Франк откладывает вилку.
– Что ты имеешь в виду?
– Что надо экономить. И держаться подальше от фрицев.
– Работая в «Ритце», это сложно, согласись.
Тяжелый вздох – как бы баранья нога не остыла. Франк понимает, что эти опасения стали крутиться в голове Жан-Жака задолго до сегодняшнего разговора. Догадка радует: значит, сын за него беспокоится.
– Будь осторожен, папа. Если все вдруг изменится, тебе придется туго.
– Я знаю, сынок. Я живу одним днем, стараюсь продержаться, как могу. Невозможно ради будущего жертвовать настоящим, и так продолжается уже три года. И всех нужно опасаться.
– Иногда – даже собственной жены, – встревает Полина.
Франк недоуменно поворачивается к ней.
– Сегодня я услышала у нас в Vuitton одну жуткую историю, – говорила племянница. – У секретарши одного начальника муж наконец-то должен был вернуться из немецкого плена, она с любовью собрала ему последнюю посылку с едой и отправила в Германию. Но парня отпустили чуть раньше. Он явился к себе домой, в Батиньоль, и застал жену в постели с фрицем! А продуктовая посылка тем временем дошла в Германию, и бывшие сокамерники мужа по-братски поделили ее между собой. Результат: четыре трупа… Секретарша подмешала в масло мышьяк…
Что за подлое время.
Франк на мгновение задумывается и поворачивается к сыну.
– Да, одно можно сказать точно: если немцев выметут из Парижа, тут начнется страшное сведение счетов.
– Поэтому тебе и нужно готовить отходные пути, папа.
Франк не понимает, что можно сделать в данный момент. Но обещает подумать. Да, как-нибудь непременно подумает.
Кто знает, что ждет впереди?
Как я могу уйти из «Ритца»? Бросить Бланш?
Франк почти не видел ее с той июльской ночи; они не общаются, только редкие вежливые кивки, которые надрывают ему сердце. Говорят, она пьет, скандалит или лежит в депрессии, и снова живет затворницей в своих апартаментах.
Морфий.
Озелло слеп или ловко притворяется?
Франк наблюдает, как его сын и племянница делят камамбер, и одно их присутствие греет сердце. Их общество стало для него спасением. Он теперь лучше спит. Для Бланш такая роскошь недоступна: единственное, что может ее успокоить, это алкоголь или морфий. Она нарушила девиз всех тех, кто идет из грязи в князи: самодисциплина – непременное правило социального восхождения.
4
13 апреля 1943 г.
– Слушай, малыш, дождь льет как из ведра, как ты домой доберешься?
– На велосипеде, месье.
– Ты уж осторожно, Лучано, асфальт скользкий.
– Ничего страшного! Спокойной ночи, месье Мейер.
Теперь велосипедов в городе столько же, сколько парижан. С наступлением весны на двух колесах все ездят. Велосипеды старые, скрипучие, побитые. Мужчины пригибаются к рулю, женщины крутят педали аккуратно, но из-под юбок видны икры с нарисованной черной полосой, которая имитирует шов несуществующих чулок.
А если английская бомба упадет в эту кучу велосипедистов? Это же будет кровавая бойня!
Вой, разорванные тела на асфальте, нарастающая паника… Такое уже было в минувшие выходные: на заводах Renault в Биянкуре, на Севрском мосту и на Лоншанском ипподроме. Три эскадрильи налетели средь бела дня, более трёхсот погибших. Юнгер случайно был в это время на ипподроме со своей любовницей. Он рассказывал, как у выходов из метро сталкивались два потока – тех, кто шел гулять в Булонский лес, и группы бегущих, раненых людей. А там… Кто-то бежит из последних сил, в изорванной одежде, несчастная мать прижимает к груди залитую кровью девочку…
– Добрый вечер, Франк…
– Месье Озелло! Какой сюрприз.
С начала войны он не пересекал порог бара.
А ведь было время, когда мы чуть ли не каждый вечер заканчивали вдвоем.
– Беда, Франк…
– Что случилось, месье Озелло?
– Бланш арестована гестапо.
– Опять?! За что? Опять что-то с Хармаевой?
– Ее обвиняют в том, что вчера она включила свет в подвале, чтобы дать сигнал британским самолетам навести бомбардировку по центру Парижа…
– Господи…
У Франка в голове грохот и сумятица.
– Как она? Куда ее увезли? Вы думаете, она правда…?
– Не знаю! Я перестал ее понимать, Франк. Бланш как будто бросает вызов жизни! И с таким презрением, какого я раньше за ней не знал. Но поверьте, я делаю все возможное, чтобы ей помочь. Когда эти ублюдки пришли за ней, они вели себя крайне грубо и агрессивно. Я был ошеломлен, стал возмущаться. Она же встретила их спокойно и не сопротивлялась. Она потрепала меня по щеке и сказала, что все обойдется. Она была пьяна. Вы, наверно, знаете, что она слишком много пьет.
Голос Озелло дрогнул. Франк протягивает ему тройной сухой, и его собеседник опрокидывает его залпом.
– Кто в курсе?
– Элмигер и мадам Ритц. Они сразу же позвонили в номер к Штюльпнагелю. Но СС не подчиняется никому, кроме самого Гиммлера. Штюльпнагель ничего не может сделать.
Оба молчат несколько долгих секунд.
Отсутствие Бланш, кажется, заполняет всю комнату.
