Наверное, так выглядит приемная психбольницы — те же фланелевые халаты, всклоченные волосы, безумные взгляды и бессвязная речь.
— Бедлам, — резюмировал Спенсер: похоже, ему пришли в голову те же мысли, что и мне.
Я решительно двинулся к выходу, увлекая своих за собой. Эдмонд решил, что я знаю, что делаю, и зашагал следом.
В итоге, мы первыми выбрали каменные домики для проживания — и рядом, и с видом на море. Участки делили подстриженные кусты акации. Внутри каждого «бунгало» обнаружилась приличная постель, на которую я рухнул без задних ног. Прежде чем отключиться, вспомнил свои недельной давности рассуждения про отель, который не выбирают.
На утро обнаружилось, что ночные страхи оказались сильно преувеличенными.
Карантинный, почти курортный, городок выглядел мило. Все было засажено деревьями, дарившими приятную прохладу, вдоль моря шла прогулочная тропа, а на задворках нашлись срытые наполовину бастионы старой крепости. От Одессы нас отделяла высокая скала, у подножия которой мы оказались. В общем, ни дать, ни взять — пансионат или санаторий.
Спенсер уверил меня, что нисколько не тяготится нашим положением. Во-первых, его заранее предупредили, и лишь сама процедура помещения в карантин его несколько вывела из себя. Во-вторых, он подготовился к двухнедельному ожиданию и запасся «Географией» Страбона, фундаментальным трудом Клапрота, о котором я знал не понаслышке, и «Путешествиями» Палласа, о которых я и слыхом не слыхивал. В-третьих, он рассчитывал привести в порядок свои записи.
Его оптимизм и трудовой настрой меня вдохновили. Я решил посвятить время пребывания в карантине обучению Марии и Яниса русскому языку.
Вышли на прогулку. Нас сопровождал наш смотритель, старый отставной солдат.
Звали его Никифор. С первого же дня знакомства я прозвал его «Кузьмичом». Уж больно он напоминал своими повадками, а особенно, вдруг ни с того ни с сего возникавшей у него задумчивостью, знаменитого персонажа «Особенностей национальной охоты».
Есть у русского человека эта потребность — посреди какого-нибудь пустячного дела вдруг задуматься о бесконечности мироздания и вытекающей из неё тщете всего сущего. Я не мог сдержать улыбки, когда замечал такую его особенность. Например, между двумя подходами к столу, когда он подавал еду. Поставит первую тарелку перед Янисом, весь светится, не преминет Яниса потрепать по макушке. Идет за второй и возвращается уже с такой печалью на лице, что начинаешь поневоле оглядываться в поисках кого-либо или незамеченного тобой какого-то обстоятельства, которое могло так поменять душевное состояние человека.
К таким его переменам настроения мы привыкли почти сразу. И не обращали внимания. Потому что все остальные его достоинства были настолько хороши, что мы были благодарны судьбе за то, что «Кузьмич» был к нам приставлен. Он был вежлив, но не лебезил. Он был ловок и лихо управлялся со всем, что попадало ему в руки: будь то тяжелый топор, например, или хрупкая чашка. Подозреваю, что и с оружием он управлялся так же лихо и солдатом, судя по всему, был хорошим. Он слегка, но заметно прихрамывал.
Я не спрашивал его о причине хромоты. Решил про себя, что раз он был хорошим солдатом, то за спинами не прятался, в атаку ходил бесстрашно. Так и словил пулю. Кстати, с этим своим физическим недостатком он также справлялся с легкостью, никогда не сетовал и не жаловался на несправедливую к нему судьбу. А я понимал, что никому не следовало полагать, что раз «Кузьмич» хромает, то от него можно легко ускользнуть. Я был уверен, что от «Кузьмича» не убежишь.
Мы, в общем-то, и не пытались. «Кузьмич» понимал, что опасности мы для него не представляли. И на прогулках совсем не мешал нам. Наоборот, всегда занимался с Янисом. Может, потому что у Кузьмича не было своей семьи и детей. Может, и была раньше, но случилось что-то такое, что и служило причиной быстрой смены его настроения. Я не лез и не спрашивал. Как-то было понятно, что не нужно об этом интересоваться у «Кузьмича».
Вот и сейчас, выйдя с нами, он тут же ушел с Янисом вперед. Держал его за руку, показывал на все, что можно охватить глазом, от песчинки под ногами до облаков на небе, и учил племянника русскому языку.
Мы неторопливо шли следом. Молчали. Изредка я косился на сестру. По правде, меня беспокоило её состояние. И хотя прямо сейчас она с улыбкой смотрела на сына, который старательно повторял за Кузьмичом простые слова, было заметно, что она не в своей тарелке.
— Потерпи чуть-чуть, сестра, — попытался её успокоить, — скоро нас выпустят.
— Коста! — сестра усмехнулась. — Неужели ты думаешь, что меня так тяготит наше нынешнее положение⁈
— Честно говоря, да. Я так и думал.
— Может быть, для тебя это и выглядит, как тюрьма… Но для меня… — сестра задумалась. — Я с того момента, как меня вырвали из отчего дома, не чувствовала себя такой свободной. Все время по «тюрьмам». Да, они были разные: были страшные, были наподобие золотой клетки. Но все равно — тюрьмы. А здесь… Я хожу с открытым лицом и не боюсь, что меня побьют палками за лишний взгляд или слово. Честно говоря, платье неудобное. Но и к этому я привыкну. А главное, что Янис уже не будет мусульманином. Мы же его окрестим?
