Он бросился на меня стремительно, как стартовавшая ракета. Но я был к этому готов. Отступил чуть в сторону и успел зацепить его ногу носком кожаного башмака. Чумак полетел в пыль, которая ему была не страшна. Он и так был грязен донельзя.
Возчики повскакали у возов, бросив свои шахматы и рогожи. Столпились рядом в ожидании бесплатного развлечения. Один громко крикнул:
— Нестор!
И бросил моему сопернику, уже поднявшемуся с земли, длинную палку с набалдашником.
Тот ловко ее перехватил на лету и снова уставился на меня с нехорошей усмешкой. Его холодный презрительный взгляд не оставлял сомнений: на своих ногах я отсюда не уйду.
Я попятился к стене дома, откуда невольно согнал чумака. Мимо пронеслись кони. Кто-то громко закричал «тпруу!» Возчики загалдели на своем малопонятном уманском наречии.
Чумак шагнул вперед, замахиваясь палкой, — и… полетел в пыль, сбитый чьей-то рукой.
— А, ну, не балуй! — закричал нам здоровенный мужик в яркой шелковой рубашке, перехваченной узким лакированным поясом под животом.
Не успел я его поблагодарить, как сам получил по уху и улетел к возам.
Пока я поднимался на ноги и отряхивал свой сюртук, мужик надвинулся на зароптавших возчиков.
— Гляди сюда! — громко крикнул он, словно нуждался во внимании: все и так не отводили от него глаз.
Развернулся к дрожкам, ухватился за рессору, поднатужился — и переломил стальную полосу.
— Вот так! — крикнул он весело.
Возчики отступили.
Мужик отряхнул руки и полез в карман за серебром, которое щедро ссыпал в руку своему извозчику. Я заметил, что фалангу его мизинца на левой руке полностью закрывал золотой перстень с вырезанным гербом и камешком типа сердолика посередине[2].
— Это кто ж такой? — спросил я извозчика, недоуменно пялясь в спину мужику. Он неспешной походкой удалялся в сторону ближайшей площади.
— Известно кто… Граф Самойлов, гроза всех увеселительных заведений Одессы, — ответил мне не расстроенный, а довольный извозчик.
Я бросился вдогонку графу.
Он обернулся, заметил, что я бегу вслед за ним, и одобрительно кивнул на ходу:
— Что, грека, чуть не сцапали тебя раки? Зря с чумаками связался. Это такой народ — только держись. Ни бога, ни черта не боятся! Своих калечат, если провинился. А уж с чужаками…
Самойлов двигался вроде не быстро, но подстроиться под его широкий шаг было нелегко. Пер вперед, как танк, или, скорее, как медведь в лесу — уверенно и неотвратимо.
— На чумаках Одесса стоит! Жизнь у них суровая, и сами они ребята жесткие. Ежели кто из них проворуется, накормят соленой рыбой, напоят от пуза, пенис ниткой перетянут и ждут, пока мочевой пузырь не лопнет. Так и бросят в степи подыхать, — увлеченно рассказывал мне граф.
Ему, по-моему, было все равно, кто рядом. Были бы уши — а там плевать. Его кипучая натура требовала любого выхода — хотя бы в форме рассказов собственного сочинения.
— Вон, гляди, — он ткнул пальцем в сторону караульной будки с солдатом через площадь. — Намедни с сыном, штык-юнкером, гуляли, ветер поднялся, пыль столбом. Так тот караульный в вихре и не разглядел, какого чина сынок мой. Решил, что полковник али генерал. В колокол зазвонил — вся кордегардия выбежала на караул.
Он громко захохотал на всю площадь.
— Куда поспешаем, ваше сиятельство? — спросил я, когда прилично удалились от чумацкого табора.
— Так — на аттракцион, на Куликово поле, — все так же весело ответил граф, не чинясь.
Я заметил, что народу вокруг прибавилось и все двигались в одном с нами направлении. В этот поток вливались и базарные торговцы, и их покупатели с корзинками, и зеваки-обыватели с детьми на руках, и нянюшки с благородными отпрысками в лицейских мундирчиках. Все толкались, бранились, спешили, и вскоре мы с графом разминулись.
Меня вынесло движением толпы на площадь.
По центру были устроены черные подмостки, из которых торчали черные же столбы. Неужто эшафот? Я покрылся холодным потом: сцена публичной экзекуции, которую я пережил, стояла перед глазами, словно все было вчера. В голове зазвучал ненавистный голос полицая из Стамбула, ведущего подсчет ударов: «раз», «два»…
Какой-то мальчик лет пяти, будто подслушав мои мысли, дергал свою няню или бабушку за руку и все время повторял:
— Что им будет? Что им будет?
— Знамо что… — рассмеялся какой-то мастеровой. — Высекут!
— Как высекут? — не унимался мальчик. — А потом отпустят?
— Сашенька, голубчик! — запричитала няня. — Пойдем отсюда!
— Я хочу посмотреть! — раскапризничался ребенок.
Я покрылся холодным потом, меня била мелкая дрожь. Больше всего на свете я хотел сейчас оказаться далеко-далеко отсюда. Но толпа все сжималась и сжималась ближе к подмосткам, и возможности выбраться у меня не было. Я задыхался.
