Друг друга в силе искушают,
Махнув вперед, назад ступают (82–83).
И вот она, победа бузника в честном бою:
Неделю длилася размашка,
Алешка двинул в жабры, в зоб,
Но пестрая в ответ рубашка
Лизнул бузник Алешку в лоб.
Исчезла бодрость вмиг, отвага,
Как сноп упал, чуть жив лежит,
В крови уста, а в ж… брага,
Руда из ноздрь ручьем бежит,
Скулистое лицо холопа
Не стало рожа, стало ж… (83).
И вот уже бузник увлекает за собой фабричных бойцов. Вот уже
…близок, близок миг победы.
Ура! мы ломим…
О славный час! о славный вид!
Еще напор — и враг бежит (IV, 216).
В «Оде кулашному бойцу» Баркова, как и в «Полтаве» Пушкина, та же быстрота в изображении боя, мгновенная смена кадров и тот же восторг победы:
Как ветр развеял тонки прахи,
Исчез и дым, и дождь, и град,
Погнали пестрые рубахи
Так вмах холопей и солдат,
Хребет, затылок окровленный,
Несут оне с собою страх,
Фабришны вовсе разъяренны
Тузят вослед их в сильный мах.
Меж стен открылось всюду поле,
Бузник не зрит противных боле (83).
Барков прекрасно осведомлен, как должен завершиться кулачный бой. Естественно — походом в кабак:
Фабришны славу торжествуют
И бузника вокруг идут,
Кровавы раны показуют,
Победоносну песнь поют,
Гласят врагов ступлено жало,
Гулять восходят на кружало (84).
А в кабаке и «гортани заревели», «и слышен стал бубенцов звук», и «стаканы загремели», и пляски начались, а главное — «вино и пиво разлилося» Но вдруг разъяренные солдаты с острыми мечами и, разумеется, с криками в кабак вломились.
И здесь героя моего
В минуту, злую для него,
Читатель, мы теперь оставим,
Надолго… навсегда… (V, 162)
Барков завершает свое сочинение открытым финалом: бузник начинает новое сражение. А рассказчик, готовый, впрочем, принять в нем участие, умолкает:
Засох мой рот, пришла отважность,
В штанах я с страху слышу влажность (85).
Вызывает восхищение мастерство Баркова. В оде, пародирующей высокий одический жанр, он использует всевозможные выразительные средства. Здесь и ораторский прием единоначатия (представляя Алешку, Барков четыре стиха подряд начинает словом «между»), и прием исчисления (представляя бузника, он исчисляет его лики, его роли: бузник — и забияка, и борец, и рвач, и пивака) А как впечатляют сравнения: кулачные бойцы сравниваются с ревущими львами; Алешка упал, как сноп; кулак бузника, как громом, поражает уши противников. Но еще больший восторг вызывает свобода изложения. Автор оды становится одним из персонажей произведения. Он и свидетель кулачного боя, и рассказчик о кулачном бое. В оде есть лирическое отступление, воспевающее вино и его благодетельное воздействие на всех — бойцов, и смелых, и трусливых, воров, любовников и любовниц и даже на глупцов:
Дурак напившийся умнее,
Затем, что боле говорит… (79)
Барков обращается к читателям (нет, скорее к слушателям своей оды; все-таки как-никак, а ода — ораторский жанр):
Со мною кто зреть хочет ясно,
Возможно зреть на блюде как,
Виденье страшно и прекрасно —
Взойди ко мне тот на кабак
Иль, став где выше на карету,
Внимай преславные дела,
Чтоб лучше возвестити свету,
Стена, котора прогнала,
Которая склонилась с боем,
Котора тыл дала героям (80).
Но почему только ода? На наш взгляд, в сочинении Баркова есть черты лиро-эпической поэмы: и герои, и сюжет со сражением, и зачин, который пародирует вступление к лиро-эпической поэме. Барков начинает свое сочинение, как и положено по канону эпического зачина, «предложением» и «призыванием», то есть обозначает тему, героя и призывает, но не музу, как это было принято, а «фабришных славных певцов»:
Гудок, не лиру принимаю,
В кабак входя, не на Парнас,
Кричу и глотку раздираю,
С бурлаками взнося мой глас.
Ударьте в бубны, барабаны,
Удалы добры молодцы,
В тазы и ложки и стаканы,
Фабришны славные певцы (78).
Барков «поет» кулачного борца:
Между кулашного я боя
Узрел тычков, пинков героя (78).
Итак, атрибут поэзии — лира — отвергнут Барковым; вместо лиры он «принимает» гудок. А что такое гудок? На этот вопрос можно найти ответ в толковом словаре В. И. Даля: «Гудок — род скрипки без выемок по бокам, с плоским дном и покрышкою, о трех струнах, выходящий из обычая у народа, как и балалайка»[155]. Ну а вместо Парнаса — горы, где обитают Музы и покровитель поэзии и поэтов Аполлон, — кабак. Ничего не скажешь: звучит вызывающе.