— Конечно, сестра. Так быстро, как сможем.
Мария улыбнулась, перевела взгляд на сына.
— Тогда что же тебя так беспокоит? — продолжил я допытываться.
— Просто… — сестра пожала плечами.
— Все такое непривычное? — подсказал ей версию.
— Да! — сестра с радостью и благодарностью ухватилась за «спасательный круг».
— Ничего! Ты девушка крепкая! — я обнял Марию, поцеловал её в макушку. — Ты привыкнешь, справишься!
Сестра крепко прижалась ко мне, спрятав свое лицо на моей груди.
«Не хочет показать, что плачет».
Я не сомневался, что вовсе не новизна положения тяготит её. Мария понимала, что поступила правильно. Но до неё стало доходить, что она лишилась мужа, которого, как сейчас ей стало совершенно очевидно, все-таки любила. Но более всего её расстраивало то, что она своим решением лишила сына отца.
Как бы она не старалась улыбаться и демонстрировать мне, что все хорошо, я знал, что все было не так хорошо. Я слышал, как Янис каждый день пытает её вопросами об отце: когда, когда, когда? Мария в этот момент могла только обнять сына и врать ему, что Умут-ага скоро к ним присоединится.
И я уже понимал со всей очевидностью, что мы оба не сможем заменить Янису отца. Я никак не мог дать ему столько любви, как бы ни старался, да и не успею. И сестра, которая изо всех сил пыталась сейчас заткнуть возникшую пробоину, тоже не справлялась с беспрерывным потоком вопросов сына и с его тоской по человеку, который относился к нему, как к божеству. Настолько сильна была любовь Умут-аги к своему первенцу. А мы лишили Яниса этой любви.
Я продолжал обнимать сестру. Взглянул поверх её головы на племянника.
«Поэтому Янис так прикипел к „Кузьмичу“, — думал я, наблюдая за ними. — Он получает от доброго солдата сейчас так необходимую ему дозу ежесекундного обожания, которую имел от отца в избытке».
Янис в этот момент забирал протянутый ему «Кузьмичом» камень.
— Камень! — медленно проговорил «Кузьмич».
— Камень! — старательно повторил Янис.
«Камень, ножницы, бумага!» — мелькнуло у меня в голове…
В наш распорядок дня включили регулярные посещения лазарета. Странно встретивший нас в первую ночь доктор полностью переменился. Осмотры были поверхностны, врач — весел, любезен и ненавязчив.
Но на десятый день его словно подменили. Он встретил меня хмуро и, ничего не объясняя, лишь процедил:
— Вас ожидают. Пройдите в процедурный кабинет.
Сердце сжалось в тревоге. Что случилось? Неужели, меня оставят в лазарете?
Мне указали на дверь.
[1] Авторы, во избежание упрёков, сообщают: сцена взята из непереведённой на русский язык книги американца Дж. Стефенса «Происшествия во время путешествия по русской и турецкой империям». Стефенс был в Одессе одновременно с нашим героем.
Глава 3Тайная вылазка
В серой унылой комнатке меня поджидал невзрачный — под стать лазарету — офицер с усталым лицом, с покрасневшими от бессонной ночи глазами и в мундире, присыпанном белой пылью.
— Константин Спиридонович? — приветствовал меня таможенник, судя по его знакам различия.
Я растерялся, удивленно на него взглянул — так меня еще никто не называл за время пребывания Костой Варвакисом.
Он рассмеялся, видя мое недоумение:
— Привыкайте, вы в Российской Империи! Промеж своих мы общаемся по имени-отчеству.
Я уже начал догадываться, что означает эта сцена. Офицер рассеял последние сомнения.
— Я получил письмо от Фонтона. Тысячу извинений за задержку, но сами понимаете… Дипломатическая почта… пока ее разберут в экспедиции… пока мне переправят… Секретность опять-таки…
Я выдохнул и, не спрашивая разрешения, уселся на стул напротив офицера.
— Я не представился, — еще раз извинился мой собеседник, не обратив внимания на мою бестактность. — Николай Евстафьевич Проскурин, штабс-капитан по ведомству таможенно-карантинной службы.
— Мне говорили, что будет офицер из морского штаба.
— Ну, пардону в таком случае прошу! Служил-с в пехоте, в море исключительно ноги мочил, за контрабандистами гоняясь. Впрочем, вопрос ваш разумен. Я бы и сам затосковал, случись такая оказия. Но есть способ с ней разобраться. Вот вам письмо Феликса Петровича. Читать не дам, но показать — покажу.
Проскурин сунул руку за обшлаг мундира и вытащил конверт со сломанными сургучными печатями. Извлек листок бумаги, повертел перед моими глазами, ткнув пальцем в подпись.
— Пишет мне тут Фонтон, что вы человек сообразительный и прочие комплименты. Да я и сам вижу: выдержки вам не занимать. Ну, стало быть, политесы разводить не стану, объясню все чин по чину. Спенсеру решено препятствий не чинить, извиняюсь за каламбур. Пусть развлекается в Одессе. Город у нас — веселый.