— Или, смотрите, Алла, «Опель». Хорош, зараза! Почти как наша «Волга».
Алла невольно посмотрела. Она ж автолюбительница, почему бы не посмотреть.
— Это «Опель-Сенатор», — просветила она меня. — Дорогой автомобиль.
— Я ж и говорю, почти как «Волга».
Алла только усмехнулась.
— Закончится матч, и если я останусь чемпионом, возьму, да и куплю на радостях. На радостях-то можно, никто слова не скажет.
— А если не победите?
— Тогда с горя куплю. А что там за спиной станут говорить — какое дело мне до бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да ещё с подорожной по казенной надобности!
Сказал, и горько рассмеялся.
Алла посмотрела на меня с тревогой: уж не впал ли я в хандру? Не переутомился ли, после первой-то партии матча?
— Нет, Алла, нет. Не буду я покупать «Опель», пустая трата денег. У меня есть «Волга», мать родная. Едешь, и радуешься: справа поле, слева лес, впереди город, позади село. А этот «Опель», что он видит, кроме Берлина, да и то — западного. Он, поди, тоже мечтает о долгой дороге, да на скорости, да по бескрайним просторам, а всю свою опельную жизнь так и будет бродить по одним и тем же улицам. Что проку в его двухлитровом двигателе?
— Трёх, — поправила машинально Алла.
— Что — трёх?
— У этой модели двигатель объёмом три литра.
— А хватило бы и четвертинки. В старые времена как? Лошадка — хорошо. Две лошадки — уже отлично. Четыре — роскошь. Карета о шести лошадях — значит, герцог или король. И, главное, добирались в Берлине от своего дворца до Оперы за то же время, что и «Опель». Или даже быстрее.
И я вздохнул печально-печально.
— Давайте подъедем, Михаил Владленович! — предложила она.
Ага, опять Владленович и на вы. Правильно. В дзюдо ли, в шахматах, или в волейболе — везде важно определять дистанцию. Когда нужно — идти на сближение, когда нет — держать, держать и держать!
А если это входит в задание?
Алла открыла заднюю дверцу, усадила меня, села сама и сказала:
— Поехали!
И её послушались.
Непросто всё, ой, непросто!
Прибыли за пятнадцать минут до старта. Как раз достаточно, чтобы освежиться и прихорошиться, что я и не преминул исполнить.
Вышел в зал. Помахал болельщикам в зале, считая, что они все — болельщики, а уж мои, не мои, игра покажет. Тут и соперник подоспел. Рукопожатия, Шмид пускает часы, и я ставлю королевскую пешку на е четыре.
Лучшего места для пешки нет — так написано в моём учебнике для школы «Ч».
Анатолий поставил свою пешку на с пять.
Вскоре шахматный мир узнал, что во второй партии разыграна сицилианская защита, вариант Найдорфа.
С доном Мигелем я встречался в Лоун Пайне, весной семьдесят шестого. Историческая личность, играл с Капабланкой и Алехиным. Он и сегодня в седле, и при случае может задать трёпку любому. Ладно, почти любому. Сейчас Найдорф на матче в качестве корреспондента Clarin.
Играем. Определяющий момент партии: я могу либо разменять ферзей с небольшим, скорее, крохотным позиционным перевесом, либо, не меняясь, идти на обострение с обоюдными шансами в мутной воде.
Капабланка бы выбрал первый путь. Чигорин — второй. Но оба они — продукт капиталистического общества.
Мои же обстоятельства иные. И путь я выбрал иной. Пожертвовал сначала пешку, через два ходе ещё одну.
Анатолий задумался. Надолго. На сорок две минуты. Как не задуматься? У витязя на распутье впереди три дороги, и чётко обозначено, что ожидает на каждой. У Анатолия — очевидных четыре, и все ведут к гибели чёрных. А одна, неочевидная, совсем неочевидная — к спасению.
И он её нашел. За доской!
Это же Карпов.
Через шесть ходов он в ответ пожертвовал не какие-то пешки, а целого ферзя, поставив перед выбором меня — получить мат сразу, или помучиться.
Я мучился. До сорокового хода. А потом с печальным достоинством признал поражение — это звучит куда лучше, чем «сдался».
И опять мы в комнате отдыха. Всё в том же составе. Да, Женя с нами, он со всей командой, добрый, задушевный и простой. Миколчук позавчера метал молнии, однако за Женей стоят силы, Миколчуку не подвластные. Папа-генерал? Быть может. Или дедушка — комиссар государственной безопасности. Не знаю, не знаю. Но факт есть факт — Евгений Иванов не только не выглядел побитым, напротив, он преисполнился уверенности. А смущён был Адольф Андреевич. Он смотрел на меня, как смотрит бездомная собака — с недоверием, злобой, испугом и надеждой. Сложная смесь.
— Что-то пошло не так? — спросил он.
— Кто-то выигрывает, кто-то проигрывает. На этот раз выиграл соперник. Это случается, — сказал я нарочито беспечно. Настолько нарочито, что резануло слух.
— Но… Но как же…
— Вероятно, вторую пешку я пожертвовал напрасно, — протянул я задумчиво. — В следующий раз… Нет, но может быть… Впрочем, — я оглядел присутствующих. Ефим Петрович — шахматист. А Миколчук, Иванов, Смирнов, Григорьянц, и, по всей вероятности, Алла Георгиевна Прокопенко — бойцы невидимого фронта. Интересная пропорция. Если я останусь чемпионом — все получат поощрения. Вот и набилось сюда народищу.
— А что, собственно, вы здесь делаете? — спросил я, ни к кому конкретно не обращаясь. — Почему нет Доломатского и Макаревичева? Их нет, а вы есть. Странно это. Очень странно.