Барков — знаток античной литературы и античной мифологии. В своей оде он эпатирующе объявляет себя соперником Гомера и Вергилия, пренебрежительно называя их Гомеркой и Вергилишкой, вручая им вместо лиры простонародные русские музыкальные инструменты — балалайку и дуду, творения их называет бредом, своего героя бузника противопоставляет герою Троянской войны Гектору, сразившему перед вратами Трои Патрокла:
С своей, Гомерка, балалайкой
И ты, Вергилишка, с дудой,
С троянской вздорной греков шайкой
Дрались, что куры пред стеной.
Забейтесь в щель и не ворчите
И свой престаньте бредить бред.
Сюда вы лучше поглядите —
Иль здесь голов удалых нет?
Бузник Гекторку — если в драку —
Прибьет как стерву и собаку (79).
Барков запросто обращается к Силену, в греческой мифологии демону плодородия, называет его наперсником сына Семелы, то есть наперсником Диониса, бога виноградарства и виноделия:
О ты, Силен, наперсник сына
Семелы ражей красный муж.
Вином раздута животина,
Герой в пиянстве жадных душ.
Нектаром брюхо наливаешь,
Смешав себе с вином сыты;
Ты пьешь, меня позабываешь
И пить не дашь вина мне ты?
Ах, будь подобен Ганимеду,
Подай вина мне, пива, меду (79).
Ганимед — сын троянского царя Троса и нимфы Каллирои. Необыкновенно красивый мальчик, он был похищен Зевсом, который для этого превратился в орла, и унесен на Олимп. Там, на Олимпе, Ганимед стал виночерпием, разливал богам нектар. В самом деле, почему бы Силену, Дионису и Ганимеду не обслужить русского поэта Баркова, не поднести ему вина, пива или, на худой конец, меду?
В оде Баркова появляются и Юпитер (он же Зевс), в римской мифологии бог войны и победы, и силач Геркулес, сын Зевса, задушивший Немейского льва, убивший гидру, победивший изрыгающего пламя быка и, наконец, ранивший Кентавра, и появляются эти герои античной мифологии в контексте кулачного боя между фабричными и холопьями. Казалось бы, это должно возвеличить и возвеличивает бузника, который с ними сравнивается, но это сравнение в то же время низводит античных героев до уровня русского мордобоя. Царство мертвых Плутона (в этом царстве раздается голос бузника) названо «дырой». Завершение дня и наступление ночи, положившей конец кулачному бою, обозначены коротко и ясно: это случилось тогда, когда «Диана заголилась», то есть в небе появилась луна (Диана — в римской мифологии богиня луны).
Н. М. Карамзин включил Баркова в изданный в 1802 году «Пантеон русских авторов», что само по себе комплиментарно:
«Барков <…> перевел Горациевы Сатиры и Федровы басни, но более прославился собственными замысловатыми и шуточными стихотворениями, которые хотя и никогда не были напечатаны, но редкому неизвестны. Он есть Русской Скаррон и любит одне карикатуры. <…> У всякого свой талант: Барков родился, конечно, с дарованием, но должно заметить, что сей род остроумия не ведет к той славе, которая бывает целию и наградою истинного поэта»[156].
Не будем обсуждать, какая же все-таки слава бывает целью и наградой настоящего поэта.
Что слава? — Яркая заплата
На ветхом рубище певца (II, 179).
Не нуждается в обсуждении и нравственная позиция Карамзина, который знал, что дóлжно. Обратим внимание на то, что он признал и дарование Баркова, и широкую известность его непечатных творений. А главное, Карамзин, назвав их замысловатыми и шуточными, проницательно сравнил Баркова с французским поэтом XVII века Полем Скарроном.
В середине XVII века Скаррон выпустил в свет поэму «Перелицованный Вергилий». В ней он представил прославленную героическую эпопею «Энеида» в пародийном шутливом пересказе: трагедия неожиданно обернулась комедией, о героях рассказывалось намеренно сниженным стилем, высокий пафос обернулся шутками. Скаррон стал родоначальником бурлеска (от итальянского слова burla — шутка), основанном на заданном автором несоответствии между высоким серьезным содержанием и его шутливым воплощением, низким слогом, широко включающим просторечие.
Другой вид бурлескной или ирои-комической поэмы в 1674 году представил теоретик классицизма, французский поэт Никола Буало Депрео. Он предложил читателям поэму «Налой». В ней, в отличие от Скаррона, бытовое, а отнюдь не героическое происшествие — драка церковных служителей, не пришедших к единому мнению о том, где в церкви должен стоять налой, — описывалось высоким торжественным слогом героической эпопеи.
О двух видах бурлеска написал в своем поэтическом трактате — эпистоле о стихотворстве — Сумароков. Ежели сочинитель следует за Скарроном, то он должен следовать правилу: