– Мне хотелось тоже ввернуть что-то ловкое и остроумное, – продолжает Зюсс, – но только ничего в голову не пришло.
А Пикассо сразу куда-то скрылся.
– Я остался наедине с его картинами, – продолжает Зюсс, и тут… – Не нальете еще коньяка? Полпорции, я же на работе. Это было как откровение, Франк. Трудно сказать, что именно я чувствовал, – его мощная живопись и тревожила, и восхищала одновременно. Вокруг висели, лежали, стояли прислоненные к стене десятки картин, и это было как взрыв прямо у меня под носом. Там были все ужасы войны. Искаженные формы, распадающиеся лица, резкие краски – это было невыносимо. Я понял, почему толстяк Геринг на дух не переносит Пикассо! По правде говоря, он боится его, как черт ладана.
Зюсс выбрал в мастерской две работы: женскую фигуру на диване – небольшой формат, который он спрятал у себя в апартаментах, и картину побольше, маслом, изображение плачущей женщины – для «резерва заложников» рейхсмаршала в галерее «Же-де-Пом».
– Ну и что страшного, что мы заработаем денег, помогая тем обездоленным, которых рисует Пикассо! Ведь верно? Я вот… А, это вы, добрый вечер, Жорж!
Зюсс допивает свой бокал и оставляет сотрудников бара, которым пора открывать заведение. Молча готовясь встречать других тузов коллаборационизма, Франк обдумывает то, что он только что услышал.
Вот так дела! Значит, и Виконту не чужды сомнения, человеческие чувства?
Даже эта расчетливая скотина хочет совмещать выгоду с минимальной моралью… Может, теперь у Франка будут не так болеть зубы… Но интуиция подсказывает, что ему придется поскрежетать зубами…
3
4 марта 1942 г.
Целый час бомбежки. Биянкур, Нейи и Кламар объяты горем и страхом. Война пришла в город и ударила по нему сильно и жестоко. Ночью англичане обстреляли заводы «Рено»: шестьсот убитых, полторы тысячи раненых.
Настоящая бойня.
Сегодня вечером в баре «Ритц» это единственная тема разговоров. Даже светские персонажи в шоке жмутся друг к другу. Им хочется пообщаться в спокойном и привычном месте, у всех на устах один и тот же вопрос: как немцы подпустили британских летчиков к Парижу?
– И что, в следующий раз они разбомбят Вандомскую площадь? – с кривой улыбкой бросает Лора Корриган. – Вот уж будет эффектно!
– Молчите, еще накаркаете! – раздраженно обрывает ее Флоренс Гульд. – Здесь должно быть какое-то объяснение, я поговорю со Шпайделем или с Юнгером.
Флоренс Гульд поправляет палантин муарового шелка и залпом допивает шампанское – так, словно глотает антидепрессант. Рядом с ней молча сидит Барбара Хаттон, так и не тронувшая свой стакан с бренди. Ее тонкое лицо, увенчанное светлыми, высоко зачесанными волосами, бескровно и совершенно неподвижно. Она похожа на восковую статую. Серж Лифарь за десять минут выдул две порции японского виски и теперь вот заказал третью. И только Гитри находит силы прикрывать смятение – юмором:
– Что ж, господа! Косая может явиться на вечеринку без приглашения! Не дадим ей испортить нам настроение. И вообще, о смерти лучше думать с утра – по вечерам и без нее тоскливо…
Франк наблюдает, как на его глазах раскручивается маховик страха. С начала войны богатые думали, что они в безопасности. Деньги, полезные знакомства, роскошь способны защитить от чего угодно. Кроме бомб! Ему, солдату, побывавшему в окопах, навсегда запомнился этот «стальной ливень». Он знает, что бомбардировка – это лотерея. Не повезет – и конец. А этот постоянный свист, от которого можно сойти с ума… В полдень маршал Петен заявил по радио, что он скорбит вместе с Парижем. В отеле «Ритц» это никого не растрогало. А что конкретно делает его правительство, как защищает страну от бомбежек? Если бы в «Ритце» оказался Шарль Бедо, ему бы обязательно задали этот вопрос. Но он вчера уехал в Виши. Его назначение на министерский пост ожидается со дня на день… и откладывается уже несколько месяцев!
Вечер проходит в перемалывании одних и тех же тем, и вдруг раздается голос, которого не слышали в этих местах уже более шести лет.
– Дамы и господа, добрый вечер!
Весь бар замирает, словно эта парочка вошла не в дверь, а спрыгнула с парашютом с британского самолета.
Франк первым приходит в себя:
– Госпожа Хармаева, госпожа Озелло. Добро пожаловать.
Лили Хармаева вернулась! Волосы туго стянуты в пучок под фетровым беретом, она одета как мужчина: синий брючный костюм, кожаные мокасины, белая рубашка и черный бархатный галстук в горошек. Дерзкий вид и зажатая в зубах сигарета делают ее похожей на Марлен Дитрих. Рядом с ней Бланш Озелло с холодным синим взглядом. Ее фарфоровое лицо кажется особенно бледным на фоне глубокого черного цвета ее приталенного костюма. Бланш не появлялась на публике с начала войны.
– Добрый вечер, Франк, – улыбается она. – Лили всегда удивляет своим неожиданным появлением. Это такая радость!
– Вы совершенно правы. Как поживаете, мадемуазель Хармаева?
– Понятия не имею, Франк. Застряла между отчаянием и гневом! Что вы порекомендуете в таком случае?
