Если коктейль – это чувство меры и знание строгих правил, то управление баром – наоборот, искусство управлять хаосом; не стеснять жизненные порывы, давать им выплеснуться, играть на грани, иногда даже переходить черту – именно это и составляет славу Франка Мейера, и, несомненно, даже больше, чем его знаменитые напитки. Но и сам он – персонаж неоднозначный. Дисциплинированный ум – и неодолимое влечение к бунтарству. Впрочем, Шарлю Бедо такого не понять. У него все разложено по полочкам, все существует в разумных пределах, во всем царит умеренность, кроме стремления к обогащению! Искусство, люди, политика – не более чем фишки в игре: ставки, инвестиции, прибавочная стоимость. По сути, Франк и Бедо сходятся только в одном: сейчас Франции нужен Филипп Петен. Промышленный магнат – потому что думает, что это пойдет на пользу его бизнесу; бармен – потому что во время Великой войны служил под началом маршала в чине младшего офицера.
Франк никогда не откроет сердце предателю Шарлю Бедо, но на передовой, выполняя приказы этого высокого седоусого офицера, старший сержант Мейер стал патриотом Франции.
Бизнесмен подносит стакан к губам – и отставляет его обратно на стойку. Кажется, он хочет пуститься в новую тираду, но тут тишину бара взрывают громкие возгласы и смех, и он не успевает сказать.
Пришли…
Вот он, долгожданный миг. Франк поправляет воротничок, кладет руку на плечо Жоржа. Тому предстоит их встретить. Смех в коридоре звучит все ближе. Гогот солдатни. На мгновение Франк снова в Вердене. Он приосанивается, распрямляет плечи, но на спине выступает пот. Рубашка под пиджаком уже промокла, и озноб пробирает до костей.
Противник наступает – приближается первая шеренга.
– Добрый вечер, господа. Добро пожаловать в бар отеля «Ритц».
Я – пролетарий, и к тому же пролетарий-еврей. С самого детства меня всегда тянуло дать деру, сбежать.
Моя жизнь – это побег.
Я родился в австрийском Тироле 3 апреля 1884 г. в семье рабочих-переселенцев из Польши. Мой отец считал основой всех добродетелей – дисциплину. Наука, которой он меня учил, была всего лишь долгим курсом подчинения.
Слушаюсь, начальник! Психологическая тюрьма. Да, начальник! Ты как будто понемногу умираешь каждый день. Я быстро понял, что в его образе жизни есть что-то тупое: он никогда ни в чем не сомневался. Я всегда опасался людей, которые твердо верят.
Отец родился в Лодзи в самый разгар погромов. На его глазах толпы белокурых бестий гоняли, били, а иногда и вешали его соплеменников. В конце концов он перечеркнул свою прошлую жизнь и эмигрировал в гористый Тироль. К великому отчаянию матери, дочери раввина из Будапешта, отец дал мне австрийское имя. И не позволил сделать мне обрезание. О том, чтобы внести меня в синагогальные книги, не могло быть и речи: отец заявил, что никто из его потомства не будет евреем. Семья поселилась в Вене, в квартале Фаворитен, где без различий народов и рас смешивалась вся Миттельевропа. Помню, как старик отчитывал мать, когда она пыталась праздновать Песах или нечаянно произносила пару слов на идише.
До переезда в Вену мы жили в Куфштайне, небольшом городке в австрийском Тироле. Родители вертелись как могли. Отец работал на одного известного сапожника и имел немало клиентов. Зарабатывал немного, но мечтал открыть собственную сапожную мастерскую и откладывал все, что получал на чай от богатых заказчиц. Мы ютились втроем на чердаке над магазином. Зато не надо было платить за жилье. Просто находка. С утра до вечера я видел, как отец, в своем вечном фартуке из воловьей кожи, орудует разными шилами, шпателями и молотком. Энергичный, дотошный, ловко владеющий инструментом, отец восхищал меня. В детстве, в Куфштайне, он был моим кумиром. Возможно, и я за барной стойкой всю жизнь подражаю его отточенным жестам.
А вот мамочку я просто обожал: ее доброту, улыбку, нежную кожу и аромат фиалок. Я рос, держась за ее юбку, защищенный от всего мира. Думаю, те годы оставили у меня самые светлые и радостные воспоминания. Но вскоре положение семьи резко ухудшилось. Крестьяне уезжали из провинции в крупные промышленные центры. За несколько месяцев центр города и окрестности Куфштайна обезлюдели, обувной бизнес Грубера пришел в упадок. В январе 1888 г. отец остался без работы. Надо было срочно что-то искать. Тогда он решил попытать счастья в Вене и открыть, наконец, собственную обувную лавку в столице Дунайской империи! Заказчики рассказывали, что венские фабриканты охотно берут на работу женщин, потому что им меньше платят. Промышленная революция механизировала ткацкие станки, теперь надо только переключать рычаги, а с этим справится любая работница. Мать быстро найдет заработок, он тоже. Они поднакопят, снимут небольшое помещение. Коммерция – тропа, выводящая бедняков к славе.
Таким образом мои родители влились в огромные толпы тирольских крестьян, поехавших за гроши работать в город. Они отринули старый мир в надежде на лучшую жизнь. Опять исход. Для мамы быстро нашлась работа на заводе с новомодными станками. Зарплата была мизерной, скудные сбережения родителей таяли, как снег на солнце. Отцу ничего не оставалось, как наняться на фабрику, где шили сапоги для офицеров австро-венгерской армии: он встал на конвейер.
