Борясь с одиночеством в этой мрачной тишине, он иногда заглядывает в сборник стихов Гёте, подаренный Ингой Хааг:
Взор мой, взор!
Иль видишь снова
Золотые сны былого?
Сердце, сбрось былого власть,
Вновь приходит жизнь и страсть[32].
Каждый вечер он старательно воскрешает в памяти взрывы смеха и лирические порывы элегантных завсегдатаев его четвергового клуба… Но постепенно и они меркнут, доносятся далеким эхом из невозвратного прошлого.
Скоро шесть часов. Цепляясь за рутину, чтобы не свихнуться окончательно, Франк окунает лицо в холодную воду и надевает белую куртку, будто собираясь открыть бар для воображаемых посетителей. Он не ел уже три дня, только оливки и что-то из фруктов, в животе урчит и немного кружится голова. Подносит свечу к портрету Фицджеральда. Он несколько раз возвращался к этому снимку, вглядывался в загадочный и ласковый взгляд Скотта. Что дает ему фото американского писателя? Воспоминание об утерянном рае, передышку, фигуру отца? Снимок сделан весной 1936 г. – тысячу лет назад. С тех пор мир рухнул. Что бы написал старина Скотт обо всей этой заварушке? Юный Ник Кэррауэй наверняка погиб бы на пляже в Нормандии… Крестник Гэтсби со свинцом в груди, лежащий лицом в песок, раскинув руки крестом… Финал американской мечты, перечеркнутой очередью немецкого пулемета…
И вдруг – голос:
– Франк? Вы здесь?
За дверью кто-то стоит. Все было сказано шепотом, Франк не узнает голоса. Он задувает свечу и прячется за прилавком. Животный рефлекс.
– Франк, – снова раздается из-за двери, – я точно знаю, что вы здесь. Это капитан Юнгер.
Юнгер! Неужели он станет тем Иудой, который сдаст меня ищейкам? Или он пришел как спаситель?
– Я к вам попрощаться. Если вы здесь, откройте.
– Одну минуту, капитан!
Сработал инстинкт. Франк в последний раз исполнит свои обязанности за стойкой. И пусть Юнгер станет его ризничим, и вместе они свершат евхаристию заблудших душ. Он снова зажигает свечу, добавляет к ней еще два огарка, вытирает стойку и направляется к двери.
– Добрый вечер, господин Юнгер…
– Герр Мейер! Я так и знал, что вы здесь, верный своему посту. Можно войти?
– Прошу вас, сейчас как раз шесть часов. Добро пожаловать.
Юнгер пришел в помятом бежевом костюме. Если не знать о его эстетическом флере, он может показаться даже невзрачным, но этот взгляд… В нем сила характера и грусть, и всепобеждающее обаяние.
– Что за мрак у вас тут, неужели поминки?
– Скажем, я хочу избежать лишних визитов…
– А, – говорит Юнгер, как будто все в порядке вещей. – Вы скрываетесь?
– И да и нет. Выжидаю.
Юнгер смотрит на него и молчит.
– Что бы вы налили такому парню, как вы?
– Гм… Пожалуй, кальвадос.
– Как я сам не догадался. Вы не дадите нам две рюмки, чтобы выпить перед расставанием?
– Охотно. Вы не поможете нарубить немного льда, капитан?
– С удовольствием.
– Обогните стойку и возьмите ледоруб в том конце.
Юнгеру ничего не нужно объяснять.
– Вот я и ваш помощник! – говорит он. – Мне это нравится!
– Тем лучше.
Как можно, обладая таким умом, такой обширной культурой, оставаться обезоруживающе простым?
Вот оно, истинное человеческое величие, думает Франк. Юнгер устроился за стойкой как раз на месте, где обычно работал Лучано. Мальчик бы так гордился, видя его старания. Великий писатель берет в руки ледоруб.
– Я уже три дня не выходил отсюда, – признается Франк, открывая последнюю бутылку Pays d’Auge. – Наш отель закрыт?
– Насколько я знаю, нет, но абсолютно безлюден. Идя сюда, я словно шагал по нефу заброшенного собора. Какие странные дни…
Юнгер крошит лед с поразительной ловкостью.
– Сидя здесь взаперти, вы, наверно, вообще не в курсе происходящего?
– Вы про неудачное покушение? Я узнал по радио. Штюльпнагель…
– А вы знаете, что он сделал позавчера?
– Нет…
– После теракта Штюльпнагеля вызвали в Берлин. Ему было приказано сесть на самолет, но он предпочел поехать на машине. Подъехав вплотную к форту Во, он попросил водителя сделать остановку, чтобы помолиться на месте, где в 1916 г. он со своими солдатами вел ожесточенные бои. Он отошел от машины, и раздались два выстрела.
– Боже мой…
– Он выпустил две пули в голову из револьвера – и остался в живых.
– Где он?
– Отвезли в больницу Вердена. Наши врачи делают все, чтобы его спасти. Они смертельно боятся, что он умрет.
– Но почему?!
– Гитлер потребовал доставить его живым в гестапо и подвергнуть пыткам.
– Это отвратительно.
Юнгер молча кивает, чуть пригубив свой кальвадос.
– Позавчера мы со Штюльпнагелем должны были вместе ужинать. Перед отъездом из Парижа генерал позаботился известить меня о том, что ужин не состоится, вы можете себе это представить? Даже по пути на плаху аристократ вроде Штюльпнагеля не утратит учтивости и воспитания.