Клод, наконец, нарушает молчание:
– Если она заговорит, мне конец. Ну, вам я могу рассказать все. Ведь я в курсе, что вы стряпаете евреям поддельные документы. Так что, если вы меня заложите, я тоже вас сдам.
Ледяной холода пронзает желудок Франка.
– Что вы так изумляетесь, Франк? Мы же знаем нашу контору. В этом отеле все все знают, но никто никого не выдает. Это правило, да? Элмигер старательно верит, что я изо всех сил обеспечиваю кухню фруктами и овощами, а я на самом деле информирую англичан о приходах и уходах наших клиентов.
Франк получил нокаут – второй за вечер! Как он, бармен отеля «Ритц», не догадывался, что такое неслыханное дело творится прямо у него под носом?
– Я дал генералам вермахта и некоторым нацистским сановникам название определенных фруктов или овощей. Все думают, что я заказываю по телефону провизию. А в реальности я разговариваю по телефону с другом-железнодорожником из Швейцарии. И сообщаю ему время и даты присутствия каждого из немцев.
Клод Озелло видит, как ошеломлен Франк, и на его губах появляется слабая улыбка.
– Если становится известно, что Геринг приедет на три дня в «Ритц», за день до его появления я заказываю три ящика репы. Если Юнгер резервирует столик на ужин, в то же утро я заказываю лоток спаржи. А если великий писатель планирует пригласить своего друга Штюльпнагеля, я добавляю поднос цветной капусты.
– То-то мне казалось…
– Что именно? – спрашивает Клод, вертя пустой стакан.
– Что с вашей историей про оптовиков и ранние овощи не все чисто. Да уж, вы в своем репертуаре. Но ваша жена никогда вас не выдаст. Она человек слова.
Клод воздевает руки к небу.
– Кто из нас знает, что он способен выдать под пытками?
Дрожь пробегает по спине Франка. Лучше бы Клод этого не говорил! И все же он знает, что тот прав. Бланш будут допрашивать и вполне могут подвергнуть пыткам.
Перед глазами проносятся невыносимые картины. Ее тонкое лицо в ссадинах и кровоподтеках, ее нежное тело со следами истязаний. Кто устоит против пыток гестапо?
Она сказала мужу, что я изготавливаю документы.
Она может сказать то же самое в гестапо. Что делать? Падать в ножки Лафону в надежде, что тот замолвит слово перед своими дружками из СС? А если дело не выгорит…
Что станет с Жан-Жаком и Полиной?
А Бланш? Она же не может исчезнуть… Только не Бланш!
На этот раз она влипла крепко.
Вот уже неделя, как ты исчезла. Где ты, Бланш?
Бланш!
Я не сплю шесть ночей. Ворочаюсь, не могу успокоиться.
А если случается задремать, перед глазами встает твое страдальческое лицо.
Я словно вижу наяву твои скулы в кровоподтеках, разбитые губы, ссадины на лбу.
Или как будто доносится голос. Он разрывает мне душу: ты зовешь на помощь.
Совершенно вымотанный, иногда я засыпаю.
И вдруг снова вопль, ты кричишь мое имя. Умоляешь спасти. И я рывком просыпаюсь.
Днем мне удается скрывать свои чувства, здесь главное – занять руки и загрузить голову. Но едва приходит ночь… ночь – твоя вотчина.
Я лежу в постели с открытыми глазами, хочу молиться – и не знаю, кому.
Жду рассвета и вслушиваюсь… И снова ты кричишь, как зверь.
Я ничего не могу сделать.
Мне страшно.
5
27 апреля 1943 г.
– Господин Мейер. Входите.
Франк понимает, что дело серьезно еще до того, как входит в кабинет Вдовы. У Элмигера совершенно опрокинутое лицо, у Зюсса тени вокруг глаз. Мари-Луиза Ритц, без кровинки в лице, стоит прямо, как часовой, – ее несгибаемость перед ударами судьбы, как всегда, впечатляет.
Чем хуже обстоят дела, тем она бодрее.
– Месье Мейер, – говорит она, одарив его короткой улыбкой, которую он не может истолковать, – пожалуйста, сядьте. Хотите табака?
– Все в порядке, мадам, спасибо.
Во Франке Мейере всегда уживались два человека. Один комфортно чувствует себя в условиях дисциплины и подчинения. Другого манит дерзость и свобода. Он не один такой, он сам это понимает. Токсичная повседневная жизнь, которую по воле судьбы он ведет уже три года, только усугубила старый конфликт. Сегодня он обслуживает немцев. А завтра он помогает евреям от них сбежать.
Атмосфера в офисе Сезара Ритца тяжелая, присутствующие знают, что теперь арестовать могут кого угодно.
Элмигер заговаривает первым:
– Франк, до нас дошла крайне неприятная новость, и она затрагивает всех нас: сегодня днем немецкий военный трибунал приговорил Бланш Озелло к восьми месяцам тюремного заключения.
Восемь месяцев. Вечность.
Франк старается не дать слабину.
– В чем ее обвиняют? – с трудом выговаривает он.
– Пособничество коммунистам.
– Это бред! – возражает бармен.
– Не совсем, Франк. Госпожа Хармаева тоже под замком. Позавчера московские газеты выражали озабоченность по поводу «ареста в Париже великой русской танцовщицы», а для немцев этого достаточно. Бедный Клод сильно расстроен, не выходит из апартаментов. Слава богу, он сохраняет спокойствие. Он знает, что высшие интересы «Ритца» требуют, чтобы он сидел тихо и не высовывался. И если его супруга будет вести себя, как надо, она сможет вернуться к нам на рождественские каникулы.