В его глазах – смирение.
– Придется привыкать к совместной жизни.
Франк закуривает сигарету, другую протягивает старому товарищу.
Они оба предпочитают «Честерфилд». Франк провожает взглядом кольцо дыма, поднимающееся к потолку с его резным деревянным карнизом, пожелтевшим от табака.
Какое-то время они молчат, за дымом сигарет роятся темные мысли. Жорж тушит окурок в латунной пепельнице и взмахом руки отгоняет завесу «Честерфилда».
– Знаешь что? – говорит он. – Я смотрел, как эти гады запросто входят в бар, и вспоминал товарищей. Тех, кто остался лежать на Сомме, в Пероне, с вывороченными наружу кишками. И ради чего они все погибли? Чтоб сегодня фрицы явились в Париж? Прямо хоть плачь, ей-богу, Франк.
Двадцать лет подряд Франк и Жорж, как и миллионы других ветеранов, носят в душе страшную память об окопной жизни. Их раны так и не зарубцевались. Сегодня вечером фрицы словно плеснули на них уксуса. Все саднит.
Франк спускается в подвал, берет из шкафчика свою кожаную сумку.
Проходя мимо, кивает швейцару и выходит на пустынную улицу Камбон. В восемь часов вечера начинается установленный немцами комендантский час, но ему уже выдали специальный аусвайс. Франк шагает по городу, призраки следуют за ним по пятам.
Когда он входит в свой дом на улице Анри-Рошфор, уже почти два часа ночи. Он вытягивается на кровати и пытается воскресить в уме самые счастливые воспоминания прошлой жизни. Нью-Йорк, Арлетти[4], Хемингуэй: все, что напоминает о радости. Наполовину – ностальгия, на треть – хандра, плюс капля одиночества и пара капель надежды – вот коктейль этой ночи.
Идею подсказал мне Фицджеральд. Дело было в сочельник 1934 г.
– Напишите книгу, Франк. Это будет хит!
– Книгу? Я?! Да о чем же?
– О себе, старик! Давайте, раскройте миру свои секреты!
Фицджеральд стоял, облокотившись на барную стойку, с бокалом сухого мартини в руке и снова и снова возвращался к своей мысли. Написать книгу – это все равно что пропахать борозду, обессмертить свое имя!
Скотт твердил, что с моей репутацией бармена вполне можно опубликовать сборник рецептов и профессиональных приемов. Издатели будут драться за право его выпустить в свет.
– Станьте хроникером! Опишите свой путь в буржуазное общество, – продолжал он, – вам давно пора распрощаться с классом, из которого вы вышли, и совершить социальный прорыв! Франк, расправьте крылья!
В моей голове явственно звучали его слова, когда два года спустя отель «Ритц» устроил специальный вечер по случаю публикации моей книги. «Искусство смешивания напитков», пособие для светского человека, на английском языке. Тысяча экземпляров, и ни одним больше. Создавая дефицит, подпитывать желание, подогревать интерес. За пятнадцать лет я сделался важной фигурой элитного мира роскоши. Мой бар стал блистательной оправой для представителей высшей буржуазии. В парижском обществе меня побаивались. Я был весьма разборчив, любезен не со всеми, строг в оценках, привечал только самые сливки общества. Осенью 1936 г. ни один бар мира не мог похвастаться такой отборной клиентурой. Мой бар стал вотчиной королей ночи, парижских денди, нью-йоркских писателей, богатых и легкомысленных наследников, рафинированных дипломатов. И в тот вечер ради меня здесь собрались герцог Виндзорский, Жозефина Бейкер, Жорж Мандель, Габриэль Шанель, Ноэл Кауард, Саша Гитри, Жан Кокто, Уинстон Черчилль, Серж Лифарь, Коул Портер, Арлетти, Хемингуэй и даже Кермит Рузвельт, сын американского президента. Каждому из них был вручен пронумерованный экземпляр книги с моим автографом. Вечер презентации стал пиком элегантности и утонченности. Бракосочетанием аристократии и богемы. Настоящей коронацией. Еще днем производитель роскошной утвари Дом Кристофль доставил мне полный набор шейкеров, ситечек, веничков для взбивания и длинных серебряных ложек: фирма, создающая красивейшие предметы для сильных мира сего, с готовностью обслуживала маленького бармена из Тироля.
А я стоял за барной стойкой и придумывал рецепты. Я изобретал, летал, парил. Верный оруженосец Жорж, элегантный как никогда, обслуживал клиентов по высшему классу. Он был ироничен и мягок. По сути, это был и его вечер, это был вечер всех барменов. Явился фотограф Роджер Шолл со своим Rolleiflex, Хемингуэй сочинил в мою честь сонет александринским стихом, Арлетти обращалась ко мне не иначе как «Франк, дорогуша»… На ней был приталенный желто-белый костюм… Я помню все, как будто дело было вчера, ее длинные жемчужно-серые перчатки, ее черная шляпка, дерзко сдвинутая на лоб, держащаяся непонятно как, ажурное ожерелье из розового золота… Кинодива нарядилась ради меня и моей книги! В то время я уже ездил на «Бентли», время от времени обедал в «Тур д’Аржан», одевался с восточной роскошью – и вот теперь весь Париж разрядился в пух и прах ради Франка Мейера!
