— Отель «Ришелье»? — уточнил Спенсер.
— Именно так!
— Благодарю за подсказку!
— Я вам рекомендую подготовить письмо в отель, чтобы забронировать комнату. Вас ждет 14-тидневный карантин на берегу, но письмо у вас заберут, не беспокойтесь. Увы, это общее правило для всех прибывающих в Одессу — и для русских, и для иностранцев. Никто не в силах его отменить, даже мой дядя, губернатор Лев Нарышкин, — пояснил Спенсеру молодой офицер.
— Правило есть правило, — уныло согласился Эдмонд: идея проторчать в изоляции две недели никого не воодушевит.
Меня тоже. Услышанное — поразило. Хотелось побыстрее расспросить в подробностях моих знакомых матросов обо всех ожидавших нас неприятностях.
— Позвольте, господа, традиционный вопрос туриста… Чем славна Одесса в гастрономическом смысле? — попытался взбодриться Спенсер.
— Вам непременно следует отведать черной икры из устья Днестра, — немедленно отозвался племянник Нарышкина.
— О, кавиар! — обрадовался Спенсер.
— Так же рекомендую французский ресторан Цезаря Отона на рю Дерибас!
— Благодарю вас, милорд, — Спенсер изысканно поклонился, поставил пустую чашку на столик. — Вы можете это убрать, Коста.
С радостью исполнил приказание: мне не терпелось увидеть Митьку с товарищами.
Снова собрались в курилке, бочонок с турецким табаком пошел по кругу.
— Ребята, объясните мне, что за строгости с карантином?
— А что ты хотел, капитан? — мое вчерашнее выступление подняло мои акции в глазах моряков до предела. — Знаешь, сколько раз в Одессу завозили чуму и холеру? Народу перемерло — ужасть!
— Самое жуткое дело было, когда хранцузы на Рассею поперли. Из Турции наши войска чуму с собой притащили. Из всех казней египетских — та была самая страшная! — добавил седой матрос, который пытался меня подловить в прошлый раз.
— Да что там 12-й год! То старина седая, уж почитай! А три года назад, когда корабли из Царьграда домой вернулись, их на рейде оставили, не пустили в порт. Так один корабль весь и перемер! И ведь никто у турок ни то что умер — не заболел ни один. А домой вернулись — так и отдали богу душу, глядя на берег родной. И батька мой — тоже, — всхлипнул Митька.
Моряки похлопали его по плечу, сочувственно поглядывая.
— Вот и повелел царь-батюшка, — продолжил Митька, смахнув одинокую слезу, — устроить в старой крепости карантин. Там цельный городок. Лазарет, домики, деревья. Хорошее место, не жарко. Посидишь две недели — поймешь.
Я впечатлился не на шутку. Ладно, две недели взаперти. Но болезни, да еще какие! Кто знает, что везут с собой наши соседи по палубе? Чувствовал себя ягненком, которого ведут на закланье, испытывая одновременно страх за сестру с племянником.
Настроение еще больше испортила погода.
Ближе к вечеру качка усилилась. Пароход взлетал на волнах так, что лопасти порой впустую молотили по воздуху. Моряки поставили штормовые паруса.
Дамы из первого класса не выдержали и выбрались наверх. Им стали устраивать постели прямо на палубе. В толпе палубных пассажиров на баке поднялся вой и плач. Кто-то истово молился, сестра не отставала. Матросы носились мимо с озабоченными лицами.
Так и промучились всю ночь.
А на утро выглянуло солнце, разогнав тучи. Волнение улеглось. Пароход уверенно держал курс на север. Незадолго до подачи утреннего чая прошли устье Дуная, потом миновали каменную блямбу на воде — пустынный остров Федониси.
Когда склянки на корабле пробили четыре часа пополудни, впереди по курсу что-то забелело.
— Одесса! — пояснил мне Митька.
Мы стояли на самом носу у ограждения позади бушприта и вглядывались в приближающийся берег. Высокие скалы, увенчанные парадными зданиями, еще не были видны во всех подробностях, но уже накатывало волнение от предстоящей встречи.
— Что за странное облако над городом? — спросил я матроса.
— Так ведь — пыль! — охотно пояснил мне Митька.
— Пыль? — переспросил я удивленно.
— Еще какая! Летит с песков за Привозом и со степи. Ее возчики-чумаки своими обозами поднимают — только держись!
— Чумаки?
— Казаки. Везут зерно с Умани, а потом на Сиваш, за солью.
Эх, Одесса, жемчужина у моря! Ты, оказывается, пыльная красавица!
В порт зашли до вечерних сумерек — в левый, Карантинный, а не в правый, Практический. Встали на рейде.
Тут же подошел весельный баркас, в который загрузилась вся компания Бутенева и Нарышкиной. Белая кость, ей карантин не грозил.
С баркаса на борт поднялся таможенный офицер в кителе темно-зеленого сукна и фуражке. Перед ним построили в ряд вдоль борта всех пассажиров.
— Господа, у кого есть письма — шаг вперед, положить на палубу и вернуться на место! — скомандовал он и продублировал свой приказ на четырех языках.
Пассажиры выполнили требование, на темном дереве палубы забелели прямоугольники писем.
