза странная деталь: все стекла в карете были матовыми, непрозрачными.
— Чтобы не беспокоили любопытные, — заметив мое удивление, сказал Буоль, поправляя пенсне. — Вы ведь понимаете, ваше сиятельство, насколько… деликатна наша встреча?
Я лишь кивнул, разглядывая его лицо — бледное, с тонкими губами политика, привычного ко лжи. Резиденция оказалась небольшим охотничьим замком в стиле рококо. В камине потрескивали дрова, слуга принес бутылку токайского и два бокала.
— Итак, — произнес Буоль, лично разливая вино, — адмирал Нахимов.
Я сделал глоток — вино было сладким, как ложь.
— Что именно вас интересует, граф?
— Где он на самом деле? — Буоль вдруг резко поставил бокал.
В камине треснуло полено, осыпав черный зев искрами.
— В Средиземном море, — ответил я, глядя прямо в его глаза.
— Лжете! — Он ударил кулаком по столу. — Наши агенты в Константинополе…
— Ваши агенты видят то, что мы хотим показать, — я медленно достал из портфеля карту — ту самую, что видел у императора. — Двенадцать линейных кораблей. Четыре фрегата. Через неделю они будут у Гибралтара.
Буоль схватил карту, его пальцы дрожали.
— Зачем вы мне это показываете?
— Потому что Австрия еще может выбрать правильную сторону.
Я встал, подошел к окну. За туманной пеленой угадывались огни Вены.
— Англия вас непременно предаст, — продолжал я. — Франция — тоже.
Вдруг где-то в доме хлопнула дверь. Послышались шаги — быстрые, нервные.
— У вас еще гости? — осведомился я, оборачиваясь.
Буоль побледнел.
— Нет, — проговорил я. — Может это кто-то из слуг?.. Я никого боле не жду.
Дверь приотворилась.
— Ваше сиятельство… — развел руками лакей, — я не…
Оттолкнув его, на пороге вырос высокий мужчина в английском мундире.
— Полковник Монтгомери, военный атташе ее величества, — представился он с легким поклоном. — Кажется, я прервал интересную беседу.
Я напрягся. Англичанин улыбнулся, проговорив вкрадчиво:
— Кстати, адмирал Нахимов передает вам привет. С Мальты.
Буоль в ужасе смотрел то на меня, то на англичанина.
Игра усложнялась.
Эгейское море было покрыто дымкой рассвета, словно серебристым саваном, накрывшим могилы погибших кораблей. Оба турецких корабля исчезли из виду, превратившись в обломки и всяческий сор, плавающий на поверхности воды.
«Язону» тоже досталось. Матросы снимали изорванные вражеской картечью паруса и ставили запасные. Латали поврежденные ядрами борта и рангоут. Бриг был одним из последних рыцарей уходящей эпохи парусников. Его залитая кровью палуба словно свидетельствовала об отмщении за муки, перенесенные греческим народом.
Капитан-лейтенант Ширинский-Шихматов осматривал горизонт, стараясь увидеть глазами опытного моряка любые признаки опасности. Вчерашняя выгрузка оружия и боеприпасов прошла успешно. Греческие повстанцы были чрезвычайно благодарны русским братьям, но «Язон» не спешил покидать воды Эгейского моря.
Задуманное капитаном-лейтенантом не входило в его обязанности, вмененные Главным Морским штабом. Скорее — наоборот. Если Ширинский-Шихматов выполнит свой замысел и при этом потерпит неудачу — это может стоить ему карьеры. Если — не хуже. И все же, просто доставить оружие и наблюдать с моря, как греки насмерть сражаются за свою свободу, истекая кровью, ему не позволяла честь русского морского офицера.
И потому он принял решение разделить экипаж своего корабля. Половина команды останется на борту, для того чтобы поддерживать повстанцев артиллерией с моря, а другая, во главе с самим капитаном-лейтенантом, высадится на берег в качестве десанта.
Он подозвал лейтенанта Гурина.
— Вот что, Аполлон Юрьевич, — начал командир брига. — Я высаживаюсь на берег с отрядом матросов, для того, чтобы поддержать наших православных братьев в сухопутном сражении. Вы остаетесь за командира. Ваша задача, по возможности, поддерживать нас огнем и заодно стеречь от возможного нападения с моря. Как поняли, господин лейтенант?
— Вас понял, ваше благородие!
— И если я не вернусь живым, приведете «Язон» в Севастополь, напишите рапорт и расскажете обо всем Софье Николаевне, моей супруге.
— Я это сделаю, Василий Владимирович, но лучше уж вы возвращайтесь живым.
— Как Бог даст.
Через час два баркаса с русским десантом отбыли к берегу. Каратассос встретил Ширинского-Шихматова на причале торжественно и одновременно напряженно. Он понимал всю важность момента, осознавая, что теперь судьба восстания зависит не только от оружия, привезенного русскими братьями, но и от того, как они — греки — будут мужественно сражаться плечом к плечу моряками, прибывшими из далекой России.