Выехали конные жандармы и раздвинули проход в толпе. По живому коридору в полной тишине протащились дроги со связанными людьми в черных длинных балахонах. Их затащили на подмостки и привязали к столбам, потом надели широкие пояса с какими-то надписями. Из толпы понеслись свистки, ругань и гиканье.
— Как же их сечь будут? — удивился кто-то рядом.
— Не будут их сечь. Их на позор выставили. Сейчас зачитают про лишение прав и состояния. Обычная процедура перед ссылкой на каторгу, — последовал ответ местного знатока.
Я развернулся и стал выбираться, не обращая внимания на возмущенные крики. Смотреть на эту гнусность у меня не было сил.
[1] Чумаки специально мазали дегтем рубахи и шаровары, чтобы не заедал степной гнус.
[2] Модный в то время перстень среди высшего сословия.
Глава 5Человек в большом городе
«Что же ты за город такой, Одесса? Как мне тебя раскусить?» — думал я, пробираясь вниз по балке, рискуя сломать себе шею. Овраг густо порос кустарником. То и дело попадались промоины и ключи с бьющей из-под земли водой. Меж них петляли тропинки, образующие, как арабески, причудливый узор линий.
Стычка с чумаками и позорные столбы, как ушатом холодной воды, смыли мои первые восторги от встречи с привычной картинкой европейской цивилизации. Макароны, понимаешь… С чего я решил, что красивые фасады домов и греческая таверна — достаточные примеры, чтобы посчитать Одессу раем? Совсем не в то время я в нее попал, не стоит забывать, что на дворе лишь закончилась первая треть 19 века. Может, и к лучшему, что город снова превратился для меня в пусть красивого, но опасного зверя.
И мне требовалось решить, могу ли я себе позволить оставить тут сестру с племянником, как, где и на что они будут жить в большом незнакомом им городе. Мне требовалось больше информации. Первое впечатление часто бывает обманчивым.
Мое возвращение в городок прошло без эксцессов. Только пару раз упал в грязные ручейки, стекавшие к морю.
«Кузьмич» укоризненно покачал головой, оглядев мой стамбульский сюртук. К одесской пыли, въевшейся в ткань, добавились мокрые комочки земли и темные разводы.
— Не извольте, барин, беспокоиться: все вычищу в лучшем виде!
— Ну, какой я тебе барин, дружище! Такая же, как ты, подневольная птица. А ты свое дело знаешь крепко: поверь, лучше тебя помощника по хозяйству я не встречал!
Я не лукавил. Старый солдат, действительно, вел себя как заботливая кумушка. В наших домиках всегда было прибрано, посуда после обеда убрана моментально, постель вовремя заправлена, а одежда вычищена щеткой до почти идеального состояния. Я уж молчу про нашу обувь, к которой Кузьмич относился со священным трепетом. Даже жаль будет с ним расставаться…
Три последних дня карантина пролетели быстро.
Нам предстоял последний осмотр у доктора, а следом — свобода. Все без исключения волновались, опасаясь простудиться в последний момент и задержаться в «санатории» на неопределенное время. Легкий насморк у Яни вызвал массу тревог — даже у наших соседей по городку, которые опасались подхватить от него заразу.
Но все прошло штатно. Мы дали клятву, что не больны и не вступали в контакт с больными чумой: мы с Марией — на Евангелии, Спенсер — на Библии. Доктор дал добро, багаж был получен, и мы снова превратились в обычных туристов, которых ждало знакомство с городом.
Пара дрожек доставила нас до отеля. По дороге мы закупили для Спенсера постельные принадлежности. Он со спокойной совестью отпустил нас, условившись встретиться со мной на следующий день у памятника Ришелье. Мы могли выдвигаться в Красный переулок к Адаше.
Мне было грустно смотреть на сестру: ей пришлось снова облачиться в платье от Фонтона. Кажется, в санаторной пижаме ей было гораздо комфортнее. Я решительно увлек ее в магазин мадам Томазини.
Увы, нас обломали прямо у порога — все по классике, как в фильме «Красотка».
— У меня одеваются лучшие дамы Одессы! — с трудом выговаривая русские слова, заявила нам мадам. — Убирайтесь, не распугивайте мне клиентуру!
Пришлось потыкаться в несколько магазинов. Все оказалось совсем не так просто, как я себе вообразил — да что там самому себе врать, полная хрень вышла из моего плана приодеть Марию.
В одних магазинах нас отказывались обслуживать, сколько бы я не звенел золотом, в других понимали исключительно по-французски, в третьих — не было готового платья: все шилось исключительно на заказ, причем ткань требовалось приобретать у мануфактуристов с Александровского проспекта, а всякую бахрому и прочие бабские финтифлюшки — в лавках на Старом базаре. В итоге, я натуральным образом взвыл!
Нас выручил портной в самом начале Греческой улицы, занимавшийся перелицовкой старых вещей. Он нас уверил, что без проблем подберет Марии все, что угодно.
— Все, что угодно, мне не нужно! — предупредил я, не задумываясь. — И нам не нужны все эти воздушные платья с открытыми плечами. Мадам не станет возражать против строгого наряда порядочной молодой вдовы. Ну, и все, что там положено женскому полу…
Я смущенно замолчал, не зная, как бы поприличнее объяснить.