– Узнаю господина Озелло, – комментирует Франк и тоже улыбается.
– Сегодня он сказал мне, что в Париже их называют «коричневой чумой». Что может лучше объяснить происходящее? Мы стали жертвами эпидемии. Инфекция стремительно распространяется. И у меня на душе все тяжелее.
Франк наливает мартини и себе.
– Из имеющихся у меня средств лучше помогает от страха мартини…
– Вы правы, Франк, давайте выпьем.
Франк встречает горящий взгляд Бланш и не отводит глаз. Его разум охвачен каким-то юношеским ликованием. Но вскоре за улыбкой бармена возникает новое беспокойство. Пока они топят свои тревоги в вине, другие – Жоановичи и Зюссы – продвигают фигуры на шахматной доске. Ситуация требует от людей безмерного цинизма. Вот только достанет ли у него самого смелости и упорства? И долго ли можно продержаться, не продавая душу?
4
24 мая 1941 г.
Я – дважды изгнанник. Покинул родину. Оставил свой социальный класс. Сегодня вечером Франку так хочется открыть душу полковнику Шпайделю! Но больше всего ему хочется, чтобы полковник сам рассказал о себе. С тех пор, как тот переехал в Роял Монсо, его визиты в бар стали реже; однако каждый раз, когда он появляется, между ними возникает почти дружеская беседа. Полковник только что обильно поужинал в ресторане «Тур д’Аржан» вместе с Эрнстом Юнгером. Приятно пролить рюмкой грушевой водки говядину-шатобриан с красным перцем, обернутую беконом. Уже поздно, они в баре одни, полковник слегка захмелел.
Именно так и случаются откровения.
Сначала Шпайдель рассказал о новом месте, которое его совершенно очаровало. Это салон, который держит Флоренс Гульд, пышная сорокалетняя франко-американка, яркая, сильная женщина и большая любительница литературы. И она, и ее муж, железнодорожный магнат, хорошо известны в «Ритце». Но у супруга слабое здоровье, он сейчас отдыхает на Ривьере. А мадам Гульд решила поселиться в Бристоле.
– Понимаете, это гораздо больше, чем просто светский салон! Это уникальное место франко-германского духовной жизни, – убеждает его Шпайдель, но Франку не очень верится.
Гости собираются по четвергам во время обеда. Подают то лобстера-Роскоф, то камбалу в черном масле, и в придачу вы получаете коллекционное шампанское «Поль Роже» и всех парижских знаменитостей: писателей Леото, Жуандо, Жироду, Луи-Фердинана Селина, а также таких художников, как Мари Лорансен, еще к ним присоединяется капитан Юнгер, которому приписывают роман с госпожой Гульд. Там говорят про красивейшие сады Европы, русскую литературу, храмы Ангкора и даже страх смерти…
– В общем, говорим обо всем! – восклицает Шпайдель.
Франк соглашается, но рассказ его не впечатляет. Происходящее очень напоминает канувшие в Лету клубные четверги. Невозможно объяснить Шпайделю, что у блестящих эрудитов, с восторгом общавшихся с записными модниками, теперь нет права пировать ни в «Ритце», ни в салоне госпожи Гульд. И вспоминаются Алфред Дёблин, Генрих Манн и Вальтер Беньямин. Все они немцы, и все – на чужбине.
Пока Франк ныряет в глубины воспоминаний, Шпайдель допивает грушевую и меняет тему. Сегодня вечером он хочет поговорить об Эрнсте Юнгере и выпить за то, что он считает своим личным достижением: ведь это он убедил генерала фон Штюльпнагеля привлечь, практически завербовать звезду литературы. «Герой Великой войны, чьи романы славятся далеко за пределами Германии, Юнгер всего лишь капитан, но где бы ни появился, он всегда в центре внимания. Франк мог в этом убедиться на прошлой неделе, когда Штюльпнагель пригласил писателя в бар. Юнгер притягивает к себе людей. Мундир сидит на нем с редкой элегантностью, его эрудиция огромна, его улыбка загадочна, его манеры отличают мягкость и властность. Он прибыл с подарком для Штюльпнагеля: первым изданием трактата о насекомых Западной Европы. «Оккупированный город, мой генерал, просто кишит насекомыми!» – заявил Юнгер. Смущенный Штюльпнагель пообещал как можно быстрее взяться за чтение, признавшись, что ради насекомых отвлечется от серии детективов «Кримис», очень популярных по ту строну Рейна.
При этом Франк едва сдержал улыбку: он тоже почитывает эти детективы, особенно ему понравилось «Трехгрошовое убийство» с подробным описанием берлинского дна. «Не понимаю, как эту книгу еще не запретила цензура!» – ляпает Штюльпнагель и, спохватившись, смеется одновременно с Юнгером.
Культурная жизнь возвращается в прежнее русло. Театры ломятся от зрителей, Саша Гитри играет с цензурой в кошки-мышки, певец Лео Маржан, исполняя песню «Сегодня я грущу одна», посвящает ее женам французских военнопленных. Даже мода вернула себе положенное место. Воодушевленный второй рюмкой грушевой, Шпайдель едва удерживает ребяческое ликование, предвкушая вечер, на который его пригласила мамаша Ритц. Состоится презентация осенней коллекции модельера Люсьена Лелонга, в сотрудничестве с двумя молодыми кутюрье, Кристианом Диором и Пьером Бальменом. Франк забавляется, слыша, как тот старательно выговаривает новые французские имена, хочет запомнить. «Это все для моей жены», – оправдывается полковник Шпайдель. Сам он больше интересуется ужином после модного дефиле. Предположительно, там будет Арлетти. Шпайдель обожает актрис и вообще знаменитостей.
