– Франк, вы ничего не имеете против сухого шампанского?
– Конечно.
И полковник торжественно заказывает бутылку Krug 1911 г.
Бармен ловит заказ. Этот миллезим славен тем, что усиливает эмоции. И 1911 г. – знаменитый урожай.
– Вы заметили сейчас двойную радугу, как только дождь прекратился? – спрашивает Шпайдель. – Изумительно красиво. А вот это – чувствуете аромат?
Он достает из кармана конверт, внутри – срезанный цветок.
– Крокус из моего сада в Мангейме. Шесть дней путешествия по почте, а он все еще пахнет весной.
Франк подносит крокус к ноздрям.
Полковник прав, в этом аромате есть что-то неистребимо-волшебное.
– Это прислала моя жена. Кажется, присутствие капитана Юнгера сыграло со мной дурную шутку, я замечаю запах сирени, слушаю шум ветра в липах у отеля «Ритц»…
Прибывает бутылка Krug 1911 г. За что же он хочет выпить? Полковник в Париже уже почти два года, и Франк должен признать, что Шпайдель значительно облегчил ему жизнь. Он как-то смазал шестеренки, сумел задобрить Вдову и восстановил престиж бара; так что своим безлимитным пропуском он обязан именно Шпайделю. Он стал для бармена чем-то вроде охранной грамоты – и никогда ничего не требовал взамен.
– Ваше здоровье, Франк!
– Prost!
Для Шпаделя – крустад из устриц и антрекот из салернской говядины на ребрах, на гарнир – артишоки-пуаврад, тушенные в сидре. Франк выбирает яйца-пашот «Графиня» и крабовый плов с карри. Офицерский стол ведет себя все более шумно, французские кинематографисты усердно изображают веселье и поднимают бокалы, как бы участвуя в их вечеринке. Такой галдеж идеален для откровений, их беседу никто не услышит. Полковник берется за бокал, но не подносит его к губам.
– Дорогой мой, я не буду ходить вокруг да около, как говорите вы, французы. В среду я тоже уезжаю из Парижа. Переводят на Восточный фронт.
Вот значит как.
У Франка пропало всякое желание пить свой Krug. Это ни радость и ни печаль: он охвачен неодолимой тревогой. Так в окопах каждый раз увеличение пайка предвещало скорую атаку, и никто уже не радовался дополнительному куску сала, все думали о надвигающей кровавой бане. Надо было сразу догадаться, что это марочное шампанское предвещает одни неприятности.
За офицерским столом бодро затянули песню – самое время! Франк решается спросить:
– И как вы настроены, полковник?
– Берлин намерен расширить казни гражданских заложников во Франции. Вы знаете мое мнение на этот счет и наш Генштаб – тоже. Думаю, это и стало причиной моего перевода в Россию.
– Вы думаете, на Востоке будет иначе?
– В конце концов этот поворот судьбы – возможность приблизиться к истокам нынешней войны. Мы должны прорвать иудео-большевистский фронт, друг мой, это священная задача нашего века.
Неужели он действительно так думает?
Мейер просто кивает. Полковник продолжает:
– Я покидаю Париж не без сожаления, но мне импонирует возможность увидеть, что на самом деле происходит на российском фронте. И снова очутиться под боевым огнем, подтвердить цену своих погонов. Быть вместе с освободителями в час победы.
– И это истинное призвание солдата, – соглашается Франк. – Но скажите мне, полковник, до вас не доходили странные слухи с Востока?
– Слухи… Вы говорите о так называемых массовых расправах?
– Да.
– Значит, дошло и до вас…
– Чего только не услышишь в баре большого отеля.
Шпайдель напрягается и вдруг как-то нервно произносит:
– Пустая болтовня. Как можно поверить, что наши лидеры допустят такие зверства?
7
8 апреля 1942 г.
Но куда, черт побери, запропастился Лучано?
Вечер выдался тихим, и Франк просто хочет попросить ученика, чтобы тот перед закрытием протер несколько бокалов и надраил барную стойку. В конце концов мальчик обнаруживается в винном погребе. Он сидит по-турецки на дубовой бочке с пивом и очень сосредоточен. Застигнутый врасплох, Лучано заводит за спину левую руку с пробковой затычкой, а правой рукой засовывает к себе под бедро перочинный ножик.
– Что ты тут делаешь?
– Ничего.
– Что ты там прячешь?
– Ничего, говорю вам.
– Лучано, хватит! Давай сюда руку.
Сконфуженный мальчик нехотя разжимает пальцы. Франк завладевает пробкой от шампанского и в свете лампочки с изумлением обнаруживает вырезанный на ней шарж на полковника Шпайделя! Лучано сделал ему совершенно совиное лицо и украсил его круглыми очками из проволоки.
– Вот только не хватает бару таких шуток! Господи, да ты решил нас угробить! Открывай шкафчик!
Франк угадал: его ученик прячет там целую коллекцию. Отто фон Штюльпнагель в образе буйвола, Эрнст Юнгер – кузнечик, подполковник Серинг в виде круторогой антилопы и Гюнтер фон Динклаге – воробей. Он едва верит своим глазам и вынужден признать, что карикатура на капитана Юнгера чрезвычайно удачна: тощий кузнечик так же смотрит на всех чуть свысока. Франк сгребает зверинец и сует в карман пиджака.
