Спустился в обеденный зал. Неопрятно. Воняло прокисшей капустой и гнилым луком. Брезгливо морщась, пошел на выход, даже не рискнув тут что-то заказать.
Меня кто-то окликнул по имени. Обернулся. Из-за стола вылезал невысокий, но крепкий купец. Что-то знакомое промелькнуло в его лице. Где-то я его уже видел.
Бог ты мой! Это же Умут-ага!
[1] Ламброс Кацонис (Ламбро Качиони) — греческий корсар, полковник русской службы, создатель Балаклавского греческого батальона и самопровозглашенный «король Спарты», родом из греческой Ливадии. Он был владельцем Ливадии Таврической, которую после его смерти купил генерал-майор Ф. Д. Ревелиоти, его преемник на посту командира батальона и один из крупнейших землевладельцев Крыма первой половины 19 века. В последствии, Ливадия превратилась в императорскую резиденцию на ЮБК.
[2] Существует версия, что памятник царю в Санкт-Петербурге, стоящий перед фасадом Исаакиевского собора, сохранился благодаря его уникальной конструкции (две точки опоры у вздыбленного коня; второй подобный памятник в мире). Авторы не сошлись во мнениях о подлинных причинах сохранения этого памятника. Но добавим: дочь императора Мария отказалась от Мариинского дворца из-за того, что памятник стоял к нему задом. Впоследствии в этом дворце заседала Государственная Дума.
[3] Вариантов этого исторического анекдота множество. В том числе, прижившийся в годы Гражданской войны. Якобы строй не ответил на приветствие генерала, ибо был составлен из офицеров-добровольцев.
Глава 20Балаклава
Опять мой мозг среагировал молниеносно. Опять в голове все смешалось. Два главных составных элемента этой мешанины — удивление и страх.
«Вот семейка! Прямо специалисты-взрывники!.. А, ведь, Мария, за все время пока я её знаю, ни разу не ошиблась в своих чувствах, предположениях… Мне п…ц! Сейчас меня схватят, и я по полной отвечу за все!»
Последняя мысль заставила меня хоть как-то взять себя в руки. Я быстро огляделся по сторонам, уже ожидая, что сейчас со всех сторон в таверну ворвется спецназ. Криками и ударами уложит меня на грязный пол…
«Какой спецназ, чудила⁈» — одернул меня голос разума.
Никто не врывался. Никто не обращал на нас внимания. Я посмотрел на Умут-агу. Он не двинулся с места. Никакой кровожадной улыбки, а в глазах читалась только мольба. Дальнейший наш перегляд оказал бы честь любому шпионскому триллеру. Мы не произнесли ни слова. Оба понимали, что сейчас будет лучше воздержаться в таверне от турецкой речи.
Умут-ага, вслед за мной, огляделся по сторонам. Понял мои опасения. Покачал головой из стороны в сторону, чуть приподнял обе руки, указывая на то, что он один, пришел с миром и что никакой опасности для меня нет. Я качнул головой, давая понять, что верю. Турок опустил руки. Ждал. Я качнул головой в сторону выхода. Умут тут же вышел из-за стола, двинулся за мной следом.
Вышли из таверны. Умут шел сзади, не подходил пока, ожидая моих безмолвных указаний. Я обогнул таверну.
Таверна стояла прямо под горой. Несколько шагов, и мы скрылись за россыпью крупных валунов. Годится! Сил стоять у меня не было. Ноги подкашивались. Я сел на камень. Посмотрел на Умут-агу. Он тоже весь дрожал. И его ноги не держали. Он пристроился по соседству.
— Что с Мариам? Что с Ясином? — спросил он с тем же молитвенным выражением в глазах.
— Не Мариам, а Мария. С ними все в порядке, успокойся!
Турок выдохнул, вознеся молитву Аллаху.
— Они сейчас в Балаклаве! — решил чуть приврать, чтобы у него не возникло немедленного желания повидать их.
После этого нам обоим нужна была пауза, чтобы окончательно прийти в себя, восстановить дыхание. Умут-аге время было нужно еще и для того, чтобы справиться со слезами.
— Слава Аллаху! Слава Аллаху! — повторил он еще раз, утирая последние слезы.
— Как ты нас нашел? — я не удержался.
— Разве это имеет значение? — улыбнулся Умут.
— Ты прав. Не имеет.
Действительно, не имело. Для Умут-аги уж точно. Он тут же забросал меня вопросами, которые беспокоили его и которые для него сейчас были важнее всего.
— Почему она сбежала? Я люблю сына. Я её любил и люблю сейчас. Я хорошо с ней обращался. Ничего дурного ни разу не позволил… Если она чем-то была недовольна, могла поговорить со мной…
Мне пришлось остановить этот поток.
— Умут-ага! — я поднял руку.
Турок замолчал.
— Мария тебя очень любит! — я не стал ходить вокруг да около.
Умут-ага, услышав это, выдохнул с шумом. Потом опустил голову. Было видно, какое невероятное облегчение он сейчас испытал. Облегчение такой силы, что слезы опять поневоле выступили из глаз. Опустив голову, он пытался скрыть их от меня.
— Послушай! Хочу сразу договориться на берегу… Я не крал у тебя жену и сына! Я вернул сестре свободу, которую у нее отняли! Не ты, нет. Другие. Но суть от этого не меняется. У тебя не должно быть ко мне претензий. А что касается Марии… Тут все в твоих руках. Начни с чистого листа!
