… Франк никогда не думал, что бармен должен быть готовым и к допросу.
– Мадам Озелло никогда не поставит мужа в затруднительное положение, – говорит он наконец.
Элмигер не спеша обдумывает аргумент.
– В любом случае мне придется ввести в курс дела мадам Ритц.
– А если немного повременить? – предлагает Франк. – Девушки напились, немцы дадут им протрезветь и отпустят.
Элмигер глубоко вздыхает.
– Хорошо, – говорит он, плеснув себе каплю «Гленфиддича». – Закрывайте бар, завтра посмотрим…
Франк выходит из кабинета и чувствует, что внутри у него все свело от страха. Ужас и ярость. Хорошо бы сейчас джин с тоником, но о возвращении в бар не может быть и речи. Он шагает по коридорам, потом плюхается на этажный диванчик.
Бланш в руках гестаповцев!
Не могла, что ли, Хармаева спрятать англичанина у себя! Все она виновата. Да еще эта мерзавка Дельмас, рада приложить руку! Хотя девицы и сами хороши! Как им взбрело в голову оскорблять немцев – в «Максиме»! Что теперь будет? Неужели ее станут пытать?
Франк никогда не думал, что конец истории наступит так быстро.
11
17 июля 1942 г.
Бланш выпустили утром. Франку сообщил об этом сам Элмигер в обеденное время, на ходу, и бармен все еще пытается осознать случившееся.
Он не спал три ночи, а вечером надо было выкладываться на работе. Держать себя в руках перед клиентами – редкими, по счастью. Перед Лучано, которого Франк не хотел пугать. Перед Жоржем, продолжавшим нахваливать правительство Лаваля. Это Жорж сказал ему, что тысячи евреев, задержанных вчера во время облавы, свезены на Зимний велодром.
Куда их отправят?
По сведениям Жоржа – в Германию.
– Лаваль договорился, Франк, – все под контролем. Он обменивает их как рабочую силу на французских военнопленных, всего-то. И большинство этих евреев не французы.
– Какую рабочую силу? Ты что, издеваешься? Восьмилетнего мальчонку, который тащит за ручку пятилетнюю сестру, помогает залезть в набитый автобус?! Вот что я видел сегодня утром. Мерзость какая. Знаешь что? Ты меня достал, Жорж.
– Погоди, с детьми я тоже считаю, они обошлись по-скотски!..
– Сам закрывай бар. А я пошел домой спать.
На пустынной улице еще очень жарко. Настоящая летняя ночь. Тишина такая, что Франк слышит, как вдалеке скрепят педали у проезжающего велопатруля. Немецкий солдат шикарным голосом поет «Лили Марлен». Мейер любит эту песню, прямо сердце щемит. Он думает о тысячах несчастных, которых согнали под голубоватую стеклянную крышу Зимнего велодрома. Он мог быть среди них, среди тех, кто жмется к матери, потерянный и напуганный…
Неужели изгнаннику никогда не убежать от прошлого?
– Добрый вечер, Франк, – раздается шепот из черного проема.
Глаза привыкают к темноте. На Бланш роскошное платье из голубой парчи, но лицо у нее потерянное. Франк видит, как она осунулась, как жалко улыбается, и слезы выступают на глазах. Он даже не может говорить, он так счастлив видеть ее, так радуется человек, обретая того, кого считал утраченным навек.
– Вы плачете, Франк? Хотите глоток джина?
– Нет, спасибо.
– Ну же, выпейте, – настаивает Бланш. – Сегодня вечером я буду за бармена.
Уличная скамейка, Бланш Озелло и фляга, наполненная «Бифитером», июльский вечер в Париже. И вдруг Франку снова тридцать – нет, семнадцать, и он смеется сквозь слезы, представляя себе эту сцену. Он сел бы рядом с девушкой, они бы смотрели на звезды, потом он коснулся бы рукой ее волос, тронул губами изгиб ее шеи, вдохнул пьянящие духи… Его пальцы скользили бы по ткани платья, а он целовал бы ее и прижимал к себе… Но ему не семнадцать, и даже не тридцать, и вдобавок джин теплый и вообще некачественный. Стоит июль 1942 г., они в Париже – два еврея без желтой звезды на одежде, измученные и парализованные страхом после облавы, которая обрушилась на город.
– Говорят, их не меньше десяти тысяч, – говорит Бланш, глядя прямо перед собой. – Десять тысяч, не считая детей. И все арестованы французской полицией. В Бельвиле[15] уже несколько дней ходил слух об облаве, но никто не верил.
Бланш продолжает рассказывать, Франк слушает. А вот он сам поверил бы слухам, будь он одним из евреев, живущих в Бельвиле или в Марэ? Голос Бланш срывается. Франк слышит эту вязкую речь и узнает симптомы.
Неужели она снова села на морфий?
– Что это на вас нашло во вторник вечером?
Фамильярный тон вопроса удивляет его самого. И не меньше – ее внезапный ответ:
– Я сорвалась. Я разозлилась и немного выпила. Но поверьте, Франк, эти три дня и три ночи сильно прочистили мне мозги. Посреди ночи, в камере, Лили задала мне один забавный вопрос.
– Какой же?
– «Если Бог существует, Бланш, что ты хочешь от него услышать, когда ты предстанешь перед ним?» Любопытно, не правда ли? Вот вы что бы хотели услышать от Бога, когда пробьет ваш час?