Вперед выступили трое солдат с замотанными лицами. Один подхватывал письма щипцами и засовывал их в горячий железный ящик, который держал на вытянутых руках второй солдат. Третий окуривал их дымом. Тут все было серьезно устроено, без скидок на русский авось.
— Господа! За исключением средств гигиены и книг, которые будут проверены отдельно на предмет разрешения их ввоза на территорию Империи, все остальные свои вещи и багаж вы оставляете на борту. Они будут доставлены в специальное помещение, где будут подвергнуты дезинфекции путем окуривания дымом.
На палубе поднялась суматоха. Таможенник и солдаты терпеливо ждали, пока все соберутся. Далее последовала погрузка на лодки и переезд на берег на тендерах.
Снова плотной группой в сопровождении держащихся на расстоянии солдат мы проследовали в здание в конце пирса. Все перемешались между собой, вся предварительная процедура своим нечеловеческим автоматизмом полностью стерла сословные границы.
Внутри здания мы попали в зал, разделенный легкими перегородками. Там нас поджидали чиновники для проверки документов. Но прежде, чем к ним попасть, нас осмотрел доктор. Он приказал нам расстегнуть пуговицы на рубашках и брюках и хорошенько похлопать ладонями под мышками и в паху.
— Это те места, где впервые проявляются смертельные язвы. Прошу прощения за причиненные неудобства и оскорбление вашей нравственности, но я выполняю свой долг! — пояснил он бесстрастно.
К чиновникам выстроилось несколько очередей. Прием нашей вёл офицер в шикарном мундире, расшитым золотым позументом. Два американца, судя по их произношению, стояли перед нами и не переставали им восхищаться.
— Глубокоуважаемый мистер Стефенс, не кажется ли вам, что офицеру с таким благородным лицом и манерами пристало находиться не здесь, в преддверии Чистилища, а в петербургской гостиной?
— Сам не перестаю удивляться, сэр. Он свободно говорит на том языке, на котором к нему обращается любой пассажир. Весь его вид и образ действий свидетельствуют, что перед нами — человек глубокой культуры и отменный полиглот.
Так и было: офицер свободно заговорил со мной на греческом, чтобы Марии были понятны его вопросы. Он осведомился о цели нашего визита, проверил наши бумаги и сообщил, что мы прибыли во владения его Императорского Величества Николая Первого.
Пока шел пограничный контроль, на улице стемнело. Солдаты, поджидавшие нас, зажгли факелы.
Нас осталось около 30 человек. Мы столпились у выхода из здания, не понимая, чего ожидать далее. К нам верхом на лошади выехал бравый офицер в годах и, не приближаясь к нам, закричал:
— Я — комендант карантинного городка! Карантин — это вынужденная мера, вы не должны себя чувствовать заключенными в тюрьме. Каждому будет предоставлен отдельный домик. Вам дозволено общение друг с другом на прогулочной тропе в сопровождении вашего смотрителя. А сейчас вам следует отправиться в лазарет на более тщательный осмотр.
После этого он минут пять распинался, как он сожалеет, и ускакал. Солдаты махнули рукой, показывая, что нам нужно идти вслед за комендантом.
В свете факелов, окруженные солдатами, мы не спеша побрели к темному зданию, словно толпа овец, сопровождаемая пастушьими собаками. Мне снова и снова приходил на ум образ агнца на заклании или — я старался гнать эти мысли — депортации евреев во время войны, как ее показывали в фильмах.
Сюрреалистичности и одновременно правдоподобию этому сравнению добавляла группа евреев-паломников. Один из них, выглядевший лидером группы, уселся на дорогу и ни в какую не соглашался двигаться дальше. Поднялся крик, солдаты требовали продолжить наш скорбный марш, пассажиры возмущались, надеясь завершить это безумие, а паломники не знали, что им делать, и метались между нами, не то ругаясь, не то поддерживая своего вождя.
Все закончилось неожиданно: какой-то поляк из числа пассажиров второго класса подскочил к еврею, объявившему итальянскую забастовку, и ударил его сильно по голове. Вздёрнув его на ноги, он погнал его пинками вперед, приговаривая что-то грубое про «проклятых жидов»[1].
Нас завели в лазарет и приказали снять свои вещи. Распоряжался всем старый солдат-кладовщик, стараясь даже не дышать в нашу сторону.
— Их подвергнут дезинфекции в парах серной кислоты в течение 24-х часов, — объявил нам кладовщик абсолютно бесцветным голосом, выдав каждому фланелевый халат, панталоны и чулки.
Пришлось переодеваться прямо в толпе.
Из двери выглянул новый врач и, не отрывая руки от дверной ручки, что-то быстро спросил. Исчез он так же неожиданно, как появился. Это называется «более тщательный осмотр»?
Все недоуменно переглянулись. Кто-то принялся его тщетно звать обратно. Одна женщина истерически рыдала после того, как ее заставили переодеваться в присутствии мужчин. Марию эта унизительная процедура не задела: нам со Спенсером удалось прикрыть ее своими телами. Янис весело хохотал, глядя на этот дурдом. Эдмонд находил все происходящее занимательным, но выглядел растеряно.
Наконец, в комнате появились два чиновника в мундирах, которые долго перед нами извинялись и успокаивали, добившись этим прямо противоположного эффекта. Люди в халатах зароптали и категорически отказались выдвигаться к домикам, предназначенным для проживания.