Вернувшись в свою «берлогу», я обнаружил на своем письменном столе толстый конверт с официальной «шапкой» Морского министерства. Открыв конверт, я углубился в чтение документа. Сообщаемые в нем факты не были для меня новостью. Морской министр сообщал, как важнейший государственный секрет, что наш флот находится в плачевном состоянии. Устаревшие парусные суда уступают иностранным кораблям в скорости и вооружении. Требовались срочные меры по перевооружению и переоснащению кораблей современными артиллерийскими системами и механизмами движения и управления.
Закрыв папку, я удовлетворенно хмыкнул. Наконец-то и до верхов стало что-то доходить. В частности — необходимость радикальной перестройки вооруженных сил, которая для меня с самого начала была очевидной. Морское министерство, по согласованию с Военным, предлагало мне разработать стратегию модернизации армии и флота, опираясь на опыт западных держав, сохранив при этом независимость и самостоятельность России.
Нужно не много не мало, перестроить всю систему военной организации и снабжения, включая строительство новых арсеналов, заводов и военно-морских баз. Автор послания считал, что необходимо привлекать иностранных специалистов, закупать в Европе и Америке оборудование и технологии внедрения новейших образцов вооружения. Интересно, морской министр и его советники понимают, что для этого необходимы не только серьезные финансовые ресурсы и политическая воля власть предержащих?
А даже если и понимают, то предложенный военными проект меня совершенно не устраивал. Я знал, что Запад никогда не поделится с нами новейшими технологиями военного или хотя бы — двойного назначения. Оборудование будут поставлять либо заведомо устаревшее, либо негодное, требуя за это золото. А их так называемые «специалисты» начнут откровенно саботировать работу наших заводов, опять же — за хорошую плату. Все это мы уже проходили еще со времен Алексея Михайловича и Петра Алексеевича.
Благоговение перед Западом, неверие в собственные силы приведет в ближайшем будущем к тому, что вместо того, чтобы финансировать и всячески поощрять исследования Попова, Яблочкова, Можайского, Александрова, Циолковского и многих других, мы будем смотреть в рот разным там Маркони, Эдисонам, Фарманам и Цеппелинам, теряя темп и плетясь в арьергарде мирового процесса. Этого ни в коем случае нельзя допустить. У нас есть свои светлые головы, талантливые руки, которые зачастую готовы работать за идею.
А если — не за идею, а за хорошую плату? Пусть у них будет всё не только для работы, но и для жизни. То же золото, которое не утечет за границу, потраченное на нужды нашей науки и производства, поднимет экономику России, а не Англии с Америкой. Единственный иностранец, на которого я бы обратил внимание — это серб Никола Тесла, но он родится только в следующем году. Ничего, подождем.
Однако для того, чтобы побороть это извечное наше низкопоклонничество перед Западом, опять же нужно сформировать общественное мнение. Так что мои размышления вновь обратились к проекту журнала «Электрическая жизнь». Пожалуй, приглашу я в качестве редактора своего друга Хвостовского. Он опытный журналюга. Всем мне обязан. И буде рад переехать в столицу. Думаю, князь Одоевский возражать не станет, если хлопоты по организации возьмет на себя Александр Сергеевич. Да и его британского коллегу Говарда неплохо бы привлечь. Своими репортажами из Турции, Италии и Греции, он снискал себе мировую славу. Вот пусть и поработают эти акулы пера на будущее Империи.
Вошел Фомка, уже переодевшийся в свою любимую лакейскую ливрею.
— К вам визитер, барин! — доложил он.
— И кто же это?
Лакей протянул мне на серебряном подносике визитную карточку посетителя. Я прочитал: «Гордеев, Михаил Дмитриевич, литератор». Хм, на ловца и зверь бежит.
— Проси!
Едва Анна Владимировна пришла в себя, как на пороге комнаты появился хозяин мастерской, Николай Игнатьевич Александров, известный в Санкт-Петербурге своими любовными похождениями и бойкой кистью.
— Эх, создала же матушка-природа, такую красоту, что невольно поражаешься ее совершенству! — развязно заявил он. — Душевно рад видеть вас здесь, Анна Владимировна! Добро пожаловать в мое маленькое убежище истинного творца!
Шварц едва сдерживала раздражение, вызванное чрезмерностью манер Александрова. Сам облик этого балагура внушал ей беспокойство, смешанное с чувством досады. Художник же, заметив ее реакцию, лукаво ухмыльнулся, пряча истинные чувства за напускной бравадой. На самом деле ему самому было не по себе.
— Ах, признайтесь, Анна Владимировна, вы ведь охотно согласились приехать сюда? Увы, я вижу, это посещение оказалось чересчур утомительным для вашего хрупкого женского существа.
— Прекратите, Александров! — неприязненно потребовал полковник.
Художник повернулся к нему. Усмехнулся цинично.
— А что привело вас сюда, полковник? Что заставляет вас вторгаться в частную жизнь почтенных петербургских дам? Предположу, мотивы сугубо профессиональные, а вовсе не сердечные привязанности?
