— Но капитализм, кризисы… Все эти акции могут лопнуть!
— Или Америка станет коммунистической! — подхватил я. — Всё может быть. Но акции есть не просят, пусть будут. Итак, каков вывод?
— Каков?
— Играть в графа Монте-Кристо мы не будем. Нет у нас того базиса, который был у графа, и близко не стоим. А хоть бы и был, ничего ведь путного граф не совершил, разве что спас от разорения своего бывшего работодателя. Дело богоугодное, и только. Всё остальное ушло на увеличение числа несчастий, которых и без того в мире с избытком. Как там в финале-то? Разрушил жизнь многих людей, уплывает на роскошном корабле в неизвестность, обладая несметными богатствами — и всё, конец фильма.
— А должен был построить больницу для бедных? — спросила Лиса не без ехидства.
— Марксизм-ленинизм утверждает, что благотворительность — это всего лишь лицемерная попытка откупиться, и пользы от неё как от примочки на деревянной ноге. Бедняки сами должны организоваться, взять управление в свои руки и строить то, что требуют обстоятельства. Граф Монте-Кристо, скорее, должен был развивать промышленность, создавать фабрики и заводы, обостряя противоречия между трудом и капиталом, тем самым приближая революцию, и, как итог — светлое коммунистическое будущее.
Я, конечно, нес дичь, но именно дичь сейчас и требовалась. Бытие определяет сознание. Мы месяц пробыли врачами, и теперь у нас сознание советских врачей. Всех мыслей — не забыл ли я в животе у больного зажим или салфетку, будет ли завтра нужная кровь, и когда же, наконец, мы получим нормальные перчатки? Причём считать зажимы и салфетки — дело операционной сестры, а перчатки — ну, ждём, когда медицинская промышленность нашей страны наладит их выпуск. Давно ждём. Чтобы и тонкие, и прочные, и стерильные, и разовые.
Вы хотите, как во Франции? Да, очень!
И если поработать месяц за себя, за маму, за папу и за того парня, мир за пределами больницы покажется чем-то малореальным, несущественным. Настоящая жизнь — здесь, в операционных, в палатах интенсивной терапии, важны только больные, а всё остальное подождет. Особенно подвержены такому мировосприятию врачи в первые годы служения. Потом некоторые успокаиваются, понимают, что, сколько не лечи, всех не вылечишь, на место одного тут же поступит другой — и работают спокойно, отстранёно, после работы снимая вместе с халатом и все больничные заботы.
А бывают и другие, которые продолжают гореть. Оставляют своего больного малыша дома, потому что в поликлинике ждут другие малыши, ведут приём не по часам, а до последнего больного, и даже порой из собственных смешных зарплат покупают медикаменты, которых почему-то нет в больнице.
Их награждают благодарностями и почётными грамотами, их ставят в пример молодежи, и так, по цепочке, передаётся завет: светя другим, сгорай сам.
Однако я ни Лисе, ни Пантере судьбы копеечной свечечки не желал. Себе тоже. Поработали на переднем крае — пора реабилитироваться, возвращаться к мирной жизни.
— Как дела с фильмом? Когда премьера? — спросил я.
— Не волнуйся, Чижик, у нас всё под контролем, — ответила Надежда. — Великое изобретение «телефон» позволяет участвовать в процессе дистанционно. Быть и тут, и там одновременно.
— Вот если бы еще можно было видеть! — мечтательно протянула Ольга. — Но видеотелефоны пока диковинка, как слоны в Санкт-Петербурге сто лет назад. Или сто пятьдесят. При дедушке Крылове.
— А все-таки, когда же?
— Кино — это не фигли-мигли, кино — это кино. Технический процесс! Но я думаю, решение примут скоро — о категории, о числе копий, о дате премьеры. Мы не хотим фильмом закрыть год, мы хотим им год открыть. Где-нибудь в середине января. Когда долгими зимними вечерами люди сидят возле камина и слушают страшную сказку, — сказала Ольга.
— Страшную, но симпатичную, — голосом Ливанова добавила Надежда. — Наш следующий проект — это телефильм. Для дома, для семьи. На пять серий. Пушкин в ссылке, в Кишинёве, молдавские пейзажи — и страшные вурдалаки в лесах наводят ужас на окрестных крестьян. Вурдалаками окажутся боярские недоросли, ошалевшие от вседозволенности и безнаказанности. Скучающий Пушкин вызывается расследовать тёмное дело, генерал Инзов даёт ему в помощь пятерых солдат… Будет интересно.
— И ты сможешь написать к фильму музыку, — добавила Ольга.
Музыку…
— Забыл упомянуть, есть у меня и рискованный проект, — спохватился я. — «Chizzick International», опера «2026». Студийная версия.
— Видишь, как интересно: прямо по Павлову, лучший отдых есть смена деятельности. Попашешь пашню, попишешь стихи.
— Картошку убирать мы поедем послезавтра. Впятером, — твёрдо сказал я.
Уборка картофеля, чуть больше сотки, стала ритуалом. Лев Николаевич землю пахал, а мы вот картошку убираем. Картошка у нас лучших сортов, растёт под присмотром Андрея Петровича, агронома-трезвенника. Выкапывать ее — просто удовольствие для тех, кто понимает. Одну сотку-то.
