Яичница и теплая булочка, литр кофе… Он представляет себе лицо посыльного, который откроет дверь и обнаружит, что на роскошной постели валяется он, Франк Мейер! Если, конечно, еще остались посыльные.
Именно в этот момент раздается стук в дверь.
– Франк, вы здесь?
Там не посыльный.
Это голос Элмигера. Но как он мог узнать?
– Франк, это управляющий. Вы проснулись?
Да, проснулся. Но совершенно гол.
– Один момент, месье!
Франк вскакивает и бросается в ванную. Он быстро сует голову под воду, натягивает халат. Но что же нужно от него Элмигеру? Франк отдергивает шторы, ослепительный свет бьет в глаза. И почему его начальник стучится в дверь, а не входит сюда по-хозяйски, чтобы выгнать его пинком надраенного ботинка?
– Я иду!
Двадцать три года Франк Мейер жил в окружении роскоши, казалось бы, мог привыкнуть, но теперь, застигнутый врасплох в этом номере, он чувствует себя сыном австрийского работяги, которым он и оставался всегда. Как он оправдает свое присутствие здесь? По дороге к двери у него даже мелькает мысль: а не сказать ли, что это сам Юнгер обещал оплатить номер.
Но нет, это курам на смех.
– Господин управляющий, здравствуйте.
– Здравствуйте, Франк. Можно войти?
– Ради бога! Это ваш дом…
Элмигер, кажется, не сердится. Он спокоен и безупречен: твидовый костюм-тройка, белая рубашка, аскотский галстук с латунной булавкой.
– Экономка услышала, как вы храпели прошлой ночью, – говорит он. – Мадам Бурис точно знала, что номер свободен, и сразу же предупредила нас. Мы открыли дверь и обнаружили, что в номере вы и спите, как младенец.
– Ну, я… Действительно, я ничего не слышал. Десять минут назад проснулся от пулеметной очереди, прямо на улице Камбон.
– Послушайте, Франк, мы столкнулись с дилеммой. Через несколько дней или несколько недель немцы покинут Париж. В каком состоянии они оставят «Ритц»? Понятия не имею. И сейчас мне нужно одновременно готовиться к прибытию союзников и обеспечить проживание наших гостей. Настоящая головоломка. Единственное решение: вам придется снова открыть бар. Для немцев, но при этом очень аккуратно и незаметно.
– Вы имеете в виду, что я действую в частном порядке, неофициально?
– В каком-то смысле – да. Мы скажем американцам и англичанам, что нас заставили так поступать. Это как ходить по натянутой проволоке. Что скажете?
– Действительно, стоит попробовать.
– Хорошо. Внешний мир должен считать ваш бар закрытым. На время, которое продлится наша афера, я предлагаю вам оставить этот номер за собой. Вы заправляете баром один. Вы принимаете всяких важных шишек, как вы умеете, вы их облизываете и балуете, а у меня – одной головной болью меньше. И взамен вы живете здесь.
Франк теперь совершенно проснулся. Выходит, он проспал в этом номере более суток…
– А гестапо? – спрашивает он.
– У эсэсовцев сейчас полно дел, поверьте мне. Нацистская полиция проводит чистку Генерального штаба вермахта, это настоящее кровопускание. В последние пять дней некоторые ваши немецкие клиенты просто испарились, но гестапо ни разу не поинтересовалось, где вы. Постучим по дереву! Пусть так будет и дальше.
Франк кивает в знак согласия.
– Я оправдаю ваше доверие, месье.
– Я полагаюсь на вас, Франк. Мадам Ритц тоже. И снимите, наконец, этот дамский халат, вы в нем смотритесь не так органично, как Барбара Хаттон.
2
2 августа 1944 г.
Вчера два посетителя. Позавчера – четыре. Недавно прибывшие немецкие офицеры сидят с серыми лицами и пьют уныло. Но Франк рад и им. Каждый раз, когда кто-то входит в дверь, он боится, что это эсэсовцы.
– Вы разговариваете сами с собой, Франк?
– Саша! Вот уж не ждал… Я так рад вас видеть.
– Вы открыты, друг мой?
– Официально нет.
– Но мне все же можно?..
– Конечно. Но заприте дверь на замок, пожалуйста.
– А подайте-ка мне американо. Нынче это в моде.
Гитри останется пересмешником до гробовой доски.
– Нас ждут темные времена, поверьте мне, Франк. Я пришел пешком от Одеона. Площадь Согласия по периметру оцеплена заграждениями с колючей проволокой, по ней не пройти. Мне пришлось пробираться через сад Тюильри, и вы видели? Статуи закопаны в землю, чтобы укрыть их от бомб. Улицы пустынны, наступает время сведения счетов…
– Вот, – сказал Франк, ставя перед ним бокал. – Вы простите мне отсутствие дольки апельсина? Америка еще не вполне пришла к нам.
Гитри отвечает легкой улыбкой, делает глоток, кажется, напиток пришелся ему по вкусу.
– Я даже не могу теперь выгуливать собаку, – говорит он. – И знаете, почему? Немецкие власти реквизируют парижских псов, которые в холке превышают сорок пять сантиметров.
– Но для чего?
– Ходят слухи, что их будут посылать под американские танки – с зарядом взрывчатки на спине. Несчастные твари. Теперь на алтарь ярости положат и животных. Нас швыряет от Харибды к Сцилле.
