Франк колеблется. Никто, кроме Зюсса, не должен знать, что он может достать фальшивые документы. Но он встречается глазами с Бланш и тает, покоренный ее великодушием.
– Попробую что-нибудь сделать, – обещает он.
Франк уже знает, как поступить. Он добудет поддельный паспорт для Рудермана через Ферзена, а заплатит сам. Зюсс, наконец, с ним рассчитался, и весьма неплохо, так что тут, честно говоря, жаловаться не приходится. И вдруг у Франка подгибаются ноги: Бланш наклоняется к стойке и целует его в щеку.
– Вы все преодолеете, сударыня, – говорит он. – Вы сильный человек.
И снова по щекам Бланш текут слезы. Франк поражен тому, как она умеет сочувствовать людям. Впервые он осмеливается положить свою руку на ее ладонь. К нему возвращается смелость. Бланш не сводит с него глаз. Она берет его руку и подносит к лицу. Ладонь, привыкшая хватать бутылки и бокалы, неуклюже касается женской щеки. Франк замирает в нерешительности. Он не понимает, что происходит. Он чувствует ладонью тепло и нежность ее кожи, мокрой от слез.
Он взволнован, ему хочется провести рукой по ее волосам, ощутить пальцами эти пряди, чуть выпавшие из прически. Голова идет кругом. Слушай свое желание! Ему хочется поцеловать ее, успокоить, прижать к груди. Чего, черт возьми, ты ждешь? Будь смелее! Внезапно слышится приглушенный грохот, что-то падает, и оба вздрагивают. Бланш тут же отстраняется. Это, наверно, в подвале рухнули пустые ящики. Франк насторожено вслушивается. И снова грохот падения.
– Есть кто-нибудь?
В строгом голосе бармена звучит беспокойство.
– Кто там?
Дверь подвала со скрипом открывается, Бланш вскрикивает от страха. Она встает и, задыхаясь от страха, делает шаг назад. Мейер стоит прямо, напряженно глядя в сторону двери. Краем глаза замечает лежащий в раковине ледоруб. Фриц? Но вот в темноте дверного проема появляется бледное лицо Лучано. Франк облегченно выдыхает и опирается о барную стойку.
– Что ты здесь делаешь, малыш, уже поздно?
– Я забыл свой перочинный ножик, месье. А вы беседовали, я побоялся вас прерывать.
– Ты что, подслушивал?! – налетает на него Бланш.
– Нет-нет, сударыня!
Но лицо у мальчика бурно краснеет, это явное доказательство того, что он все слышал.
– Ладно, беги спать! – приказывает Франк.
Ученик виновато откланивается, не смея взглянуть на них, натягивает куртку и исчезает в коридоре.
– Вы понимаете, что он точно принял нас за любовников?
– Не волнуйтесь, сударыня, я гарантирую его порядочность. Лучано мне как сын. Он ничего не скажет. Я обещаю вам.
Франк мгновение колеблется, не сказать ли Бланш, что парнишка еврей.
Но сразу отбрасывает эту мысль. Жесткое правило – не выдавать чужие секреты.
И все же надо будет поговорить с мальчиком с глазу на глаз, прямо завтра.
Испуганная приходом Лучано, взволнованная тем, что едва не произошло между ними этим вечером, Бланш решает, что лучше вернуться в номер, она надевает манто и направляется к выходу.
Если она оглянется, прежде чем покинуть мой бар, я когда-нибудь наберусь храбрости и ее поцелую.
Бланш останавливается на пороге.
– Спокойной ночи, Франк.
– Спокойной ночи, сударыня…
Он слышит, как удаляется по коридору стук ее каблучков о мраморные плиты. Франк проводит рукой по макушке, он одновременно счастлив и вымотан.
Она обернулась, значит – суждено.
Бланш и Лучано, два самых дорогих его сердцу человека – евреи, окруженные стаей бешеных псов. Страх разоблачения, риск доноса, трагедия зборовских евреев. Все мешается у него в голове. Смерть подступает все ближе. Франк закуривает.
Часть 4. Война на истощение. Февраль – июль 1942 г.
1
20 февраля 1942 г.
Немецкие подлодки пускают ко дну танкеры с нефтью в Карибском море. Япония захватила Сингапур, ослабляя Англию; Соединенные Штаты вступили в войну в Тихом океане. «Война приняла глобальный характер», – пишет «Ле Матч».
В Париже это мало кого волнует: пришла зима и людям не до того. Каждую ночь стоит зубодробительный мороз. И даже, к несчастью, «череподробительный»: какая-то старушка вчера утром поскользнулась на гололеде на Севастопольском бульваре и получила сотрясение мозга. С улиц исчезают кошки, но они не прячутся от холода. Виноват голод. Газеты без конца пишут о том, что кошки едят крыс и могут стать источником болезней – все бесполезно. Голодранцы намазывают на хлеб паштет из кошатины.
Париж мерзнет и голодает, зато бар работает на полную мощность. В «Ритце» каждый вечер аншлаг. Здесь в уюте и тепле посетители пьют, смеются, чокаются, порхают от одного собеседника к другому. Зюсс, который иногда заходит к Франку после закрытия бара, не скрывает горькой иронии: он называет их отель «бункером гламура».