А потом, в половине девятого вечера, пришла она, Бланш Озелло, одетая, как цыганская баронесса. Ее томный вид и горящие глаза сразу покорили собравшихся, начиная с Хемингуэя и Фицджеральда. Она была американка, супруга моего начальника, – в узком переливчатом сиренево-черном бархатном платье, лакированных туфлях на высоких каблучках, сетчатых чулках, с подвеской в виде аквамариновой стрекозы на шее.
Я еле пробормотал: «Добрый вечер, сударыня».
Бланш Озелло ответила мне на прекрасном французском, но с отзвуком того изысканного нью-йоркского акцента, который я до сих пор ценю. Я был сражен наповал и на несколько мгновений выбит из седла. Прямо перед ее появлением Арлетти заказала коктейль «Манхэттен», и теперь дива теряла терпение:
– Дорогуша, похоже, мой коктейль везут на пароме?
Я улыбнулся в ответ. Я всегда питал огромную нежность к Арлетти. И мне кажется, она тоже мне симпатизировала. Возможно, классовое единство – мы оба вышли из низов.
Как в случае с Клодом Озелло. Мы всегда уважали друг друга: оба знали, как нелегко дался нам проделанный путь. В память об общем прошлом он, теперь – управляющий отеля «Ритц», подарил мне в тот вечер давнюю подставку под бокал с гербом «Брансуика», он сохранил ее в своих вещах – а я чуть не прослезился. Клод дружески похлопал меня по плечу. Ни одного лишнего слова. Мне нравится, как достойно держится этот человек. Вечер был феерическим. Алкоголь лился рекой и бесплатно – я платил за все. Нельзя сквалыжничать со славой. Несколько раз за приготовлением коктейлей я вспоминал о том австрийском пареньке, что добирался в Мюнхен, прячась между коровами в промерзшем вагоне. Вспоминал Чарли Мэхони, Софию, товарищей, павших в Вердене, военный ад, из которого я, непонятно почему, выбрался невредимым. И еще я отчетливо помню: жена в тот вечер не пришла. Это был не ее мир, хуже того, Мария его презирала. «Все эти космополиты, иностранцы, – говорила она, – только сосут кровь из нашей несчастной страны».
Я понимал, что она скоро уйдет от меня. Так было лучше. На следующий день Мария вступила в националистическую лигу «Аксьон Франсэз», а через полгода мы развелись. И все равно тот вечер был пиком моей славы. Скотт не ошибся, моя книга останется следом присутствия Франка Мейера в этом мире. Доказательством его существования.
4
23 июня 1940 г.
Немцы расположились в «Ритце» как у себя дома. «Недаром, видно, “фриц” и “Ритц” созвучны!» – повторяет Жорж по сто раз на день.
Не проходит и недели, как Париж переводят на немецкое время.
Вчера Петен подписал перемирие, и Франк почти рад этому.
Главное, пусть не ставят палки в колеса старому маршалу, он найдет выход.
Часы пришлось перевести на час вперед: равнение на Берлин. Так что солнце сегодня заходит в 23:30, через два с лишним часа после начала комендантского часа. Одна за другой зажигаются звезды, и над всеми достопримечательностями Парижа уже реет свастика.
Париж, Франкрайх.
Сегодня утром Ганс Элмигер, в отсутствие Клода Озелло исполняющий обязанности главного управляющего отеля «Ритц», объявил новые правила. Этот чуть заторможенный швейцарец, племянник владельца отеля, идеально подходит для данной ситуации: он нейтрален и невозмутим. «Ритц» отныне разделен на два отдельных крыла: сторона, выходящая на Вандомскую площадь, отводится для старших офицеров вермахта и высокопоставленных лиц Рейха, а крыло, выходящее на улицу Камбон, остается открытым для публики и может принимать гражданских лиц со свободным доступом в ресторан и бар. В главном вестибюле Элмигер даже установил красивый деревянный сундук, чтобы, как он выразился, «наши гости-военные» могли оставить там свои пушки.
– Господин Мейер! На подходе четыре немецких офицера, и среди них подполковник Серинг.
Этот голос с мягким пьемонтским акцентом принадлежит его юному ученику Лучано, который высматривает гостей на повороте от бара к большой зеркальной галерее. Ему еще нет семнадцати, но он прекрасно усвоил, что к чему. Франк так к нему привязался, что сам удивляется. Изначально он просто приглядывал за парнишкой в память о дружбе с его матерью, которую знавал по одной из прежних жизней, еще в Нью-Йорке. Может, их сблизила общая непростая тайна? Она же заставляет их внимательнее и осторожнее оценивать риски. В регистре актов гражданского состояния Лучано записан как Леви. Он обрезан, что делает его более уязвимым для доносов. Франк твердо-натвердо сказал ему: отныне будет считаться, что мальчик прибыл из Лугано, что расположен в швейцарском кантоне Тичино, а не из итальянского Ливорно, где слишком легко проследить его историю. Сын богатых коммерсантов, отправивших сына во Францию, подальше от антиеврейских расовых законов Муссолини, он приехал в Париж два года назад, чтобы получить профессию. Природная искренность толкнула его полностью открыться Франку, которого он боготворит, и отдать себя под его защиту.
Малыш мгновенно запомнил имена всех приходящих фрицев, и, когда появляются офицеры вермахта, приветствует каждого в отдельности, ни разу не обознавшись.