Бедность все не отступала от нас, старик шел ко дну. Вымотанный, озлобленный, раздражительный, он все больше уходил в себя. Замыкался. Ругал мать за то, что ей мало платили, стал пить, лез в драку. Как ни горько, но от мечты о собственном деле пришлось отказаться, и отец с вечера до утра сидел в тупом озлоблении, не в силах смириться с проигрышем: свойственные ему покорность и узость взглядов работали против него. Я рос как мог, как получалось. С каких-то пор мне стало казаться, что его раздражает моя молодость. Он словно завидовал моему непочатому будущему.
Живя в Вене, двенадцатилетним подростком я работал по десять часов в день в цехе на расчёсывании шерсти. Утром, идя на фабрику, я видел других детей и не мог отвести от них глаз. Они были сытые, хорошо одетые, самоуверенные, даже нахальные, у каждого – белая рубашка с крахмальным воротничком и ломоть булки с изюмом в руке! Я хотел жить, как они. Вырваться из мира бедняков. Изведать тепло и уют буржуазного дома. Это желание было неудержимо. И тогда я стал обманывать родителей. Два года подряд я недодавал им часть получки и в результате накопил приличную сумму. Я грезил новым Эльдорадо: Америкой. О ней в то время говорили все. Там можно испытать удачу. Поймать фортуну. Старик кричал и ругал меня последними словами, мать рыдала, но я все равно уехал – осенним утром, на рассвете. Сначала запрыгнул в старый товарный поезд, три дня добирался в вагоне для скота от Вены до Мюнхена, затем из Мюнхена в Брюссель и, наконец, прибыл в Антверпен. Во Фландрии пришлось долго сидеть на карантине из-за ужасной лихорадки. Я рисковал вообще никуда не уехать. Выздоровев, я сумел купить билет третьего класса на трансатлантический лайнер «Ред Стар Лайн». То был настоящий мастодонт, великолепный пароход, в котором мои глаза уже ясно различали роскошь будущей жизни. Я четко знал, чего я хочу, я шел навстречу судьбе.
2
14 июня 1940 г.
– Noch einmal, bitte!
– Jawohl, mein Hauptmann.
Немцев человек двадцать, у всех лакированные сапоги, короткие стрижки. Надраенные золотые пуговицы и мундиры с иголочки. Франк все там же, за барной стойкой. Начинается позиционная война. Шарль Бедо хотел было вступить с немцами в беседу, но те едва взглянули на него и бизнесмену пришлось отступить. Немецкие офицеры еще не знают, кто такой Бедо, плевать им на какого-то француза. В ореоле недавно одержанной победы они чувствуют себя здесь как дома.
Они без умолку галдят, столпившись у стойки, но заказывают исключительно пиво. Можно подумать, тут мюнхенская пивная.
Внезапно толпа перед стойкой дрогнула, офицеры расступаются, пропуская человека с гордым и независимым видом и решительной поступью.
– Добрый вечер, месье Мейер, – произносит вошедший. Акцент у офицера так же безупречен, как и нашивки на его мундире. – Как я рад видеть вас снова.
Откуда же он меня знает, этот расфуфыренный фриц?
– Добрый вечер, господин полковник…
Офицер добродушно улыбается.
– Вы не припоминаете меня, не так ли?
– Видите ли…
Что ж это за птица, черт возьми?..
– Ганс Шпайдель. Несколько лет назад – военный атташе посольства Германии в Париже. Я периодически заходил сюда под вечер…
– Герр Шпайдель! Прошу прощения, какой конфуз.
– Пустяки! Это все из-за мундира.
– Что мне вам предложить? Нет, постойте, я знаю! «Голден клипер».
Полковник Шпайдель расплывается в широкой улыбке.
– Бармен Франк Мейер знает любимый напиток каждого дипломата в Париже! Ваша репутация вполне заслужена. Мне нигде не доводилось пробовать клипер вкуснее, чем здесь.
– Жорж, принесешь мне ром Бакарди и персиковый крем-ликер?
Теперь он вспоминает все. Шпайдель – само очарование, любезный, интеллигентный человек. Волосы у лба поредели, теперь он носит очки, но это он, Шпайдель, собственной персоной.
– Тут ничего не изменилось, господин Мейер, – отмечает полковник, обводя взглядом помещение. – У вас по-прежнему чувствуешь себя, как дома.
Кто бы мог тогда представить, что пройдет четыре года и дипломат явится сюда в гороховом мундире?
К изумлению Франка, Шпайдель достает из звенящего медалями мундира книгу в желтой обложке – бармен узнает ее сразу. Это «Искусство смешивать напитки». Его книга. Вид небольшой брошюры в мягкой обложке переносит его во время не столь далекое, но канувшее вмиг под ударами поражения. Ее золотистая обложка, сулящая веселье и праздник, и элегантные костюмы посетителей, их оживленные дискуссии вдруг кажутся ему каким-то немыслимым антиквариатом. Америка, Скотт, промелькнувшие бурные двадцатые…
– Я обнаружил этот экземпляр книги в Штутгарте. Один полоумный барон запросил у меня за нее целое состояние. Как ни умоляла меня супруга, я так и не рискнул повторить ваши рецепты… Я уже месяц вожу вашу книгу в своем походном рундуке. Не согласитесь ли надписать экземпляр?