— А где ж нам быть? — спросил Иванов.
— В буфете, Женя. В буфете. Собирать информацию, общаться, оказывать влияние, или какое там у вас задание, товарищ капитан.
— Майор, — самодовольно ответил Женя. — Уже две недели как майор.
— Поздравляю! Поздравляю, от всего нашего коллектива поздравляю. Глядишь, скоро станешь генерал-майором. Но это будет завтра. А пока, мне думается, тебе и остальным лучше заняться прямыми обязанностями.
— Мы и занимаемся нашими прямыми обязанностями, — ответил Женя.
За что его ценю, ещё с самой с Польши, так за безыскусность. Режет правду-матку напрямик, не стараясь маскироваться. К чему церемонии? Тем более сейчас, когда он майор?
Из слов Жени ясно: я, и только я — забота наших бойцов невидимого фронта. Других забот нет.
В чем заключается забота — это отдельный вопрос.
Я хотел было предложить всем выйти вон, оставив меня наедине с печалью, но пришёл волонтер, и повел меня с Ефимом Петровичем и Адольфом Андреевичем на экзекуцию. То есть на пресс-конференцию. Надо!
На пресс-конференции сегодня главная роль у Анатолия Евгеньевича. А я так, снаряды подношу. Всё было вежливо и корректно: Карпов похвалил меня за смелость и отвагу, я отдал должное его хладнокровию и проницательности. Оба мы сошлись во мнении, что самое интересное впереди.
Но корреспонденты били по больному: понял ли я, где просчитался? Доволен ли я работой моего тренерского штаба? И где мои постоянные спутницы, фройлян Стельбова и фройлян Бочарова? Последний вопрос задал корреспондент «Свободы» господин Попригорода. Какая-то искусственная фамилия. Явно псевдоним. Для пущей важности, ну, и для безопасности родных, если у этого господина есть родные в Советском Союзе. Хотя вряд ли псевдоним спасёт от зорких глаз, чутких ушей, длинных рук и острых клыков наших компетентных товарищей. Да что товарищей, достаточно одного меня.
— Видите ли, господин Попригорода… Кстати, у вас есть акустические двойники на «Свободе», некие Александр Воронин и Александр Перуанский. Тот же ритм речи, то же фрикативное «г», то же пришепетывание… Ну да ладно, у каждой зверушки свои игрушки (я отвечал по-немецки, Jedes Tirchen hat sein Plesierchen), я в кухню «Свободы» не лезу, но и вы должны понять: тактика и стратегия проведения матча есть большой секрет для маленькой компании, и раскрывать его я не намерен.
Но в целом ответы мои всё-таки были слабоваты. Одни и те же слова в устах победителя и в устах проигравшего звучат по-разному, а я сегодня — проигравший. И потому окончание пресс-конференции я встретил с облегчением. С видимым облегчением. С показным облегчением. Пусть все видят — Чижик сегодня не орёл.
Вернулись в «нашу» комнату, где у меня оставались плащ и шляпа. Хороший плащ, а шляпа просто верх искусства, в ней я чувствую себя попеременно то доктором Астровым, то Филиппом Марло, в зависимости от настроения.
Сегодня я, пожалуй, Филипп.
Филипок. Хве-и — хви, ле-и — ли, пе-ок — пок.
— А теперь — по барам, — скомандовал я.
— Что? Что вы сказали? — не поверил собственным ушам Адольф Андреевич.
— Я сказал — по барам. Заливать тоску пивом. Не все мы майоры, но быть в сердце капитала и не выпить хвалёного немецкого пива — нет, это непростительно.
— Но… Западные марки…
— Их есть у меня, не тревожьтесь, — а сам так и вижу, как ложатся строчки на листок: «склонял к употреблению буржуазных спиртных напитков»
— Нас ждут автомобили, — нашёл аргумент Миколчук. Но какой же это аргумент?
— Прекрасно! Значит, можем не торопиться, раз при колесах.
— Но водители…
— Это их работа — ждать, — отрезал я.
«По барам», пожалуй, преувеличение. Хватило и одной пивной, «Жёлтый пудель».
Зашли. Народу немного, будний же день. Заказали по кружке пива. Пили по-немецки, неспешно. Хорошее пиво, но не более того. Разговор поначалу не клеился, но я начал сравнивать местное пиво с «Жигулевским», и все оживились. Переводчик Смирнов рассказал, как пил «Жигулевское» в Куйбышеве, прямо на заводе. Сопровождал делегацию немецких пивоваров. Вот то пиво — это пиво. А то, что разливают из автобочек в Москве ли, в Сочи или в Воркуте — то и не пиво вовсе.
Иванов возразил, что и в Москве есть хорошее пиво. Конечно, не в уличных наливайках, о них речи и быть не должно в приличной компании, но пиво из цеха «С» бадаевского завода очень даже ничего себе. Если, конечно, у вас есть доступ к этому пиву. И посмотрел на меня.
Я ответил, что пиво пью редко: во время матча пить нельзя! А сейчас? А сейчас я не пью, а дегустирую. Мы все дегустируем. Чтобы впоследствии давать отпор голословным утверждениям о тотальном превосходстве немецкого пива. Хорошее? Можно и так сказать. Однако лучшие образцы советского пива не только не уступают пиву буржуазному, но даже и превосходят его. Говорю как человек, дегустировавший чешское, австрийское, французское, британское, американское, шведское, датское, финское, и прочие, и прочие сорта. И по этому поводу ещё по кружечке, но теперь тёмного. В ознакомительных целях.