Павел Петрович Аносов умер четыре года назад, но я пригласил его ученика, наследника его идей, металлурга с Златоустовских заводов, сына мастера-оружейника Ивана Бушуева, Ивана Ивановича.
— Павел Петрович мечтал о русском булате, способном перерубить английскую сталь, — начал Бушуев-младший, его руки, грубые от работы, нервно перебирали образец златоустовской стали. — Он нашел его. И мы ковали клинки для Синопа, Севастополя, Константинополя, но вы говорите о золоте, ваше сиятельство? О глубинных жилах?..
— Не только — о золоте, об всем, что лежит в вечной мерзлоте, Иван Федорович, — подтвердил я. — Аносов изучал россыпи Урала, как поэт — стихосложение. Его методы промывки, анализа кварцевых жил замечательны, но… Нам нужны инструменты. Не кирки и лопаты, а «скальпели для земли». Буровые коронки из вашей лучшей стали, способные дробить ледяной панцирь и твердый сланец. Магнитометры, чувствительные, как нервы Пирогова, чтобы чуять руду сквозь толщу породы. Весы точные, как хронометр Константинова. Золото, медь, серебро, железо и другие металлы — это все кровь экономики. Ваша сталь и ваши методы — ланцеты, которые эту кровь выпустят.
Бушуев загорелся.
— Буровые коронки… Да! С особым закалом, против хрупкости на морозе. И компактные химические лаборатории для пробирного анализа на месте — по методикам Зинина! — он кивнул в сторону химика.
Николай Николаевич Зинин до сих пор молчал, словно погруженный в созерцание молекулярных структур, витавших, казалось, перед его внутренним взором.
— Анилин, Николай Николаевич, — прервал я его размышления. — Ваше дитя. Оно красит ткани в яркие цвета. Но может ли оно… помочь найти золото? Или сохранить его?
Зинин вздрогнул, его умный взгляд сфокусировался на мне.
— Прямо? Нет. Но косвенно… Да. Чувствительные реактивы на цианиды — они могут указывать на золотоносность. Растворы для электролитического осаждения — чтобы очистить самородок от примесей прямо в тайге. И… консерванты. Чтобы зерно, ткани, даже порох в корабельных трюмах не гнили в тропической влажности или не отсыревали в туманах полярных земель. Моя химия — это не только краски. Это защита, очистка, анализ. Основа промышленности, которую вы затеваете.
— Промышленности… — я встал и подошел к огромной карте мира, висевшей на стене. Моя тень легла на Тихий океан, накрывая Русскую Америку. — Вы видите точки, господа? Это будущее. Эти линии — телеграф Якоби, который свяжет Петербург с Ново-Архангельском и далее. Сталь Аносова-Бушуева, из которой будут сделаны рельсы для дорог через степи, тундру, горные перевалы и корпуса морских и речных пароходов. Лекарства и методы Пирогова, спасающие жизни рабочих на приисках и рудниках. Реактивы Зинина, очищающие золото и сохраняющие продовольствие для тысяч новых подданных Императора на этой обширной территории. И все это не фантазия.
Я обернулся к ученым мужам. В кабинете повисла тишина, нарушаемая лишь стуком дождя и потрескиванием дров в камине.
— Англия правила миром, потому что первой поняла силу пара и стали. Но ее время уходит, как уходит пар из котла усталого парохода. Наше время — это время электричества, химии, точных наук, людей образованных и объединенных волей императора. Крым, Проливы, Марсель, Варшава показали — мы можем бить англичан, французов, турок и всех их прихвостней. Теперь мы покажем, что можем строить, плавать, ездить быстрее, умнее, дальше. Мы создадим не просто очередную торговую факторию, где-нибудь на Аляске. Мы создадим плацдарм будущего. Окно в Тихий, Атлантический, Ледовитый океаны. Источник несметных богатств. Доказательство того, что русский ум, русская воля и русская наука — сильнейшие в мире.
Я посмотрел на каждого из присутствующих:
— Якоби — вы дадите нам нервы. Пирогов — вы сохраните плоть, а следовательно — и дух. Бушуев, наследник Аносова — вы дадите нам стальные мышцы. Зинин — вы дадите нам… тонкие инструменты преобразования материи. Не во имя абстрактной науки, господа. Во имя Русского Мира, который раскинется от Вислы до Калифорнии, от Арктики до Великого Океана. Ради этого стоит отбросить сомнения, бюрократию и мелкие амбиции. Империя зовет. Кто со мной?
Молчание длилось мгновение, но оно было красноречивее слов. В глазах Якоби горел огонь азарта изобретателя, получившего неограниченный кредит доверия. Пирогов кивнул с холодной решимостью воина-целителя. Бушуев сжал кулаки, словно готов был ковать здесь и сейчас. Зинин тихо проговорил:
— Химия служит прогрессу, ваше сиятельство. И пусть прогресс этот… будет русским.
— Тогда, господа, жду от вас конкретные предложения и не только — по научным исследованиям. Мне нужны ваши проекты по организации лабораторий, институтов, экспедиций, опытных заводов — всего того, что поможет превратить теорию в практику. Работайте. А моя заботы привлечь средства и преодолеть разного рода препоны.
Они раскланялись и ушли, унося чертежи, образцы, списки требований и зажженную в их сердцах искру грандиозного замысла. Я остался один. Дождь все стучал. На столе лежала последняя депеша от Иволгина, принятая и отправленная дальше нашей станцией в Ревеле: «Шторм миновал. Идем курсом. Молчание в эфире». Ни слова о трудностях.