– Я собираюсь все это ликвидировать. Ты хоть понимаешь, какой ты дурачок?
Внезапно тронутый грустью ребенка, Франк смягчается:
– Кто знает, что выйдет, если хоть один из этих офицеров обнаружит твои шалости? Ты очень талантлив, черт возьми, но ты играешь с огнем!
Лучано плачет и бормочет какие-то слова благодарности. Франк ласково треплет его по шее и предлагает пойти вместе закрыть «лавочку». И тогда Лучано осмеливается задать вопрос:
– Господин Мейер? Я все боялся спросить у вас, но…
– Что такое, сынок?
– Зачем вы меня держите? Вы могли бы легко справиться и без меня, с одним Жоржем, и не тратили бы лишних денег…
В замешательстве Франк перекладывает пустые бутылки в деревянный ящик. Лучано стоит и смотрит.
– Ну… ты же знаешь, мы с твоей мамой давние знакомые. В молодости работали в одном нью-йоркском отель-паласе. Я австриец, она итальянка, оба с трудом выживали вдали от дома. Поддерживали друг друга, как могли, София очень мне помогала. После возвращения в Европу мы каждый год писали друг другу на Рождество. Она рассказала мне, как в Ливорно вышла за твоего отца, это был счастливый брак. Она могла оставить работу. Потом она сообщила мне о твоем рождении. Когда три года назад Муссолини принял антиеврейские законы, София сразу почувствовала, откуда дует ветер.
И оказалась права. Она хотела обеспечить тебе надежное, безопасное будущее и написала мне с просьбой взять тебя учеником в отель «Ритц». Я согласился. Я держу тебя, Лучано, потому что дал слово твоей матери, и еще я очень к тебе привязался.
Лучано ловит каждое слово и после раздумья выдвигает еще одну пешку:
– А вы, господин Мейер, – тоже еврей?
– Нет.
– А мне, как вы думаете, грозит опасность?
– Со мной ты ничем не рискуешь. И не забывай, что тебя защищает паспорт. Ты швейцарец, как Сезар Ритц, и это – единственная правда. Понял?
Наблюдая, как Лучано опустошает пепельницы, еще вздрагивая от недавних рыданий, Франк вспоминает о сыне и о той любви, которую он так и не сумел проявить к Жан-Жаку.
И вдруг – кто-то насвистывает.
Заинтригованный, мальчик заглядывает в коридор.
– Месье…
– Да, Лучано.
– Капитан Юнгер на подходе!
– Так твою! Один?
– Да.
– За стойку!
– Герр Мейер, может, я слишком поздно для последней рюмки?
– Входите, капитан Юнгер, очень рад.
Это не просто радость. С отъездом полковника Шпайделя ему просто необходимо поддерживать хорошие отношения с Юнгером.
– Я ужинал в «Лаперузе» с Кокто и Дрие ля Рошелем[12]. Еда была сытная, даже тяжеловатая. Полагаюсь на вашу заботу. Что бы мне такое выпить, чтобы растворить проглоченную провизию и потом спать, как сурок?
– У меня есть то, что вам нужно. Капля кальвадоса с колотым льдом, так называется нормандская дыра, и ничего лучше пока не придумали.
Как ни странно, Франк Мейер чуть робеет: Юнгер из тех редких людей, кого даже профессиональная проницательность бармена не позволяет увидеть насквозь. Он вдруг вспоминает, что всегда видел капитана в компании других офицеров. Сегодня они впервые вдвоем. Он поручает Лучано колоть лед, а сам выбирает кальвадос Pays d’Auge и ищет вводную фразу для беседы.
– Кстати, как поживает старина Кокто?
– Хандрит! Продолжается бойкот его пьес, и это вызывает у него страшную досаду. Хулиганы выпускают под креслами публики живых крыс, начинается паника, и люди потом не ходят в театр.
– Бедный Кокто, парижане к нему несправедливы.
– Хотя разве он в чем-то виноват больше, чем Гитри? – спрашивает Юнгер.
– Понятия не имею, капитан. Пьесы Гитри пользуются явным успехом, их никогда не срывают недоброжелатели. Гитри по-прежнему популярен, а Кокто нет, возможно, тут скорее вопрос нравов.
Юнгер подхватывает рюмку дижестива, прикусывает губу и чуть поворачивает голову в сторону Лучано. Ученик внимательно смотрит на него из-за барной стойки и вертит в пальцах швейцарский ножик. Франк сверлит его взглядом: даже не думай вырезать его из пробки!
Юнгер что-то улавливает.
– Откуда у тебя этот великолепный перочинный ножик, мой мальчик? Ведь у него ручка из слоновой кости, да?
– Это бивень бородавочника. Подарок от матери, господин капитан.
– А где она?
Чертов нож!
– В Швейцарии, господин капитан.
Не паникуй, Лучано. Сконцентрируйся. Считай это игрой.
– Похоже, в этом отеле одни швейцарцы, – смеется Юнгер. – И чем она там занимается?
– Она… работает в одной семье прислугой.
– Так и ты швейцарец?
– Да.
– И где она живет в этой прекрасной стране?
– В Лозанне, сэр.
– О, да ты, значит, говоришь по-немецки?
– Очень плохо. Я родился и вырос в Лугано. Я знаю итальянский.
– Lugano, quella città e tanto bella! И значит, ты уехал в Париж?