На третьей рюмке, любезно поднесенной от заведения, полковник сообщает про маневры Габриэль Шанель с целью вернуть эксклюзив на собственные духи. Она настрочила целое письмо генеральному комиссару по еврейским вопросам Ксавье Валлату и через своего любовника, барона фон Динклаге, попросила полковника о встрече.
– Мадемуазель Шанель считает себя ограбленной. Ее еврейские компаньоны, братья Вертхаймер, сумели бежать в Америку. Но остаются владельцами девяноста процентов акций их совместного предприятия, основанного в начале двадцатых годов.
Шпайдель вежливо выслушал проблему и просто передал дело, кому следует: он не уполномочен заниматься вопросами экономики и не разделяет навязчивой ненависти к евреям, свойственной нацистам. Но письмо Шанель он сохранил у себя. Как и сотни других.
– Меня все же изумляет этот французский раж доносительства, – говорит он. – Мы получаем до полторы тысячи писем в день. То у них начальник еврей, то сосед, то тесть торгует маслом на черном рынке. Невообразимо. Хотя, признаться, это сильно облегчает нам работу…
Франку легко вообразить, что каждый из доносов непременно оправдан какими-то высокими гражданскими ценностями. И может быть, однажды в одном из доносов немцы найдут его собственное имя и имя Лучано? Или Бланш? Все возможно.
Чтобы развеять неловкую паузу, подкравшуюся к барной стойке, полковник Шпайдель заводит речь о фотографиях, висящих на стенах. Он останавливается у портрета Скотта Фицджеральда и спрашивает, кто этот человек с таким мудрым взглядом. Франк колеблется. Если назвать американского писателя, не скажет ли Шпайдель снять портрет со стены?
– Давний друг по бару, в декабре умер от инфаркта.
Франк остался за стойкой один, и вдруг на него наваливается та самая хандра, с которой он боролся с самого начала весны.
Двадцать лет подряд ты гонишь прочь тоску изгнанника. Ты превращаешь ее в коктейли, достойные великой Вены, – говорил ему Скотт.
Скотт умер. Скотт Фицджеральд. Друг и самый любимый из ценителей джина. Он умер далеко от отеля «Ритц», умер в Америке, которая кажется мне такой далекой. Дрейфующий континент, где нет войны.
С его уходом померкли праздники, канули счастливые дни.
Слезы подступают к глазам. Воображение внезапно рисует Франку Париж, освобожденный от немцев. И в «Ритц» возвращается Хемингуэй, и говорит, что тут все по-прежнему. Хемингуэй, «Папа», тоже американец – кумир Жоржа. Бармен внезапно спохватывается, на него нашло какое-то странное озарение, когда человеку кажется, что он видит будущее, но минутой позже настоящее становится еще темнее. Вот Фицджеральд сумел бы найти правильные слова. Но эти слова умерли вместе с вчерашним миром.
Спи спокойно, веселая и грустная душа! Мир тебе, старина Скотт.
И Франк поднимает бокал.
Дом 58 по улице Вожирар, прямо напротив Люксембургского сада. 6-й округ Парижа. Это был адрес Скотта. Хемингуэй жил совсем рядом, в доме 6 по улице Феру. Симпатичный квартальчик, почти городок, ценимый американцами за подлинный парижский дух. Здесь улицы и здания были старше, чем их страна, – они просто кайфовали!
«Американцы в Париже – это лучшее, что произвела на свет Америка», – любил повторять Скотт. Стоял май 1928 г., Скотт и Зельда только что переехали в новую квартиру. Счастье так и шло в руки. И вместе с ним – беспечность. В тот вечер они устроили новоселье и попросили меня попрактиковать мои таланты на их гостях. Скотту я не мог отказать ни в чем. Я пришел незадолго до шести со всеми барменскими принадлежностями. Дверь открыл Фицджеральд в халате, накинутом поверх белой рубашки с черным галстуком и твидового пиджака. Он впустил меня в гостиную; хотел еще закончить какое-то письмо. Сел за письменный стол, дубовый, с бронзовыми золоченными завитушками, с кожаной подложкой, испещренной пятнами чернил… творение дизайнера Генри Ван де Вельде. Он словно родился за этим столом. Знаменитый писатель на рабочем месте, на своем посту, почти как я – за стойкой. Чтобы скоротать ожидание, он сунул мне «Ле Матэн». Я сел в потертое клубное кресло и стал читать газету. Прекрасно помню, в номере обсуждались выборы в Германии. Республиканский блок одержал безоговорочную победу, но национал-социалисты все же получили двенадцать депутатских кресел. Впервые Гитлеру удалось провести своих сторонников в рейхстаг. Поэтому я и запомнил этот день. Я сказал что-то по этому поводу Скотту, тот расхохотался: Адольф Гитлер казался ему полным шутом. Он твердо верил, что нацисты с их агрессией всегда будут вызывать глубокое отторжение у консервативной буржуазии:
– Германия – страна высокой культуры и цивилизации, Франк!