Лопухин промолчал, сохраняя ледяное спокойствие. Художник рассмеялся и указал большим пальцем на стоящую рядом Шварц.
— Обратите внимание, полковник. Перед вами прекрасная женщина, княжна, жена крупного чиновника, мать бросившая своего ребенка, который, вероятно, должен стать символом новой эпохи и инструментом влияния в высших сферах.
Полковник сжал кулаки, с трудом подавляя желание выразить недовольство поведением Александрова более действенными методами. Чувствуя, что накал страстей усиливается, Анна Владимировна поднялась со стула и решительно заявила:
— Николай Игнатьевич, если вы не смените своего тона, я залеплю вам пощечину. Удивительно как вы, господин Лопухин, офицер и дворянин, терпите этот оскорбительный тон человека, заманившего меня в сей вертеп!
— Уйдите, Александров! — потребовал полковник. — В противном случае, по щекам отхлестаю вас я. И вызова на дуэль не приму, а будете настаивать — пристрелю как собаку!
— Прошу меня простить, Анна Владимировна, — мгновенно сменил тон Александров, — Надеюсь, мы останемся добрыми друзьями.
И он поспешно ретировался.
Анна Владимировна закрыла глаза, невольно погружаясь прошлое, полное боли и разочарований. Голос ее стал глухим и холодным:
— Значит, теперь я снова должна страдать из-за одного единственного глупого поступка? Неужели никто не оставит меня в покое и не позволит жить обычной жизнью, занимаясь воспитанием ребенка и проявляя заботу о муже?
Она обернулась к полковнику, ожидая услышать ответ, но Лопухин, погруженный в размышления, оставался нем.
— Давайте посмотрим правде в глаза, Анна Владимировна, — сказал он, наконец, беря инициативу в свои руки. — Ваши поступки создали ситуацию, выходящую за рамки личной трагедии. Существуют силы, желающие повлиять на развитие государства через использование семейных секретов и любовных связей известных государственных деятелей. Вопрос в том, согласны ли вы подчиняться чужой воле или предпочитаете самостоятельно решать собственную судьбу?
— Решение принадлежит только мне, — холодно, но неуверенно ответила госпожа Шварц.
Ей очень хотелось верить, что она способна контролировать свою жизнь, но реальность выглядела совсем иначе. Хотела Анна Владимировна того или нет, но ее судьба уже переплеталась с судьбой Империи, сделав ее, светскую красотку, заложницей политических интриг и амбиций сильных мира сего.
— Я хочу увидеть своего сына!
— Это не так-то просто, мадам, — произнес Лопухин. — Прежде, мы должны определить, насколько опасно дальнейшее присутствие ребенка в Воспитательном доме и какие меры следует предпринять для обеспечения его безопасности.
Шварц вздохнула, осознавая сложность выбора, вставшего перед ней. Либо согласиться на предложение этого мужчины и довериться судьбе, либо самой броситься выручать малыша, рискуя потерять женскую честь и доброе имя. Решимость вернулась к ней, как слабый луч солнца, проникший сквозь плотные облака.
— Хорошо, — твердо сказала она, обратившись к Лопухину. — Я готова сотрудничать, но прошу учесть мои интересы и желания. Прежде всего, я хочу знать правду о причинах появления здесь всех нас и возможные последствия для моей семьи.
— Именно ваши интересы я и стараюсь учесть, — сказал жандармский полковник.
Глубоко вздохнув, Анна Владимировна обратно пересела на стул, стискивая руки.
— Что именно я должна сделать?
— Вы знакомы с Левашовым, Антоном Ивановичем?
— Давеча мой кузен, князь Чижевский, показал мне в театре этого господина, но мы не были представлены друг другу.
— И вам известно, что Левашов на самом деле француз, по фамилии Лавасьер?
— Да, мне это известно.
— Однако вы не знаете о нем некоторые другие вещи. Во-первых, скорее всего — он шпион Наполеона Третьего. Во-вторых, именно он ищет способы опорочить лицо, которое мы с вами знаем. В-третьих, Левашов-Лавасьер мужеложец.
— Господи, какая мерзость. Зачем вы мне это все говорите, полковник?
— Затем, что вы, Анны Владимировна, невзирая на все выше перечисленные обстоятельства, должны стать его любовницей.
Глава 14
Майским утром 1855 года в порту Марселя с борта русского пароходофрегата «Владимир», сошел журналист Уильям Говард. На борту этого военного судна, он провел несколько месяцев, не только фиксируя события, свидетелем которых он становился, но и напрямую участвуя в них.
Марсель встретил журналиста шумом прибоя, криками чаек и густым, соленым ветром, который трепал выцветшие паруса рыбачьих лодок, пришвартованных у каменных причалов. Город жил в странном, почти праздничном напряжении — словно перед бурей, когда небо еще ясное, но в воздухе уже витает предчувствие грозы.
Во время Восточной войны, британец постиг простую истину — репортер не может оставаться беспристрастным хроникером происходящего, он так или иначе делает выбор на чей стороне ему быть? Говард повидал всякое и жестокость, и мужество и страдания людей, что уже не мог делать вид, что это его не касается.