— Это как же⁈
— Принято здесь так. Баре со своими постелями прибывают. А иностранцам такое в диковинку. Вот они и ночуют в день заезда на голых кроватных решетках, — он громко расхохотался, утирая слезы.
Ну и дела! Надо Спенсера предупредить. Бегать сейчас в поисках одеял с подушками не буду. И денег мне Эдмонд на такое не выделил, и деть будет некуда. Но магазин с подобным товаром приглядеть не мешает.
Двинулся по Дерибасовской. А там… Магазины, магазины, магазины… С модной мужской одеждой, с дамскими нарядами, с галантерейным товаром, с мануфактурой, с зонтиками, шляпные, обувные, сигарные… От вывесок с иностранными именами рябило в глазах: мадам Шурац, месье Леонард, Томазини, Трините — одни итальянцы да французы. Нужно сюда затащить Марию душу отвести. Мигом настроение поднимется.
Еще клак этот дурацкий! Я заметил, что народ вокруг не особо обращает внимание на наряды окружающей публики. Атмосфера вполне демократичная, тут все пришельцы. Но мне эта подаренная Фонтоном шляпа не нравилась категорически.
В общем, решено: Марии — платья, белье и обувь, мне — боливар, как на рисунках Пушкина. Может, он его в этих магазинах и купил? Не так давно он тут, вроде, был — лет десять назад.
Вдруг я застыл.
Запах! Боже, какой чарующий и знакомый запах! Так пахнет только Средиземноморье! Так пахнет южное лето и бессмертие! Миллионы оранжевых солнц Греции, великие в своей простоте апельсины — это их дивный аромат заставил меня застыть на месте!
Я побрел на этот запах, как крысы за дудочкой крысолова, не обращая более внимания ни на что вокруг. И вскоре нашел его источник — длинную улицу с раскрытыми настежь погребами магазинов колониальных товаров.
Греческая улица! Я нашел свое сердце в Одессе!
Что только не предлагали местные магазины! Оливковое масло, фаршированные маслины, макароны, итальянские колбасы, соленую лакедру и анчоусы в маленьких бочонках, экзотические фрукты в окружении пирамид из апельсинов и лимонов, желтые сахарные головы, перевязанные голубой бумагой, сицилийский шоколад из Модики[1] и, конечно, сотни бутылок и бочек вина… Все дары Европы и заморских колоний свозились сюда!
Улица пестрела вывесками не только магазинов, но и торговых домов. «Братья Родоканаки», «К. Попудов», Инглеси, Петрококинос, Марозли, Мавро — одни греческие имена, среди которых, не понятно каким образом, затесалась американская фамилия Ралли.
Еще больше было вывесок винных погребов — «Cantina con diversi vint». Из мрачного входа, ведущего под землю, раздавались веселые крики, и терпко пахло винными парами.
Я сглотнул слюну. Как же я соскучился по спагетти болоньезе и глотку доброго Кьянти!
Снова запах! На этот раз из переулка меня манили ароматы жарящегося на углях барашка.
Ноги сами потащили меня от винного погребка в маленькие тесные дворики, увитые плющом, где вокруг столиков сидели посетители за жаркими спорами и дымящимся густым кофе.
Настоящая греческая таверна! Шум, крики, звон бокалов, родная речь — как мне все это знакомо!
Я уселся за свободный столик, огляделся с удовольствием.
Посреди двора — маленькая мраморная цистерна с зеленеющей водой. Над головой нависали наружные деревянные галереи в уровень с крышей и отдельные балконы. В противоположном от входа углу была устроена открытая печь, где на вертеле крутили тушу поросенка.
Прислушался.
По соседству шел эмоциональный спор, но не о политике, как принято среди завсегдатаев кофеен, — о более деликатном предмете.
— Я вам сто раз уже сказал, — горячился какой-то старичок, крепко сжимая узловатыми пальцами внушительную трость. — Погромами мы наелись еще там, в Фанари. Так зачем же нужно тащить сюда этот дикий обычай? В Константинополе турки громили наши дома, здесь мы решили последовать их примеру. То, от чего бежали, хотим высадить, как ядовитый анчар, на местной каменистой почве?
— Господин Севастопуло, но евреи сами были тогда виноваты в своих бедах. Ведь на них тогда набросились после того, как они не сняли свои дурацкие шапки, когда шла похоронная процессия с телом патриарха! — эмоционально вскричал его оппонент, дородный грек в цветастом жилете.
Я догадался, что обсуждают события 1821-го года, о которых упоминал Цикалиоти.
— Вы еще нам расскажите гнусную легенду, что евреи Константинополя выкупили тело нашего мученика Георгия, привязали к ногам камни и выбросили в море. Как, интересно, тогда оно могло оказаться на корабле, который его привез в Одессу?
— Что это вы евреев защищаете? — вступил в разговор третий участник спора.
— Никого я не защищаю!
— Защищаете! — воскликнул «жилет».
— Мне дела нет до евреев! Они здесь никто! Жалкие торговцы-разносчики лимонов на Старом базаре!
Тут я еле сдержался, чтобы не рассмеяться.