— Поедем, поедем. Завтра проводим Женечку, ночью поедем в Сосновку, а в понедельник вернемся в Москву. А то «Молодая Гвардия», поди, заскучала уже.
«Молодая Гвардия» — это не журнал, «Молодая Гвардия» — это целое издательство, в котором девочки занимаются фантастикой и приключениями.
Ответственное дело. Прочитанные в детстве и юности книги часто определяют судьбу человека.
Вечер. В телевизоре звук мы почти убрали, так уютнее. Звукоизоляция в квартире на славу — пол, потолки, стены, окна, двери.
Но в звуки Гайдна, концерт которого звучал по второй программе, вплетались звуки посторонние. Звуки улицы.
Я подошёл к окну.
Да, Кремль. И у Кремля — танки. Пять, шесть, восемь…
Глава 5
17 августа 1979 года, пятница
Теория грибницы
С телевидения мы переключились на радио. В полночь привычно прозвучал гимн, за ним — новости страны, а далее обыкновенное «музыкальное ностальгическое». Кристалинская, Зыкина, Воронец. Спокойные, надёжные песни.
Танки не двигались. Заглушили моторы, и замерли. Орудиями от Кремля. Охраняют, значит, подступы к оплоту. Два танка стояли прямо у съезда с Большого Каменного моста, позицией своею показывая — никто не уйдёт обиженным.
Никто и не собирался.
Ольга старалась дозвониться до Андрея Николаевича, но, похоже, дело это было непростое.
Наконец, она оставила попытки.
— Бабушка Ни говорит, что папа на важном заседании. Но ничего особенного не происходит.
— Это радует, — сказал я, выключая торшер. Теперь в комнате стало совсем темно, светилась лишь шкала «Симфонии». Ну, и свет Кремля, куда же без него.
Я приоткрыл окно.
Обычно полуночная Москва шумит едва ли не громче полуденного Чернозёмска: кто-то гуляет, кто-то куда-то едет, по служебным ли делам, по личным… Сюда, на восьмой этаж, звук долетает слабо, но всё же долетает. Но сейчас даже при открытых окнах было тихо, как в Сосновке. Даже ещё тише: в Сосновке есть беспокойные собачки, что порой лают, пусть и вдалеке, а в Москве такого не водится.
Танки стояли смирно. Башнями не вращали, огни пригасили. Драконы дремлют, да. И никто их не тревожит — ни выстрелы, ни шум толпы. Пусть драконы немножко поспят.
Я вернулся к приёмнику. Поймал Би-Би-Си. Британцы никак не комментировали присутствие танков у Кремля. Пока не комментировали. Возможно, просто не успели, слишком мало времени прошло. У них же нет корреспондентов на каждом дереве, да ещё с рацией наготове. Правительство-то в курсе, думаю. Но пока думает.
— У нас это невозможно, — сказал я уверенно, и даже отчасти скучающе, как о факте общеизвестном, Волга впадает в Каспийское море.
— Что невозможно?
— Военный переворот. Советский Союз — это вам не Греция, не Чили, не говоря уже об Африке, у нас военные к власти прийти просто не могут.
— Это почему же? — заинтересовались девочки, отвлекаясь от вида из окна.
— У нас совсем другое общество, социалистическое. Где всё учтено с самого начала.
— Что именно учтено?
— То, что бытие определяет сознание. Движущая сила военного переворота — молодые офицеры, голодные и честолюбивые. Какой-нибудь Хорхе думает: придём мы, военные, к власти, и я, лейтенант, сравняюсь доходами с инженером! А майор Гонсалес мечтает после переворота превзойти врача! Вот и идут на авантюру, да ещё под сенью какой-нибудь идеи: долой коммунизм с его диктатурой захребетников!
— Почему захребетников? — спросила Лиса.
— Я как-то от скуки листал словарь Даля, случайно открыл на слове «пролетарий». Узнал много нового. Но не в этом суть, идея без материальной базы — пустышка, её воздействие кратковременное и ограниченное. Идея же, имеющая под собой материальную основу — могучая сила.
А теперь представим советского офицера, Ивана Иванова, у которого сразу после училища денежное довольствие больше, чем у инженера, да не простого инженера, а старшего. Дальше — лучше и лучше, и, выйдя на пенсию в полном расцвете сил, он вполне может жить жизнью рантье,с пенсией, большей чем зарплата его ровесника, инженера или врача. Но наши люди не так воспитаны — быть рантье, они трудятся на мирном поприще, используя полученные навыки, или приобретая новые. И по уровню жизни он войдёт в десять процентов наиболее обеспеченных граждан, будучи при этом уважаемым и высокоценимым членом общества. Так что экономической причины участвовать в заговорах и переворотах у советского офицерства не было, нет и не будет. Что же до идейной стороны, то повседневная политико-воспитательная работа в нашей армии не даёт никакого шанса проникновению чуждых идей в сознание советского офицерства. И потому выступить против власти может только сумасшедший. Но с ума поодиночке сходят, а не полками и дивизиями. И потому, — слегка возвысил я голос, — происходящее — это учения. Внезапные, и потому необъявленные. Но завтра, думаю, всё разъяснится. То есть, уже сегодня, потому что времени — час пополуночи.
И мы разошлись по комнатам. Личное пространство, да.