Тут уже Ади понадобилось подумать.
Думайте, думайте, сказал я. Только учтите, Западный Берлин уже подкатывает к Ефиму Петровичу. А свободных дней немного.
И на этом мы распрощались.
В вестибюле нас дожидался Женя. Судя по всему, времени он зря не терял. Не сказать, что сильно пьян, скорее, навеселе.
— А! Я так рад, я так рад! — он вскочил с непритязательного кресла в фойе, чуть покачнулся, но удержался. — Наконец-то высокие договаривающиеся стороны вспомнили обо мне! А могли бы и не вспомнить, кто вы, а кто я! Наша служба и опасна, и трудна, тра-ля-ля!
А, может, и сильно.
Людей в фойе было немного. Одна женщина в синем халате, похоже, техничка, и трое мужчин самого обыкновенного вида, таких можно найти в Москве, в Караганде и даже в Каборановске, где-нибудь в очереди в сберкассе или писчебумажном магазине. Все четверо смотрели на Иванова отчасти с любопытством, отчасти с неодобрением, но никаких попыток подойти и урезонить не делали.
На то полиция есть. И сюда, в телестудию, она прибудет немедля, если её, конечно, уже вызвали.
Мы с Аллой переглянулись. Она встала от нашего переводчика слева, я справа.
— Идём-ка домой, друг наш Женя.
Но друг Женя не давался:
— Только без рук! Только без рук, граждане! Отец, говорю, у меня генерал!
— Нехорошо! Нехорошо так напиваться на рубль! Пошло и некрасиво! — продолжал увещевать я. Оно, конечно, наплевать, но негоже бросать человека ни в беде, ни в радости. А Женя одновременно был и там, и там.
— Почему на рубль? Во фляжке сто двадцать пять граммов, ровно четверть бутылки! А водка крепкая, десять рублей двадцать копеек, значит, во фляжке на два рубля с полтиной, если без стоимости посуды! — с подчеркнутой точностью подсчитал Женя.
— Сто граммов? В одно лицо!
— Это крепкая водка, — с апломбом сказал Женя. — И я только глоток сделал. Я ведь вам оставил! — и он вытащил из кармана широченных штанин (ну, не таких уж и широченных) фляжку, небольшую, как раз на заявленные сто двадцать пять граммов. Хорошую фляжку, старой работы.
— Эта фляжка была на даче Жукова! Он её отсюда, из Германии привёз! Серебро, девятнадцатый век!
Женя встряхнул фляжку, потом ещё.
— Странно! Я же только глоток…
Воспользовавшись замешательством, я и Алла подхватили Женю под белы руки, и повели к выходу. Женя не сопротивлялся:
— Ведь только глоток! Ну, два, не больше! Слово офицера! А вы…
Туман стал гуще прежнего. Зато никто не видит нашего позора. Почти никто.
В «Вартбурге» втроём на заднем сидении тесно, но Женю нужно было контролировать с обеих сторон. Мы и контролировали, Алла — жестко, бац-бац, я больше пассивно.
— Ой, мороз, мороз, — заголосил Женя, едва мы тронулись. Допел куплет, и начал философствовать:
— Какой русский не любит быстрой езды? Пеший! Ясно, немец-перец-колбаса?
Бац-бац, и Женя на минуту замолчал. Потом, с обидой, обратился к Алле:
— Разве так можно? С пленными следует обращаться гуманно, применяя силу лишь в случае злостного неповиновения. А я подчиняюсь! Сказали сидеть, я сижу. Разве я не сижу? Сначала на трибуне, как незнамо кто. Потом в прихожей, вас, бар, дожидался. Ну, чуть хлебнул, да, но ведь выходной! И ночью кто был назначен в понятые? Я был назначен в понятые, потому и не выспался, и нервы!
— В понятые? — переспросил я. — Что-то новое. Какие понятые? Ночью?
— Видишь, Миша, — нечувствительно перешел на «ты» Женя', — тебе и никто не расскажет, кроме меня. Ночью на этаже постоялец взял, да умер.
И он затянул немузыкально:
Шёл трамвай девятый номер
На площадке кто-то помер
Тянут, тянут мертвеца
Лампа-дрица-гоп-цаца!
Бац-бац, прилетело от Аллы.
— Ну, вот опять! Я ж для разбавления сурьёза! Короче, вчера вечером заселился в номер молодой учёный, вычислительный физик из Ленинграда. На конференцию приехал, международную. Мы пересеклись в холле, он меня поспрашивал о гостиничных порядках. Неопытный, всего опасается. А ночью ко мне в дверь тук-тук. Я подумал грешным делом, что это наша Алла…
Бац-бац!
— Ой, да шучу, шучу. Это был товарищ Миколчук, а с ним полицейский. Понятой нужен, чтобы и советский, и язык понимал немецкий. Пришлось мне. Умер этот постоялец, скоропостижно, полагается осмотр, с понятыми. Один понятой из местных, из отеля, другой я. Пока то, пока сё, пока писали протокол, пока я его читал, пока подписывал — половина ночи, считай, и ушла. Я и расстроился. Говорю же — молодой, вот вроде вас, Михаил Владленович, — Женя опять перешел на «вы». — Если не приглядываться, очень похож. Два сапога! А уж как он давеча радовался! Заграница, отель люкс, конференция! А его тайком, без шума и пыли, увезли куда следует. Чтобы постояльцев не тревожить. Товарищ Миколчук и вам не велел говорить, будто вы барышня какая. А ведь знает, что вам человека прихлопнуть, что муху!