Умут-ага склонил голову в знак согласия. Посчитал, что этого недостаточно и прижал руки к сердцу в знак клятвы. Слова были не нужны. «Бедный мужик! — думал я. — Сколько же он пережил с того момента, когда, проснувшись утром, не обнаружил жену и сына! А я ведь тоже не ошибся. Он — хороший. И настоящий. Представляю, сколько он потратил сил, чтобы найти нас! Все замечательно, конечно, но только теперь нужно как-то все это вырулить. Я уже не смогу разлучить его с Марией и сыном. Мария не поедет обратно. Но если Умут согласится остаться здесь — нужно договариваться со всеми греками, чтобы его и пальцем не тронули! Задачка, блин! Ладно! Будем решать по мере! Начнем с него!»
— И сын тебя очень любит! — продолжил я. — Скучает. Каждый день спрашивает Марию, когда ты приедешь.
Умут все еще не поднимал головы.
— Знаешь, почему они сейчас в Балаклаве? — решил и здесь рубануть с плеча.
Турок, наконец, посмотрел на меня.
— Мы завтра окрестим Яниса в нашей греческой церкви!
Я ожидал, что, услышав «Янис» и «наша греческая церковь» Умут-ага, если уж не взорвется в негодовании, то хотя бы начнет возражать. Но Умут только тихо улыбнулся.
— Янис, значит…
Посмотрел на меня. Видно, на моем лице было написано удивление по поводу такой его спокойной реакции. Он понял. Улыбнулся чуть шире.
— Я знал, что она всегда называла его Яни. Я чувствовал, как она не хочет, чтобы Ясин стал мусульманином. Я надеялся, что она свыкнется. Совсем не предполагал, что решится сбежать… — он сейчас не оправдывался. — Янис… Янис…
Умут-ага будто привыкал к новому имени своего сына.
— Хорошо! — вдруг решительно сказал он мне.
— Что хорошо? — я аж остолбенел.
— Хочет, чтобы звали Янисом и чтобы крестили в вашей вере — хорошо. Так тому и быть, — спокойно подтвердил мне Умут.
И он не лукавил! Я видел сейчас и его спокойствие, и его решительность. Только я не был спокоен.
— Умут-ага, — глубоко вздохнул, воздуха не хватало. — Ты, наверное, не до конца понял…
— А что тут непонятного?
— Нууу, — я вытер выступивший пот. — Она никогда не вернется обратно! На твою родину!
«Ну, вот сейчас-то он должен взорваться!» — я застыл в ожидании.
Умут-ага оставался совершенно спокойным, даже дыхание у него не сбилось. Он смотрел на меня, как на несмышленыша.
— Это ты, наверное, не до конца понял… — Умут-ага улыбнулся.
Мой растерянный вид однозначно свидетельствовал о том, что я не то, что «не до конца», я вообще сейчас ничего не понимал. Умут смилостивился.
— Коста, шурин мой! — и после такого родственного обращения, Умут-ага выдал такую фразу, которую впору выбить на скрижалях. — Моя Родина это — моя жена, а мой Бог — мой сын!
…Я был сражен величественной простотой его фразы. И я видел, что Умут-ага сказал её не потому, что мы, люди с Востока или с Кавказа, что греха таить, можем и любим часто высказываться с пафосом, просто ради красного словца… Одни наши тосты чего стоят! Нет! Эту фразу произнес человек, который уже все для себя решил и которому было плевать на этот мир, если в этом мире рядом с ним нет его жены и сына.
Неведомая сила подняла меня с камня. Я подошел к Умут-аге. Он понял, тоже встал. Я обнял его. Он ответил.
«Что ж… Одна проблема решена! — с облегчением думал я, усаживаясь обратно на камень после нашего молчаливого объятия. — На пороге — вторая! Как помочь выжить турку в окружении жаждущих его крови греков⁈ Вот я дожил! Кто бы мне сказал когда, что придется решать такую задачу!»
Умут-ага видел мою задумчивость. Ждал, молча. Хотя, мне казалось, что сейчас он должен был бы в нетерпении спрашивать о том, когда он, наконец, увидит Марию и Яниса.
— Умут… — начал я, на всякий случай бросив вопросительный взгляд на шурина, спрашивавший его о дозволении теперь обращаться к нему так запросто.
Шурин, улыбнувшись, кивнул, указывая на то, что между родственниками не может быть формальностей.
— Теперь о встрече с Марией и Янисом…
— Коста, я понимаю, что это не может произойти немедленно! — Умут опять смотрел на меня, как на недоросля.
«Нет! Определенно мне этот мужик нравится! Да, что там нравится! Я просто счастлив, что у сестры такой муж!»
— Да, ты прав! — я рассмеялся.
— Я тебе сочувствую, — Умут покачал головой.
— Почему?
— Это же очевидно, Коста. Ты любишь свою сестру. Ты хочешь для нее и племянника счастья и опоры на всю жизнь. Ты мне веришь. И это правильно, потому что я все силы положу на то, чтобы они были счастливы и ни в чем не знали нужды. Но здесь я нахожусь в окружении твоих соплеменников, которые не испытывают ко мне таких же чувств, как ты и Мария. И это тоже понятно. С чего им любить турка? Так что тебе предстоит всех убедить в том, что меня нужно будет воспринять не как турка, а как мужа Марии и отца Яниса.
«Еще чуть-чуть, и я ему в любви признаюсь!»
— Да, ты прав, Умут. Тут уже ничего не добавишь.