Хороший солдат этот капитан Иволги, но знает ли он, что его «Святая Мария» — не просто корабль, а первый нервный импульс в теле новой Империи? И что от его успеха теперь зависят судьбы лучших умов России, которых я только что бросил в топку великого преобразования? Наука, техника, воля… Все учтено. И многое зависит от мужества человеческого сердца на капитанском мостике посреди бушующего моря.
Глава 19
Холод впивался в кости сквозь толстый бушлат и промасленную кожу. «Святая Мария» не шла — она пробивалась. Каждый взлет на водяную гору заканчивался оглушительным ударом, когда десятки пудов океанской воды обрушивались на палубу, заливая шпигаты, сбивая с ног принайтовленных матросов.
Воздух был сплошной соленой взвесью, резавшей глаза и горло. На мостике, вцепившись в латунный поручень так, что пальцы немели, капитан Иволгин пытался разглядеть хоть что-нибудь в кромешной тьме и косых струях дождя. Его лицо, обветренное до красноты, было непроницаемо, но серые глаза сузились до щелочек, высматривая признаки опасности в черной пелене.
— Леонид! — крикнул капитан и его голос, перекрыл вой ветра. — Где наш мыс?.. Где проклятая бухта?..
Штурман Горский, припавший к влажной карте под козырьком компаса, ткнул обмороженным пальцем.
— Должны быть у входа в залив Лох-Эйл! По счислению… минута в минуту! Но, капитан, взгляните на барометр! Он падает как камень! Этот шторм — не шутка, он нас разобьет о скалы раньше, чем англичане заметят!
Иволгин не ответил. Он «чувствовал» скалы. Их слепую, древнюю ярость, скрытую за стеной воды и мрака. Он слышал иной гул под воем ветра — грохот прибоя о гранитные бастионы побережья. Ошибка в счислении на полмили — и вместо спасительной бухты их ждет клыкастый риф.
— Лот! — скомандовал он.
Матрос, привязанный у борта, начал отчаянно раскачивать тяжелый свинцовый лот. «Двадцать… двадцать пять… тридцать саженей!» — его крик терялся в грохоте. Глубина стремительно уменьшалась. Скалы близко.
— Убрать бизань! — командовал Иволгин и каждое его слово било, как молот. — Рулевой! Лево на борт! Медленно! Черт возьми, МЕДЛЕННО!
Корабль, скрипя всеми швами, начал поворачивать, подставляя волнам борт. Его кренило так, что казалось — вот-вот перевернет. Вода хлынула на квартердек. Иволгин, держась одной рукой, другой впился в рукав Горского.
— Видишь? — он прокричал прямо в ухо штурману, указывая влево, в, казалось бы, сплошную черноту. — Там! Разрыв! Ревет чуть иначе! Это вход!
Горский вгляделся. Да! Среди сплошного грохота набегающих валов — чуть иной звук, более глухой, приглушенный. И тень. Огромная, чернее ночи, тень скалистого укрытия.
— Якорь готовить! — рявкнул Иволгин. — По моей команде! Рулевой! Прямо на тень! Даю три минуты! Если не станем на якорь в заливе — разобьемся!
Адский маневр под ударами стихии. Скрип якорной цепи в клюзе, отчаянные крики боцмана, рев ветра, вырывающегося из каменного мешка залива. Свинцовый лот снова полетел в пучину. «Десять!.. Пять!.. Три сажени! Дно каменистое!»
— Отдать якорь! — голос Иволгина перекрыл все. Грохот цепи, лязг, вибрация корпуса. «Святая Мария» рванулась на канате, как вздыбленный конь, и замерла, заслоненная высокими черными стенами скал от самого лютого гнева океана. В бухте было относительно тихо. Лишь шум дождя да жалобный скрип рангоута.
Рассвет не принес солнца. Он принес густой, молочный, непроглядный туман, который стелился по воде, цеплялся за скалы, скрывая корабль лучше любой маскировки. На палубе царила тихая, сосредоточенная суета. Две шлюпки — баркас Горского и вельбот Иволгина — были спущены на воду.
— Ваша задача, Леонид Петрович, — Иволгин поправлял ремешок кортика, его пальцы были ледяными, но твердыми. — Держаться у входа в залив. Рыбачьте, чините снасти, делайте вид, что укрылись от шторма. Если появится катер, шхуна — отвлекайте. Курите трубку, ругайтесь, предложите соль или ром. Но не подпускайте близко.
— Понял, — Горский кивнул, его лицо под капюшоном масленки было мрачным. — А если полезут на абордаж?
— Тогда стреляйте. И уходите в туман. Мы… постараемся управиться без вас. — Иволгин повернулся к своей группе. Бережной, бледный как полотно, нервно перебирал кожаные ремни, стягивавшие ящик с телеграфным аппаратом Якоби. Два матроса — Калистратов и Ушаков, громилы с лицами, как обтесанные топором дубовые чурбаки, — уже грузили в вельбот тяжелую катушку с медным кабелем в просмоленной пеньковой оплетке и ящик с инструментами. — Бережной, аппарат? Сухой?
— Д-да, капитан. Я его в шерстяные одеяла… и сверху кожу… — запинаясь ответил инженер.
— Хорошо. Калистратов, кабель — твоя ноша. Ушаков — инструменты и страховка Бережного. Я — разведка и подключение. Пистолеты — только в крайнем случае. Тишина — наш лучший друг. Понятно?