– Думаю, что-то из классики. Я бы прописал вам сухой мартини.
Бар за спинами у дам начинает пустеть.
Лили Хармаева – персона нон грата, и это все знают. Бывшая балерина язвительно машет ручкой дезертирам. Отзывается только Гитри. Он даже возвращается и подходит поцеловать дамам ручки, но затем тоже предпочитает ретироваться.
– А здесь ничего не изменилось, – весело отмечает Лили Хармаева. – Трусость по-прежнему правит бал. Отборные паникеры, готовые продаться любому, кто больше заплатит…
– Теперь ты понимаешь, почему я не хотела идти одна, – говорит Бланш.
– Я понимаю, дорогая. А вы, Франк? Не боитесь видеть меня здесь?
Два мартини готовы.
– Чего мне бояться, мадемуазель?
– А что Старая Карга узнает про мой приход, – хитро улыбается Лили Хармаева. – Вы знаете, у вас могут быть серьезные неприятности из-за того, что вы меня не выставили.
– Пока все в порядке, – невозмутимо отвечает он.
– Вы джентльмен, Франк. Я пью за ваше здоровье!
Но джентльмена точно ждут неприятности. Разве спустит ему вдова Ритц такое оскорбление? Он не выставил Хармаеву просто потому, что ни в чем не может отказать Бланш. Но надо быть настороже, и бармен кивает Лучано. Мальчик тут же становится у входа: если неожиданно объявятся Зюсс или Элмигер, Франк хотя бы не будет застигнут врасплох.
Тем временем Хармаева осушила свой бокал и смотрит куда-то вдаль. В ней теперь нет ничего вызывающего.
– Раз уж мы остались в своем кругу, я хочу, пользуясь случаем, поблагодарить вас за готовность помочь господину Рудерману, – вдруг добавляет она серьезным тоном. – К сожалению…
Она не договаривает.
Франк, как и все парижане, знает, что перед Рождеством арестовано несколько сотен видных представителей еврейской диаспоры: Рудерман слишком долго ждал, он попал под облаву вместе с другими отставными судьями.
– Вы ведь в курсе того, что в Компьене устроен лагерь для евреев? – спрашивает его Бланш.
– Я слышал об этом, да.
– А ведь у них французское гражданство, Франк. Их держат в ужасающих условиях! Расскажи ему, что тебе известно, Лили.
– Иоахим Рудерман сумел тайно отправить мне письмо. С риском для жизни. Он пишет жуткие вещи. Бараки рассчитаны на пятнадцать человек, но в каждом – не менее тридцати заключенных. Они спят вповалку на железных нарах, матрасы кишат паразитами. Во всех окнах разбиты стекла, днем и ночью дует ледяной ветер, многие больны. Пищи почти не дают. Все истощены и покрыты язвами от вшей. Туалеты мерзейшие, по ночам они испражняются в лохань. За три месяца их только раз водили в душ. Даже со скотиной обращаются лучше…
– Вы только представьте, Франк! – возмущается Бланш. – И почему все молчат? Не говоря о вашем Петене!.. А ведь эти люди – французы, черт побери!
– Я знаю, сударыня…
Франку сейчас не хочется думать о главе Французского государства. Его восхищение старым маршалом значительно померкло. Но интересно, как Лили смогла получить это письмо, ведь, по словам Зюсса, даже самые богатые евреи ничего не знают о родственниках, отправленных в Компьень.
Видимо, у нее надежные связи.
Когда же она вернулась в Париж?
И с какой целью? А вдруг Лили Хармаева большевичка?
О том, что подруги явились в бар, назавтра узнает весь отель. Только-только улеглись страсти, и вот Бланш дает Вдове отличный повод выставить себя из отеля. Франк думает и о Клоде Озелло. Немцы терпят его недружелюбие и патриотическую браваду – но все это потому, что в пределах отеля «Ритц» они с Бланш безобидны. А вот если к ним прибавится Хармаева? Тогда будет совсем другой расклад. Франк трет хрустальные бокалы для шампанского, чтобы занять руки и отвлечься от нарастающей в душе тревоги.
– А вы слышали об этой истории, Франк? – переспрашивает его Бланш.
– Простите, мадам, о какой истории речь?
– Мы говорили о Джоан Фонтейн и Оливии де Хэвилленд. Вы знали, что они родные сестры?
– Даже не подозревал.
Бланш продолжает доверительным тоном:
– И соперницы в номинации на «Оскар» за лучшую женскую роль! Церемония состоялась на прошлой неделе в Лос-Анджелесе. Джоан Фонтейн выиграла статуэтку и публично отказалась принять поздравления от старшей сестры. Об этом говорит весь Голливуд!
– Семья – это каторга, – уверяет Бланш бывшая русская балерина. – Надо вырваться из нее, разорвать оковы.
– Я предпочитаю не думать об этом, хватает и других забот, – вздыхает Бланш. – Бедняжка Хэвилленд, жизнь так жестока! Что-то я давно не ходила в кино, даже скучаю. Говорят, кинозалы переполнены. Но их отапливают, это тоже привлекает людей.
– Сходим завтра на дневной сеанс. Я хочу посмотреть «Золотой век» с Эльвирой Попеску. Я слышала, что это комедия, в которой высмеивают прожигателей жизни.
– В каком-то смысле это фильм о нас…
– Похоже, да. Франк, не согласитесь повторить?