Бац-бац!
— Молчу, молчу, молчу. Одно только: а заселился этот физик в номер двенадцать-двенадцать!
Тут мы, наконец, приехали.
Женю мы сдали Миколчуку. Не мой цирк, не мои обезьяны.
Двенадцать двенадцать — это должен был быть мой номер. Меня в него заселили поначалу.
Случайность, совпадение? Да. Конечно. Разумеется.
Глава 20
25 сентября 1979 года, вторник
Заманиваю
— Остановите здесь, — приказал я водителю.
Тот скорость сбросил, но и только. Посмотрел на Миколчука — тормозить, нет?
— Нам ещё три квартала ехать, — сказал Миколчук.
— Именно то, что требуется, небольшой моцион перед игрой, — и я стал открывать дверь. На ходу, да. Выскочу, упаду, поцарапаюсь, а то и серьёзную травму получу, кто виноват? Советский руководитель и немецкий водитель! И добро бы это случилось в нашем Берлине, так нет, мы на чужой территории. Враждебной. Здесь замять случившееся не получится, напротив, раздуют из чижика даже не слона, а кита, нет дирижабль, во всех западных газетах распишут, по Би-Би-Си раструбят, международный скандал получится, за это по головке не погладят.
И потому водитель подъехал к тротуару и остановил «Волгу». А Миколчук добродушно сказал:
— Смотрите, Михаил Владленович, не заблудитесь. Берлин — город контрастов!
Алла вышла вслед за мной:
— Да, нужно пройтись, пока есть возможность. А то и рассказать будет не о чем: отель — машина — зрительный зал.
Алла по-прежнему играет роль обыкновенного инструктора по общефизической подготовке. То есть инструктор-то она инструктор, сомнения никакого, но — не только инструктор.
Тех, кто «не только» — большинство. Не только врач, не только переводчики, остаются шахматисты, но и в них я не уверен. Зачем ходить далеко, если я и сам — не только? И даже, как мне сообщили перед отъездом, ещё до Нового Года я стану капитаном: внеочередное присвоение звания. Сами-де знаете, за что.
Идём с прогулочной скоростью, а Миколчук — на «Волге», шагах в двадцати позади нас. Страхует. А за «Волгой» — «Вартбург». Едут и смеются, пряники жуют!
Но как понять поведение всей честной компании? Они меня охраняют? Они меня стерегут? Нет, в самом деле? Считают, что я сейчас закричу «выбираю свободу» и попрошу политическое убежище? Чисто технически это легче совершить в отеле Ellington Hotel Berlin, где играется матч. Тут тебе и пресса, и телевидение, и полиция, полная неприкосновенность личности гарантируется. Ну, разве зонтиком кольнут. Хотя почему именно зонтиком? Авторучкой! Кольнут, и птичка будь здорова! Птичка чижик.
— Кстати, что-нибудь известно о покойнике? — небрежно спросил я Аллу.
— Покойнике?
— О том, кто умер в моём номере. В том номере, куда меня хотели заселить.
— А, вот вы о ком… Нет, откуда.
— В посольство-то должны сообщить, советский гражданин умер.
— В посольство, наверное, сообщили. Мы-то не посольство.
— И в самом деле…
Разговор я завёл не с целью что-либо выведать. Во-первых, Алла может и не знать, Миколчук ей не докладывает. Во-вторых, даже если и знает, мне не скажет. Нет, разговор я завёл, чтобы понять, насколько я могу доверять Алле. Понял. Ни насколько.
А то я раньше не знал.
Мы поравнялись с новым, послевоенным зданием, стекло и бетон.
— Как удачно! Я, пожалуй, зайду, — сказал я, и зашёл. В здании, помимо прочего, находилось отделение Немецкого Банка.
Алла за мной. Любопытная. Или она тоже хранит деньги в Немецком Банке? Накопил — холодильник купил!
Клиентов немного: время такое. Немного, но есть. А со временем у меня напряженно. По счастью, к моему окошечку очереди нет: окошечко для особо важных персон. Да, я особо важный. Если в нашей стране без очереди обслуживаются герои Советского Союза, депутаты Верховного Совета и прочие заслуженные люди, то здесь всё решает размер счёта. Если у кого-то на счету тысяча марок, это обычный клиент, а если сто тысяч — уже важная персона. А у меня бывало и много больше. И будет много больше, по крайней мере, какое-то время: призовые перечислят! Так что важная, важная, очень важная. Со всем почтением.
Времени ушло чуть, и вот мне вручили конверт. Денежки внутри. Немножко красно-коричневых банкнот, немножко синих, и немножко зеленых. Всего понемножку возьми на дорожку.
— А зачем вам деньги, Миша (с деньгами я стал Мишей, однако!), мы же на всём готовом.
— Как-то нехорошо совсем без копейки, Алла. Тем более, в чужой стране. Захочется, к примеру, прессу купить, почитать, что тут о нас пишут, какие мысли вдалбливают в головы несчастных западноберлинцев, а денег-то и нет. Или мороженое… Вы любите мороженое, Алла?
— Мороженое я и дома поесть могу, — Алла держалась заданного курса, Аллу мороженым не прельстишь.
— До дома далеко, и в пространстве и во времени. А мороженое очень полезно для мыслительного процесса.
— Мороженое в нашей Германии ничуть не хуже! — мы опять шли по западноберлинской улице, среди равнодушных прохожих, а ещё более равнодушные автомобили ехали мимо и мимо. Разные машины, но стареньких мало.