Франк не поощряет Юнгера к откровенности. Он просто кивает. Бармену трудно сочувствовать Штюльпнагелю: он еще зол на него за то, что тот использовал его в своих целях, да и слишком много крови пролил генерал в Париже. А вот судьба Шпайделя его очень беспокоит.
Что его ждет, если он попадет в руки СС? Жуткая смерть, конечно.
Юнгер, словно читая его мысли, грустно улыбается.
– Вы знали об этом заговоре?
– Конечно нет, откуда? Штюльпнагель ценил меня, я отвечал ему тем же. Что касается Шпайделя, то всем известно, что он любил здесь бывать. Ничего больше.
Юнгер чуть приподнимает бровь.
– Ваш стакан пуст, хотите еще кальвадоса, Франк?
– Не откажусь.
– Нарублю-ка я побольше льда. Как чудесно делать что-то при свечах. Сразу вспоминается детство. Я мог при свечке читать всю ночь напролет! А утром в школе клевал носом, никак не удавалось сосредоточиться. Я так плохо учился!
– Мне трудно в это поверить, герр Юнгер…
– А это так. Я ненавидел школу. Зато любил бродить вместе с братом по лесам и полям. Мы ловили насекомых. Выискивали камни или необыкновенные травы, вот была замечательная жизнь. Все это было так давно… А потом я познал войну – раньше, чем познал женщин. Я смотрел в глаза смерти. Был ранен четырнадцать раз. Впечатление было такое же сильное, как от пения птиц.
Кальвадос разлит. Юнгер крутит напиток в своем бокале. Так проводят языком по губам, прежде чем заговорить.
– Сегодня, – продолжает он, – я охвачен смятением. Честно говоря, Франк, я разуверился во всем. В зле, в добре, в Боге и даже в человеке. Я издавна представлял себе, что за бессмысленным хаосом стоит что-то высшее, неподвластное человеку, что существует невидимый порядок. Я ошибался! Если Провидение дозволит мне жить и после этой войны, я обреку себя на внутреннюю ссылку. Не вижу иного пути.
– Ваше здоровье, герр Юнгер…
– Ваше здоровье, герр Мейер.
Оба выпивают залпом, хором грохают стаканы об стойку и смеются. Возможно, им больше не суждено увидеть друг друга, они это понимают, но теперь они связаны на всю жизнь.
– Я вынужден покинуть вас, герр Мейер. Мне надо продолжить прощальный тур. Скажите, вы когда-нибудь останавливались в «Ритце»?
– Нет, что вы, – отвечает Франк. – Номера не предназначены для работников отеля.
Эрнст Юнгер добродушно тычет пальцем ему в грудь.
– А я бы на вашем месте воспользовался ситуацией. Отель пуст. Ступайте наверх, выберите себе лучший номер и примите роскошную ванну.
– Вы смеетесь.
– Я совершенно серьезно. Вы вынесли все испытания. Оказавшись среди бури, вы доказали, что способны на многое. Это же настоящий подвиг, Франк.
– Я подумаю…
– Сделай это. Побалуйте себя. Прощайте, герр Мейер.
– Прощайте, герр Юнгер.
Значит, эта война будет чередой расставаний. Вселиться в пустой номер… и правда! В конце концов, почему бы и нет? Вот это будет лихо. Да здравствует Эрнст Юнгер! Да, можно быть сильными и не бояться проявить слабость. Этой ночью я вытянусь на огромной кровати номера люкс и буду спать до самой развязки этой бесконечной войны.
Часть 7. Странный разгром. Июль – август 1944 г.
1
27 июля 1944 г.
Отель «Ритц», номер 202. Шерстяной ковер, бюро в стиле Людовика XVI, бюст Гёте на камине и напротив – огромная кровать с необъятными подушками из пуха канадского гуся. Покрывало стеганое, постельное белье шелковое, и на нем – сонное лицо Франка Мейера. Спал бы и спал! Но внезапно у него под окном раздается пулеметная очередь. Он просыпается, хватает ртом воздух, пульс частит.
Кто мог стрелять прямо на улице в таком квартале? Может, это сведение счетов? Или начались уличные бои? Невозможно узнать. В просвете между шторами он различает яркий свет июльского солнца. Франк не знает, как долго он спал. Он совершенно не представляет, что происходит снаружи. Стрельба прекратилась. Снова тихо. Он чувствует щекой гладкий шелк простыни и постепенно возвращаются образы. Юнгер в баре, последняя рюмка кальвадоса, лестница в пустынном отеле, по которой он крадется, открытый номер, и в нем – никого. Перед тем как лечь, он долго принимал пенную ванну с ароматом ветивера. Потом побрился – еще пахнет одеколоном. Морщится, вспоминая, как увидел в большом зеркале свое исхудавшее тело. Сутулые плечи, темные круги под глазами, вялый пенис: мужское тело, измученное четырьмя годами лишений. Он постарел, обрюзг. У кого он может вызвать желание? Он четыре года не держал в объятьях женщину – может, он уже и не сможет ничего, даже если представится возможность? Он знает, что Жорж нередко посещает бордели. Он всегда воздерживался.
Слишком стыдлив, слишком горд.
Сегодня утром пенис все так же вял, зато активизировался желудок. Последний раз он по-настоящему ел дня четыре назад. А может быть, и больше. А не позвонить ли ему в обслуживание номеров. Может, ему доставят сюда завтрак?