– Что-то мне наскучил двадцатый век, – сказала она, поднося бокал к губам.
И вдруг перегнулась за стойку, мягко схватила меня за воротник рубашки и притянула к себе, закрыв глаза. Ее губы коснулись моих, задержались на мгновение.
Ее рука легла на мою. Но Бланш уже встала. Ей пора домой, уже поздно, она надеется, что сможет уснуть. Возможно, я смогу ей помочь?
Я мог бы сразу догадаться, что за этот поцелуй придется дорого заплатить. Пандора-искусительница поставила передо мной свой ящик – надо было просто его не трогать. Но искушение было слишком велико. Я ответил, что сегодня ничем не смогу ей помочь, но на следующий день найду дозу. Какого черта я так легко сдался? Извечный мужской страх не оправдать ожиданий женщины, которой хочешь обладать? А ведь сколько я их видел! Десятки парней – что в Нью-Йорке, что тут, в Париже, готовых на что угодно ради пустых посулов! Умный человек на такое не поддастся, опытный бармен знает такие истории лучше, чем кто-либо другой. И все же меня угораздило в пятьдесят пять лет попасться в расставленную ловушку. Это было сильнее меня. Я влип. Эта женщина околдовала меня. Ее красота с гибельным предчувствием краха притягивала меня, как магнит. Я боялся, что она исчезнет, если я хоть в чем-нибудь ей откажу. И потом нас объединяла по крайней мере одна общая тайна: из-за распространившейся ненависти к евреям мы вынуждены были таиться. Бланш не знала, что я тоже мелкий еврейчик из Восточной Европы, но я отчетливо ощущал между нами какую-то тайную, неподвластную логике связь.
Так я стал единственным поставщиком искусственного рая для женщины, которая теперь день и ночь занимала мои мысли. Но морфий обходился мне дорого. Еще до конца июля я ввел в баре двойную бухгалтерию.
Бармен превратился в вора.
По иронии судьбы меня спасла война.
3 сентября 1939 г. Клод Озелло был мобилизован и назначен офицером-инструктором в казарму где-то под Ниццей. Бланш пришлось отправиться туда вместе с ним. С болью в сердце я выдал ей последнюю порцию, которой хватило бы на несколько недель. На нее ушли мои последние сбережения. А потом наступил июнь, и приход немцев смешал все счета. Все перепуталось, все обнулилось: и прибыль, и убытки. Но в памяти осталась горечь моральной капитуляции – ради Бланш, желая покорить ее во что бы то ни стало, я стал тем, что всегда ненавидел: лжецом, мошенником, беспринципным человеком.
В последний раз я встретил ее незадолго перед отъездом в Галерее чудес. И прочел в ее глазах ненависть: я стал свидетелем ее падения. Как бы я хотел, чтоб все было иначе. Остаться честным и прямым, дать ей поддержку и утешение – но Бланш не нуждалась в моей жалости. И даже давний поцелуй теперь казался просто уловкой. И вот теперь весь отель гадает о том, что еще придумает Бланш Озелло, пока сидит взаперти у себя в номере. Я же без конца прокручиваю в голове совсем другой вопрос, который сводит меня с ума: хочу ли я снова увидеть Бланш?
2
2 августа 1940 г.
– Вы издеваетесь, Мейер!
– Нет, сударыня…
Мари-Луиза Ритц вцепилась в свой письменный стол, она вне себя.
В кабинет, куда вошел Франк, следом является срочно вызванный Ганс Элмигер. Зюсс уже здесь.
– Я приказываю вам вернуть в бар артистов! И выставить на тротуар всех проституток, которых вы напустили в «Ритц»!
Франк уверен, Старуха его ненавидит.
В момент отъезда она походила на потрепанную сову, теперь перед ним ядовитая рептилия. Она немного похудела.
Похоже, война прямо омолаживает людей!
– Вы не представляете, с какими мучениями я добиралась сюда из Люцерна. У меня болит бедро. Целых два дня ушло на дорогу! И еще вчера два часа с лишним переправлялись через эту чертову демаркационную линию: немцы обыскали машину сверху донизу. Позор, что эта страна готова терпеть такие унижения!
Редкий случай, когда Франк с ней согласен.
– Молчите, нечего ответить? – плюется словами Вдова. – Вы всегда были бездарем, Мейер! И к тому же вы трус! Это всем известно! Господин Зюсс, повторите для господина Элмигера то, что вы мне только что сообщили.
Виконт церемонно поджимает губы, но подчиняется:
– Вчера вечером я услышал раздававшиеся из бара громкие выкрики, из любопытства заглянул туда… и обнаружил за роялем совершенно расхристанного капитана вермахта с девицей на коленях.
Кто бы мог подумать, что денди с безупречными манерами – стукач?
Зюсс не решился уточнить, что рука этой молодой женщины шарила у офицера в штанах. Вот оно, дружеское рукопожатие, привет из Парижа: добро пожаловать в оккупированную Францию. Но дальше Виконт описывает кучку совершенно распоясавшихся и пьяных немецких офицеров, которые проводят время в компании проституток и поочередно уединяются с ними в туалете. Видимо, Зюсс застал там одну из них на коленях перед немецкой ширинкой. Ганс Элмигер слушает своего заместителя в изумлении. У Мари-Луизы глаза горят яростью и злорадством: она рада, что каждое сказанное слово добивает бармена.
