Вот, вроде бы, попал «в князи», но почему по пояс в грязи? Я тут аудит проводить собрался, а меня за неуплату коммунальных выселяют? В смысле, за то, что заложил имение и не выплатил.
— Так у вас на столе извещение лежит. Через дней десять ехать нужно в Екатеринослав, там слушание будет, — сказал Емельян и посмотрел на меня заискивающе: — Барин, оставьте семью, Христом Богом прошу. Как оно еще сладится со всем. Чего их сюда?
— Погостят. Давай лучше решать, как имение спасать. Что вообще можно сделать? — я начал ходить из стороны в сторону.
— Простите, барин, но… — Емельян замялся. — Хоть бейте, но коли так все, что и родных моих, и… С чего мне думать, как спасать вами проигранное имение?
Сказав это, управляющий оперся спиной о стену и сполз по ней, закрывая голову, будто я сейчас начну его нещадно бить. Что ж, а с ним и не поспоришь. Я, получается, все проср… в смысле, профукал, а стращаю управляющего. Впрочем, долой лирику. На этом управляющем клейма негде ставить. Тоже мне, святоша выискался!
— То есть, ты мне не помощник? Я проверяю тебя, все документы, все твое имущество, после сдаю… куда там? В полицию, забираю все то, чего у тебя не может быть… — я посмотрел на Емельяна, которому, наверное, уже надоело бояться, потому что взгляд управляющего выражал теперь безразличие. — Или ты помогаешь мне. Имение остается у меня, ты тоже остаешься. И все, или почти все тобою у меня наворованное я оставляю тебе, даже если награбил слишком много. Пусть это будет плата за помощь.
Я демонстративно отвернулся и стал рассматривать содержимое шкафа, что был в кабинете, и книжных полок. Нормальную литературу, знакомую мне, не нашел. Хотя… вот один томик Пушкина. Но половина книг — на французском языке.
— Ты решил? — через минут пять после прозвучавшего ультиматума спросил я.
— А выбора-то и нет, — глухо отвечал Емельян Данилович.
— Ничто так не помогает сделать правильный выбор, как нож, приставленный к горлу, — прошептал я себе под нос, но в голос сказал: — Я так понимаю, что нужно ехать в город. Куда там, в Екатеринослав? Рассказывай про город, его правила, что там и как. Будем думать, как выходить из положения.
— Вы бы это, чай, у Матвея Ивановича спросили бы, барин. У него есть кто-то знакомый в губернском городе. А что сказать про уклад городской, слушайте… — Емельян стал мне рассказывать о реалиях этого мира и этого края огромной Российской империи.
Разговор пришлось все же перенести. Я опаздывал в кабинет — уже слышался хмельной голос Матвея, который гонял мою дворню и в хвост и в гриву. Все тут «курвы нерасторопные» и «блудницы вавилонские». Даже бабу Марфу, которая вышла из кухни посмотреть, что твориться, или дабы пополниться курьезными новостями, и ту облаял. Нужно идти к своему крестному, а то наберётся в одно горло, таскай его после да песни подпевай.
— Так чего убивать меня прибыли, дядька Матвей? Я же едва в себя пришёл, многое не помню, — начал я разговор.
— Наська говаривала, ягоза этакая, — слова Матвея прямо сочились любовью к дочери, того смотри и скупую проспиртованную слезу смахнет. — Знаю я, что память ты потерял. А я ей говорю, что давно уж совесть и честь ты свою в карты прогулял. Да память дедовью.
Было неприятно это слышать, но что поделать. Особенно упрек про поруганную память о дедах покоробил. Да я за нее, память эту, в том числе, воевал, я только лишь в День Победы и позволяю себе пустить слезу, а он о памяти дедов!
— Дядька Матвей, ты меня не отчитывай, не это… не брани. Скажи, как оно есть и в чем моя вина. Если видишь выход, так подскажи! Ко мне тут и разбойники приезжали, так прогнали их, но долги же отдавать нужно, — сказал я.
— Слыхал я про тех татей шелудивых. Вот ежели б не прогнал ты их, так точно уже пристрелил бы я тебя, — сказал Матвей и, видимо, для убедительности, еще и пристукнул по столу.
Как бы хлипкая мебель не развалилась от такой проверки на прочность. Трещину на одной из ножек стола я уже заприметил. А у Матвея что, идея фикс такая? Кого-нибудь пристрелить?
— Саблю дедовскую возверни мне! — строго сказал Матвей. — У меня всяко сохраннее будет.
Я не то чтобы растерялся, но категорически не хотелось признаваться, что о сабле ничего не знаю. А еще крайне противно было думать о том, что я, так уж получается, если тут и там отвечаю за чужие грехи, проиграл саблю. Ведь, по логике, так оно, скорее всего, и случилось.
— Не, нет! Ты не молчи, окоём непутевый, не говори, что и саблю дедову, что он у турецкого паши забрал, не пропил? — заволновался Матвей Иванович, путаясь в «не».
— Если и так, то верну! — сказал я, а взгляд так и норовил стыдливо ухнуть в пол.
Матвей встал со стула и начал расхаживать по кабинету, пыхтя, как паровоз.
— Говорил я Петру Никифоровичу, что крестника моего, тебя, охламона, нужно в казацких обычаях воспитывать. А он все хотел, чтобы ты справным барином стал, да вхож был в дома дворянские в Екатеринославе да в Ростове. Все мамка твоя, непутевая, — бормотал себе под нос пожилой казак.
— Ты, дядька Матвей, мамку не трогай. Какая бы ни была, она моя мать, а ты власти над ней не имеешь, — зло сказал я, будто речь шла о моей собственной родной матери.