Франк помнит дикое ржание изувеченных лошадей на поле боя, вперемешку со стонами раненых солдат. Мрачный хор мучеников войны.
– В Вердене бедным животным доставалось не меньше нашего, – вспоминает он. – А уж они-то точно никому ничего не сделали. Мы тоже, заметьте. С тех пор я безмерно жалею лошадей…
– Я понимаю, – говорит Гитри. – А я прячу своего чудесного спаниеля в теплом месте.
– Остерегайтесь своего консьержа. Париж наводнен доносчиками.
Драматург смеется.
– С его стороны мне нечего бояться. Облава на собачек возмущает моего консьержа куда больше, чем когда-то облава на евреев…
Франк морщится от отвращения и тут же злится на себя. Несколько лет назад он бы выслушал и глазом не моргнул. Стены крепости дали трещину.
– Род людской меня разочаровал, – заключает Гитри.
Драматург машинально берет лежащую на стойке газету.
«Ле Матен» теперь выходит на одном двустороннем листе. После привычной вереницы взрывов, арестов, проведенных милицией, и убийств, совершенных «террористами Сопротивления», следуют многочисленные объявления о продаже магазинов. В правом нижнем углу – впервые реклама «крупного еженедельника, посвященного вопросам политики и литературы» с названием «Либерасьон» – Освобождение.
– Цензура слабеет, – скупо итожит Гитри. – Но это очевидный факт: Петен должен был присоединиться к войскам в Северной Африке, как только немцы вторглись и заняли свободную зону. Они нарушили условия перемирия, он мог покинуть Францию, встать на иной путь, объединиться с де Голлем. Но нет. Из-за непомерной жажды власти и самомнения он так и остался сидеть в Виши, вместе с Лавалем, который связывает его по рукам и ногам. Что за глупость!
Франку даже немного льстит, что он вот так запросто беседует с Гитри. К черту все преграды! – говорит он себе. На этот вечер бармен откажется от вечного нейтралитета.
– Сначала я сам верил в него, Саша, – признается он. – Я думал, Петен справится с ситуацией лучше, чем все эти бездари из банды Рейно или Даладье…
– Мы все в него верили, Франк. Мы обманулись. Не угадали направления Истории. Надеюсь, нам не придется за это слишком дорого платить.
– Вы считаете, мы под ударом? – спрашивает Франк.
Гитри коротко пожимает плечами.
– Насчет вас – понятия не имею. Для меня дела обстоят чуть иначе. Мой друг Альбер Вийметц[33] рассказал мне, что уже создаются комитеты по чистке и что меня там часто упоминают в качестве коллаборациониста и предателя страны. Они требуют моей казни…
Но что реально можно поставить в вину Гитри? – спрашивает себя Франк.
То, что он продолжал заниматься своим делом? Что верил в Маршала?
Что общался с немцами в «Ритце»? Все, как у меня…
И этого хватит, чтобы объявить нас подонками?
3
9 августа 1944 г.
В полдень вдова Ритц назначила сбор персонала. Они собрались в салоне Грамон. Сколько нас тут? Человек двадцать, не больше, прикидывает Франк. Все, что осталось от великолепия «Ритца». Пять горничных с серыми от бессонницы лицами, растерянная экономка с покосившейся прической, главный повар и его су-шеф в несвежих фартуках, старый посыльный, три официанта, проработавших у них целую вечность, пожилой метрдотель, двое рассыльных без кровинки в лице, перепуганный и почти лысый швейцар, монтер, который теперь бреет клиентов вместо парикмахера, и унылый бармен. Полный крах.
Женщины держатся вместе. Тихонько переговариваются возле французского окна, выходящего в сад, залитый полуденным солнцем. Франк легко представляет себе их разговор: сами они не покинут родной корабль, но страшатся прихода союзников. Как те поведут себя в «Ритце»? Не захотят ли они отыграться на отеле, ставшем символом оккупации? Все надеются на закрытие «Ритца». На передышку в несколько недель.
Отоспаться и ждать возвращения мира.
– Здравствуйте! Благодарю вас, что пришли, – объявляет Мари-Луиза, стоящие по обе стороны от нее Элмигер и Клод Озелло ограничиваются кивками.
Управляющий одет в костюм-тройку. Он серьезен, держится прямо, чуть позади Мари-Луизы, скрестив руки за спиной. Сотрудники особенно следят за Клодом Озелло, который не появлялся несколько недель. Его не узнать. Запавшие щеки, острые скулы, воротник рубашки болтается на тонкой шее, воротник пиджака из джерси – тоже. Он потерял килограммов десять, на него больно смотреть. Издерганный человек с печатью отчаяния на лице, Клод смотрит в сад, чтобы не встречаться ни с кем взглядом.
Как он любит Бланш… Что с ней теперь?
Надо закрыть отель. Прекратить все это. Перестать ломать голову.
Мари-Луиза Ритц одета в черное, но при неизменных белых перчатках. Одаривает слащавой улыбкой стоящих справа от нее женщин, откашливается.
– Нас ждет период неопределенности и тревог, – продолжает Вдова, – но не забывайте, что мы – одна семья. Семья Ритц. Мы должны сплотиться. Мы с Гансом Элмигером обратились за поддержкой к Клоду Озелло и втроем приступили к выработке дальнейшего курса…