Вот бы он удивился… Да что он? Все они ошалели бы, подойди я к ним сейчас и расскажи, что те, кого они сейчас считают никем, с годами — станут всем. Что наступят такие времена, когда Одессу все будут воспринимать в первую очередь, как еврейский город. А, впрочем, не поверят. В лучшем случае, покрутят пальцами у виска, в худшем — отправят в дурку. Если таковая здесь есть, конечно.
Между тем оратор продолжал свою наполненную страстью речь:
— Просто я не хочу, чтобы в нашем славном новом доме завелась старая плесень. Нечему нам у турок учиться! Ни погромам, ни чему было еще! Даже про фески следует забыть, как господину за соседним столом, — он кивнул в мою сторону.
Вот, что вы к клаку этому прикопались и фески ругаете? Мне моя боснийская фесочка куда более к лицу и удобна. Решено: к черту клак!
— И что тебя так развеселило, красавчик? — раздался сбоку звонкий насмешливый девичий голос.
[1] Город Модика, провинция Рогуза, славился своим шоколадом, на пару веков обогнав Швейцарию в производстве южноамериканского лакомства. Топили там шоколадные бобы при более низкой температуре, чем принято сегодня, поэтому на вкус сицилийский шоколад отличался от современного, будто в него песку добавили.
Глава 4Адаша и позорные столбы
Как и подавляющее большинство людей в такой ситуации, я вздрогнул от неожиданности. Улыбка тут же сошла с моего лица. Я обернулся к обладательнице насмешливого голоса.
Даже сидя, я практически был вровень с девушкой, которая незаметно подошла сбоку, и теперь, не стесняясь, не скрывая ни озорной улыбки, ни своего любопытства, внимательно рассматривала меня с ног до головы.
— Напугала? — спросила, продолжая веселиться.
«Экая дерзкая!» — подумал я.
— Напугала! — признался я, улыбнувшись.
— Не бойся, я не страшная! — усмехнулась девица.
«А это уже становится все интересней и занимательней!»
Моё тут же проснувшееся любопытство по отношению к девице после её очередного заявления, можно было понять. Дело в том, что она хоть и не была страшной, но уж точно любой человек, её увидевший и разглядевший — и не важно, был бы это мужчина или женщина, — не сговариваясь, единогласно определили бы её «некрасивой». И если девушка позволяет себе говорить о себе так, то она отдает себе отчет в том, что некрасива. Это, во-первых. А, во-вторых, понимая свою неприглядность, она не стыдится её: ну, уродилась такой — что поделаешь, приняла и живу дальше.
— Смотри-ка, опять улыбаешься! — девушка увидела вновь родившуюся мою улыбку, следствие моих мыслей. — Развеселила?
— Ты дашь мне опомниться? — взмолился я.
— Да.
Неожиданно она покорно вздохнула, опустила голову и уже всей позой изображала эту самую покорность. Изображала чуть более секунды. Опять напугала, резко вскинув голову.
— Опомнился?
Здесь уже удержаться не было сил: я рассмеялся. Девушка довольная и своим представлением, и моей реакцией, тоже начала смеяться.
— Я — Адония! — представилась, когда мы отсмеялись.
— Коста!
— И откуда ты к нам явился, красивый такой?
— А с чего ты взяла, что я откуда-то явился? За всю Одессу знаешь?
— За всю, не всю… — Адония не среагировала на речевую нелепость, от которой я не удержался, — но бесплатно тебя накормлю, если выяснится, что ты местный и здесь давно. Так что? Я проиграла обед?
— Нет! — я поднял обе руки. — Так заметно, что я новенький в этом городе?
— Мне, да! — улыбнулась Адония.
— Ну, значит, придется заплатить за обед! — притворно вздохнул я.
— Что хочешь? — и, не давая мне опомниться, Адония затараторила. — Баранина, тушеная в вине, поросенок с вертела, меланжаны по-гречески…
— Можно — мусаку?
Не думал, что, попросив самое обыденное для греков блюдо, я в первый раз перетащу маленькую чертовку на свою территорию, где она растеряется.
— Мусаку? — переспросила.
— Ну, да, мусаку… — повторил я как нечто само собой разумеющееся.
— Это что за…?
— Ты не знаешь⁈ — упивался я её растерянностью
— Нет, — признала она своё поражение.
— Нууу… — только она собралась тряхнуть челкой, я поцокал языком, выражая недоумение гастрономической безграмотности. — Это такая запеканка с баклажанами, мясом и помидорами.
— А! — тут же обрадовалась Адония, даже выдохнула с облегчением. — Помидоры!
Она так произнесла «помидоры», будто речь шла о корне женьшеня, килограмм которого я потребовал порубать себе в салат.
— Что помидоры⁈
— Здесь о них лучше старайся меньше думать.
— Это еще почему?
— Вот, видишь, — Адония была рада, что вернула прежнюю расстановку сил в нашем диалоге, — поэтому ты и новичок, что не знаешь, что здесь у нас помидоры — большая редкость. Их маленькими партиями везут из Италии. И, поверь, не для того, чтобы ты извел их на свою запеканку!
В конце не удержалась, фыркнула. Я замялся.
— Так что… — тут она сделала паузу, и я внутренне был готов, что услышу сейчас привычное современному уху «не выпендривайся», — спрашиваю еще раз: баранина или свинина?
— Я доверюсь твоему вкусу! — склонил голову, отсекая все споры.