А, получается сейчас, что и о моей.
— Ты не помнишь? — спросил Матвей Иванович, посмотрел на меня, тяжело вдохнул и сказал. — Оно и лучше, не знать тебе такого позору.
Установилась пауза в разговоре, а в воздухе теперь витала недосказанность.
— Ну? Расскажи! — решил я нарушить тишину.
И Картамонов рассказал… Мать-то моя, если так прикинуть, еще большая сволота, чем тот я, прежний. Оставила меня и отправилась с полюбовником прожигать свою жизнь. Да и попутного бы ей ветра меж ягодиц. Но тут ведь что — она годовой доход с поместья забрала. И доподлинно Матвей Иванович только об этих деньгах знает, но высказал догадку, что Мария Марковна, так зовут мою маму, забрала и сбережения отца.
— Они, понимаешь, должны быть. Петр Никифорович, батька твой, мог и гульнуть, но вместе с тем, рачительный был, деньгу к деньге прикладывал, да в сундук складывал. Твое поместье не хуже моего денег приносило, даже и больше. Так что думай, могу ли я называть Машку курвой али нет, — сказал Матвей.
— Нет, — припечатал я.
— Что нет? — спросил сосед-помещик.
— Не можешь называть ее курвой, — сказал я.
— А ты с каких пор со мной на «ты», да еще и указываешь? Это я буду тебе указывать, шалопай ветреный, — вновь стал закипать мой гость.
— Да хватит уже! — раздраженно выкрикнул я. — Вы мне скажите, есть ли люди, что мне смерти желают? Еще… кроме тех бандитов.
— Жебокрицкий мог чудить. Да, нет, на что ему это? Красницкий? Нет, — размышлял вслух Матвей Иванович, не обращая внимания на меня.
Парашка тем временем принесла нарезанной вареной говядины, кусок жареной колбасы, а еще зачем-то баранок и грубо наколотого сахара, который выглядел серым и будто мокрым, неаппетитно. Ах да, тут же чаевничают, потому и сахар. Правда, в чашке нечто чуть мутноватое, и это точно не чай.
Почему я спросил о том, кто мог желать моей смерти? Так на голове я с утра обнаружил шишку, свидетельствующую о явном ударе. И возникает в целом закономерный вопрос: как я оказался вдали от дома, в снегу, без сознания?
— Наську не трожь, — после перечисления, наверное двадцати, не меньше, фамилий, Матвей вновь поднял тему дочери.
— Ты не серчай, крестный, но девице схуднуть бы, — сказал я и сразу понял, что мои слова — ужасный поклеп, во вселенной Матвея Ивановича, конечно.
Тот выпучил глаза, сжал кулак и снова поднялся со стула.
— Да там каждый фунт веса — все на месте. Что бы ты понимал, охламон. Девка в соку! — закричал гость.
«Ни килограммом меньше! Только в рост!» — наверное, таким может быть девиз семьи Картамоновых.
— Захочет, пусть со мной приходит заниматься, если вы недалеко живете. Вместе стройнеть будем, — сказал я, макая бублик в малиновое варенье и заедая это куском мяса.
Это я так с бубликами и вареньями худеть собрался. Или веду себя, как большинство людей: сейчас наемся вредного, а завтра, все — сажусь на правильное питание.
— Верни саблю да поеду я. Нешто сердце стучит. Немолод, но не помру, пока Наська замуж не выйдет. Вот думал ране, что вы повенчаетесь, а нынче… Завязывал бы ты с играми, да шалости разные вытворять, — сказал Матвей Иванович и встал из-за стола, что чудом, не иначе, всё ещё удерживал самовар. — Понял я, что саблю ты проиграл. Расстроился. Видеть тебя боле не хочу. Вот ей-богу, взял бы грех на душу, убил бы, но Петра Никифоровича, батьку твоего, больно уж любил. Все. Прощевай. Долг в триста рублей прощаю, но появишься рядом с моим домом — заберу твоих коней. Саблю, окоём проклятый, ты проиграл, а коней оставил… Тьфу! Они добрые кони, но сабелька — память родовая!
— Уже уходите, даже чаю не попьете? — в шутливой манере спросил я, но непрозрачно намекая, что пора гостю и честь знать.
— Чаю? Выпью, как водится, — сказал Матвей Иванович и опрокинул в себя почти полную чашку с водкой, да так, что по его залихватским «а-ля казак» усам жидкость стала стекать и капать на пол.
Матвей Иванович посмотрел на оставшуюся в бутыле водку, замер, видимо, размышляя, стоит ли продолжить. После с явным сожалением вздохнул и обратился ко мне:
— Ты, Лешка, что? Думаешь, что имение заложенное — твоя основная головная боль? Али тати игральные, коим деньги должен? Мамка ли твоя непутевая? Нет, — казак поднял указательный палец кверху. — Я скажу, в чем твоя главная проблема…
И он сказал, причем популярно, с красным словцом, объяснил, почему именно так. И что это за пердимонокль такой! Ну, мало мне, что ли, сложностей! Так нате еще пня трухлявого под седалище!
Глава 9
Что может быть более существенным, важным для дворянина, чем даже проигрыш в карты? Казалось, что карточный долг — это дело святое. Но Матвей Иванович мне пояснил, что главное —, дворянину отвечать за свои слова. При этом, как учил меня крестный, казак слово держит так же крепко. М-да! Вот учил бы он меня, вернее, реципиента, подобному раньше — так и не вышло конфуза, который я и не знаю пока, как расхлебывать.