– Ну… Я хочу, чтобы Бог сказал: «Франк, у нас сегодня аншлаг, зайдите как-нибудь попозже». Думаю, меня бы такое устроило.
Молодая женщина смеется.
Ее смех согревает окоченевшее – несмотря на летнюю жару – сердце Франка.
– Значит, жить вам не надоело, хотите добавки?
– В каком-то смысле да. А вы?
– Мне бы хотелось, чтобы Бог сказал мне: «Входи, Бланш, ты сделала все, что могла».
– Судя по ответу, вы мудрее меня, хотя недавно побывали в гестапо за провокацию и теперь сидите на скамейке с бутылкой джина – в одиннадцать часов вечера, в разгар комендантского часа!
– Ой, не читайте мне нотации, умоляю! Я и так еле держусь…
– Ну же, вставайте, – продолжает Франк, протягивая ей руку. – Я провожу вас в «Ритц».
Она схватывает его руку, но не смотрит в глаза. Франк чувствует, что она снова идет под откос. Эта женщина – как тонкий месяц, едва различимый на небе: бледный луч Бланш Озелло сверкнул в ночи, словно привиделся ему. А вокруг все окутано мраком и неизвестно, чем грозит.
В нескольких метрах от входа в «Ритц» Бланш останавливается, глядя в асфальт.
– А вы не знаете, где можно взять дозу на этот вечер?
Ну вот, он оказался прав. Морфий победил.
– Нет, Бланш, это будет с моей стороны дурной услугой.
Она смотрит ему в глаза впервые за этот вечер.
– О, не называй меня по имени, я уже не ребенок!
Они говорят на повышенных тонах. Недавняя хрупкая близость растворилась в парижском небе. Рядом останавливается полицейский.
– Все в порядке, мадам?
– Да-да, все прекрасно, – отвечает Франк. – Добрый вечер, господин полицейский.
– Прошу предъявить пропуска.
– Пожалуйста, – говорит Франк, протягивая чудодейственный документ. – Я провожал госпожу Озелло в «Ритц».
– Ну что ж, дама как будто доставлена на место. Вам пора домой, месье Мейер, уже поздно.
– Конечно, господин полицейский. Спокойной ночи, сударыня.
Бланш смотрит на него так же сердито, как летом 1939 г. Тогда ей было невыносимо знать, что он – свидетель ее падения. В такие моменты ему кажется, что она его ненавидит. Франк не уступил ей, проявил стойкость, и все же он презирает себя. А теперь у него в душе лишь печаль и тревога. Наркотик – как демон: если Бланш снова окажется в его власти, он будет толкать ее к худшему.
Что она выкинет в следующий раз?
Этой ночью Франк Мейер стоит на тротуаре улицы Камбон, в слабом свете уличных фонарей, покрашенных в синее, чтобы обмануть британские «Спидфайеры», и смотрит, как тает на асфальте ее прозрачная тень.
Часть 5. Тотальная война. Март – июль 1943 г.
1
Ницца, 31 января 1943 г.
Папа,
Я получил сегодня письмо и денежный перевод, большое тебе спасибо. Можно сказать, что он пришел очень кстати, я без денег. После ввода войск вермахта в Ниццу меня уволили из отеля. «Негреско» реквизирован немцами под Генштаб, и весь персонал отеля отправили вон. Так что я снова на мели. Положение аховое, папа: все настойчивее слухи, что Лаваль введет обязательную трудовую повинность в Германии для молодых французов в моей ситуации. Но я ни за что не поеду. И я хочу попросить тебя об услуге, не скрою, это один из поводов для написания письма. Я хотел бы переехать к тебе в Париж, может, там легче раздобыть работу? А еще это будет для нас с тобой возможность хоть немного наверстать упущенное. Что скажешь? Я знаю, между нами никогда не было особой нежности или дружбы, но лучше поздно, чем никогда, как говорит Полина. И еще, твоя племянница хочет ехать со мной, если ты, конечно, не возражаешь. Она была секретаршей директора, и ее тоже уволили. Она девушка трудолюбивая и очень порядочная. Тебе она понравится. И она была бы рада тебя повидать, мы так давно не собирались. Ты сможешь разместить нас обоих? Мы постараемся тебя не стеснять. Обещаю. Я всем сердцем надеюсь, что ты откликнешься на мою просьбу. Я твой сын, папа, и прошу у тебя немногого. В этом странном мире я верю в лучшее. Когда все это закончится? Мы с Полиной целуем тебя и ждем вестей.
Франк настолько ошеломлен, что чуть не прослезился. Возвращение Жан-Жака в его жизнь – вещь совершенно неожиданная. В его одиноком существовании, где тон задают немцы и все меняется по воле происходящего, внезапно осознать, что кто-то называет его «папой» – целое потрясение. Идея сблизиться с сыном доставляет ему огромную радость. Что до Полины, то он не видел «дорогую племянницу» лет двадцать, но девочкой она была очень милой… Он помнит ласковый и смелый взгляд. И невероятное упорство! Франк улыбается: жить с ними вместе – отличная перспектива!
Он откладывает письмо на стол и смотрит в окно. Улицу медленно окутывает серая вечерняя мгла.
По тротуару напротив осторожно бредет старушка. Зябко кутается в тонкое пальто и прикрывает шею шерстяной шалью. Франк отводит глаза. Его угольная печь натоплена даже слишком сильно, в комнате жарко. «А еще это будет