Франк все еще поставляет ему поддельные документы, но ему стало труднее выносить многочисленные бутылки вина, которыми он одаривает Ферзена. Дипломат готов заменить их духовной пищей: Цвейг, Фрейд, Кессель… Список запрещенных авторов растет, а Ферзен – страстный читатель. С их помощью скрылись уже три десятка евреев. Для Франка это заработок. И, стоя утром перед зеркалом, он иногда задумывается: а вдруг он просто наживается на войне? Ответ не всегда очевиден.
Жорж Шойер не подозревает о коммерции, которая творится за стойкой. Он на удивление перенял у победителей культ тела и теперь вовсю занимается гимнастикой. Вдова Ритц это приветствует, Франк только вздыхает.
– Месье Мейер! Генерал Штюльпнагель на подходе, – сообщает Лучано.
В декабре генерал спускался к ним по несколько раз в неделю – даже этой важной птице хотелось человеческого общения, и надо было чем-то снять дневную усталость. Теперь его визиты стали реже: в последний раз генерала видели здесь дней десять назад.
Франк собирается усадить его за стойку, но генерал кивает на свой любимый столик в глубине бара.
– Гутен Абенд, господин Мейер. Мне Ройял Хайбол, пожалуйста, и… бокал шампанского для вас, если вы не против присесть ко мне на минутку. Послезавтра я покидаю Париж. Я пришел попрощаться с вами, а также поблагодарить. Я освобожден от должности по собственному желанию, – успокаивает Штюльпнагель встревоженного бармена.
– Но почему вы так решили, генерал?
– Мне трудно даются некоторые решения. Я счел, что лучше передать эстафету тому, кто моложе меня и с большей готовностью возьмется за тяжелую задачу. Представьте себе, мое место займет один из моих кузенов, тоже генерал Штюльпнагель. Поверьте, вы не прогадаете: Карл-Генрих гораздо общительнее меня, он вообще не сидит на месте.
– Я крайне опечален вашим отъездом.
– Мне лестно это слышать.
Чокаться тут не за что, и Франк просто поднимает бокал.
– Что ж… пусть вам сопутствует здоровье и благополучие?
– Спасибо, Франк. Ваше здоровье! И да хранит вас провидение.
У Франка сжимается сердце, но он сразу же спохватывается, как можно жалеть об отъезде того, кто приказал на Рождество расстрелять сотню евреев?!
Ему трудно даются решения! И ничего, все равно он их как-то принимает!
Он наклоняется к стойке и наблюдает за Шпайделем, который тем временем присоединился к оставшемуся за столиком Штюльпнагелю. Добровольная отставка, ага, как же! Все указывает скорее на жестокую отправку на пенсию, обнажившую трещины на мрачном фасаде немецкого Генштаба, царстве насилия и карательных мер. Словно огромный груз наваливается на плечи бармена. Он так долго изучал расстановку сил, и вот теперь придется начинать все сначала.
Ну вот, теперь еще искать подходы к непоседливому кузену, подлизываться к нему… Хватило бы сил!
И вдруг Франк понимает, что забыл положить зеленую оливку в бокал сухого мартини для последнего заказа.
2
28 февраля 1942 г.
Лучано спокойно сидел на пивной бочке в подвале и что-то вырезал из пробки перочинным ножиком, и тут Франк отправил его бегом на кухню, помогать.
Приказ от Элмигера.
На кухне мальчик с изумлением обнаружил пятьдесят килограммов мороженого мяса. Твердые, как камень, блоки лежали в цинковых ящиках, переложенных брикетами со льдом. Дежурный офицер и немецкие солдаты потребовали, чтобы повар приготовил им из этого ужин. В конце концов Лучано догадался, что вермахт проводит эксперименты с замораживанием продовольствия для Восточного фронта и просто тренируется на них.
Виконт прибыл еще до открытия бара, тоже насквозь промерзший и белый, как полотно. Убедившись, что Жорж и Лучано еще не пришли, он уселся к стойке. Вид у него был совершенно перевернутый. Первое, что пришло Франку на ум, – снова возвращается Геринг. А может, всплыл замухрышка-нотариус, у которого они перехватили бизнес? Франк все шесть месяцев живет в страхе, что тот явится к нему требовать законные деньги…
– Я только что от Пикассо, – наконец выдает Виконт, предварительно спросив коньяку.
Уже неделю заместитель директора почти не спит: к возвращению рейхсмаршала он должен во что бы то ни стало раздобыть новые произведения. В его силки уже попали один Мане и один Веласкес. И еще на днях в одной из галерей, продолжающих устраивать негласные выставки, он конфисковал полотно Утрилло.
После прихода немцев Пикассо живет почти затворником. Но все же он согласился на встречу, назначенную через Жана Кокто. «Мне открыл сам мэтр, – рассказывает Зюсс, – в накинутой на плечи короткой бежевой дубленке. Стоял и ни слова не говоря рассматривал гостя своими круглыми глазами, не отвечая на его приветствие и явно “наслаждаясь вызванным замешательством”, – говорит Зюсс. – Потом все же сказал: “Какая честь! Посыльный от самого Великого лесничего!”»
Он прекрасно знал, зачем Зюсс напросился к нему в мастерскую на улице Гран-Огюстен.
– Проходите, не стесняйтесь, – сказал художник, отступая в сторону, чтобы пропустить посетителя, – вы же повсюду как у себя дома!