Даже щеки покраснели от возбуждения.
– Какая мерзость, Мейер. В приличном отеле, в принадлежащем мне заведении вы устроили притон! Надо немедленно положить этому конец.
Франк кивает в знак согласия, но ни на секунду не верит в то, что это возможно. Какой немец откажется от роскошной парижской кокотки с ее лакированными шпильками, шелковыми чулками, ароматом шикарных духов… и минетом за доступную цену. Фрицы держатся в основном прилично, но прежде всего – они ведут себя здесь как хозяева. Взяли Францию – что ж теперь не погусарить!
– Послушайте, Мейер, – Старуха смягчает тон. – Я не хочу вас выгонять. Будем откровенны: ваше мастерство высоко ценится немецкими гостями и всем Парижем. Было бы глупостью с моей стороны лишиться того, что они называют вашим «искусством коктейлей»!
Тишина. Мари-Луиза сверлит его глазами-пуговицами. Франк никогда раньше не заходил в кабинет Сезара Ритца. Обстановка строгая, аскетичная, под стать бывшему владельцу. Старинная мебель сверкает, висящий на стене портрет великого отельера тонет в густом запахе пчелиного воска.
– Я предлагаю вам сделку, Франк. Министр Геббельс сообщил мне и господину Элмигеру, через полковника Шпайделя, что он желает как можно скорее возобновить в отеле «Ритц» светскую жизнь. Он находит нынешний Париж скучным и требует изменить ситуацию. Два лозунга: активность и веселье. Он хочет, чтобы на Вандомскую площадь вернулись отборные представители парижской артистической среды. С вашей помощью мы хотим вернуть прежних завсегдатаев… Саша Гитри, Серж Лифарь, Жан Кокто… Они оказывают вам особое расположение, я ведь не ошибаюсь?
– Невероятная любезность с их стороны.
– Допустим, но с ее помощью вы сможете доказать свою лояльность – мне.
Франк чувствует ловушку. Поставленная задача практически невыполнима: «Ритц» никогда больше не станет прежним, пока его бар заполнен немецкими мундирами. И еще одно: от артистов с их постоянным желанием эпатировать и привлекать к себе внимание можно ждать чего угодно.
– Положитесь на меня, – наконец, соглашается Франк. – Я обсужу это с Гитри при первой же возможности.
– Прекрасно! Я уверена, господин Мейер, мы с вами еще поладим… При условии, конечно, что вы готовы выполнить и мою вторую просьбу.
Ее улыбка не сулит ничего хорошего.
Зюсс ликует, Элмигер замер с легкой тревогой на лице.
– Восстановите раздельные бары: мужской и женский.
Она делает вид, что еще раздумывает.
– Нет! Лучше просто запретить туда доступ дамам. Вот именно! И я хочу, чтобы это было прописано в вашем внутреннем регламенте. Все ясно?
– Да, сударыня.
– А до тех пор ваш бар закрыт.
На лице Вдовы – почти любезный оскал. Франк встает, чтобы уйти, под непроницаемыми взглядами Зюсса и Элмигера.
– Кажется, вы наконец готовы внять голосу рассудка, господин Мейер. Мы встали на путь примирения! Скорей бы здесь поселился маршал Геринг, – продолжает она, обращаясь к Элмигеру. – Его присутствие восстановит некоторый порядок в рядах посетителей. Кстати, Ганс, все ли готово? Работы по установке ванны будут завершены в срок?
– В пятницу, сударыня. И завтра доставят мебель из Версальского замка.
– Прекрасно. Проверьте, чтобы на всем постельном белье, халатах и банных принадлежностях были вышиты его инициалы. Монограмма в красном и черном цветах. Дьявольщина! Ничего не готово, все надо контролировать!
Франк Мейер покидает кабинет, ощущая необыкновенную усталость. «Дьявольщина»… Излюбленное выражение его матери. Она так гордилась тем, что знала это французское слово! И выдавала его по любому случаю. «Дьявольщина, штрудель прямо тает во рту! Дьявольщина, что за грязные цициты! Дьявольщина, как рано Песах в этом году!» Но его любимая мамочка была сама доброта, – а вдова Ритц известная язва. Мать повторяла ему, что главное – не гневить Бога. Франк гораздо более опасается людей: и не меньше мужчин – женщин. Многие профессиональные сообщества уже требуют увольнения иностранцев и все чаще заговаривают о введении особого статуса для евреев. Лучше не думать о том, как поступила бы Мари-Луиза Ритц, узнав, что ее бармен не только бездарь и трус, но и еврей! По крайней мере, по рождению.
3
28 августа 1940 г.
Уже четыре недели, как супруги Озелло вернулись на Вандомскую площадь, – Бланш так и не показывается на людях.
Где она? Как себя чувствует? Что делает? Да и здесь ли она на самом деле?
Франк не может больше терпеть эту неизвестность, ему надо выяснить, в чем дело. Он решает действовать через Мари Сенешаль, одну из горничных, обслуживающих супружескую пару. Именно он три года назад рекомендовал ее Клоду Озелло, и тот принял девушку на работу в «Ритц». Франк хорошо знал ее мать – безупречную экономку, честнейшую женщину. Мари тоже оказалась прекрасной работницей и демонстрировала благодарность и преданность своему покровителю – Франку. Теперь он назначил ей встречу на площади Оперы, в Café de la Paix. Пригласил пообедать, «